Я увидела ее спустя почти два года на концерте Майкла Наймана в консерватории. Это был странный вечер. Как будто невидимый бухгалтер решил составить баланс за последние двадцать лет моей жизни: воспитательница из детского сада, окликнувшая меня по имени и начавшая рассказывать про изучение йоги, пара бывших одноклассников, курящих у памятника, бывшие одногруппники из университета, превратившиеся из студентов-троечников, вечно одалживавших на экзаменах "бомбы", в экстремальных тусовщиков, деловые партнеры, которых ежедневно слышишь по телефону и встречаешь раз в полгода, друзья, приятели, знакомые, бывшие и нынешние, любовник, от которого я нелепо сбежала пять лет назад и до сих пор не забытый стыд вынудил меня спрятаться за колонну. Она прошла мимо, близоруко щурясь, очень красивая, в простом синем платье, пышные волосы, подстриженные до плеч, аккуратно уложены, кажется, челка, которой не было раньше. - …я думаю, в горах не должно быть очень жарко даже в июле. Я пошлю мэйл или позвоню моему другу в посольство, и он нас встретит. И я уверена, что в Катманду должна быть куча агентств, организующих туры в Лхасу. - Голос моей подруги заставил меня на минуту отвернуться, и она исчезла. Больше я ее не видела. Иногда мне кажется, что надо просто взять записную книжку и позвонить. Но как во сне, когда самое обычное движение вдруг оказывается абсолютно невыполнимым по каким-то неясным причинам, тело не слушается. Иногда мне кажется, я все еще люблю ее…
Александра Данилова
ДЕТСКАЯ ИСТОРИЯ
Пока мои родители разводились, я научилась сочинять матерные рассказы. Дорожила я ими чрезвычайно. Это была та ценность, которую в первую очередь спасают во время пожара.
Но лучше по порядку. Развод - дело не минутное. В случае моих родителей он растянулся на полгода. Примерно четыре дня энергия ненависти прессовалась, достигала критической массы, и тогда в доме разражался грандиозный скандал. По энергетике это было действо персон на двенадцать, но участвовали только две.
На мелкое гавканье мама с папой не разменивались. От криков в квартире вибрировали стены, а нашим верхним соседям было щекотно ходить по полу.
Мама с папой словно чувствовали, что совсем скоро они напрочь перестанут общаться, и стремились высказаться по каждой мелочи. Прочесывалась вся предыдущая жизнь.
- Да если б я знала, что ты такой фашист, я б к тебе близко не подошла!
- Ты фальшивка! Я потратил на тебя лучшие годы жизни, из-за тебя я стал неудачником!
- Ничего подобного, ты и был им! Я за тебя, гниду, из жалости пошла - ходил такой жалкий, несчастный, в любви объяснялся, вот у меня душа и заболела…
- Что заболело?
- Ничего!
- Когда душа заболевает, надо не замуж идти, а к психиатру. А ты вместо этого в брак пошла!
- Да надо было сразу, как только ты ко мне первый раз приблизился, рявкнуть: "А ну пошел вон, фашист!"
- Хм, а кто меня на произвол судьбы оставил в вытрезвителе?
Это была замечательная история. Отец с приятелем сидели в ресторане. Старались сильно не пить - приятелю прямо из-за стола надо было лететь в командировку. В условленное время подъехал третий приятель, чтобы отвезти товарища в Шереметьево.
Поехали. На красном сигнале светофора хмельной приятель распахнул дверцу, поставил портфель на мостовую и со словами благодарности начал вылезать из салона. Водитель за шкирку втянул его обратно. На очередном перекрестке все повторилось. Тем временем мой отец, оставшись соло, побрел в ближайший подъезд, ткнул пальцем в кнопку звонка и порхнул на пролет выше. Сонная морда, высунувшаяся из квартиры, чрезвычайно ему понравилась. Он позвонил в другую квартиру, в третью. Потом увлекся, стал бегать по этажам и звонить во все двери. В конце концов подъехала милиция и забрала его в вытрезвитель. Папе было тогда сорок пять лет.
В три ночи у нас дома зазвенел телефон:
- Здравствуйте, с вами говорят из вытрезвителя.
- Очень приятно, - ответила мама, готовая к розыгрышу.
- У нас тут ваш муж. Вы приедете за ним или пусть до утра здесь побудет?
- Да пусть побудет, - разрешила мама. - Когда еще такой случай подвернется…
На рассвете мятый отец приехал домой. Думаю, в тот день не он повел меня в детский сад…
Скандалов я не боялась. Гневные залпы, которые выпускали родители, направлялись не на меня, и каждую заваруху я наблюдала словно из первого ряда партера. Очень скоро я перестала обращать внимание на крики. Мама боялась, что я тронулась рассудком, но на самом деле мне становилось скучно: темы были одни и те же, слова, в общем, тоже.
Бывало, что в доме разбивалось все, что бьется - тарелки, изящные вазы, портреты со стен. Часто это разбивалось от соприкосновения с асфальтом. Громче всего ахнул хрустальный флакон с сирийским одеколоном. Я фантазировала: если во дворе поставить камеру, заснять наши окна, из которых все вылетает, и пустить пленку ускоренно, то будет интересно. Но чаще я представляла, что пленку пустили назад и, склеиваясь в воздухе, черепки прилетают обратно на свои крючки и полки.
Камера посещала мое воображение не случайно. Мои родители работали на студии документальных фильмов. Короче, принадлежали к интеллигенции. А чему в семь лет можно научиться у интеллигентных родителей? Только мату.
Период развода предоставил особенно интенсивный курс. Мама с папой оказались блестящими педагогами. Давно известно, что лучше всего запоминается то, что сказано тихим голосом. Матерные диалоги именно так и велись - никакого крещендо, только умеренная громкость. Но вариации…
Скандалы прекратились, когда начала продаваться первая клубника. Мама поехала на Черемушкинский рынок и купила пакетик шершавых, кирпичного цвета ягод. Помыла, разложила на блюдце, поставила передо мной.
Вечером отец, вернувшись с работы, осторожно вытащил из недр своего громадного портфеля точно такой же кулек, свернутый из газеты "Правда". Я уже легла спать. Отец зажег свет, насыпал мне в ладони мокрую клубнику и сказал:
- Ешь немедленно!
Он всегда так говорил: "Сделай немедленно", "прочти немедленно".
На следующий день я уехала на дачу с детским садом. На все лето… Высоко, под самым небом, ветер вспенивает листья берез. Под ногами лиловый с проседью клевер. Деревянный корпус с террасой. Свежепокрашенный жираф, до которого дотронулся каждый - кто пальцем, кто штанами, кто коленкой. Все помечены желтой краской.
Наша компания держится особняком. Мы самые старшие - закончили первый класс. Сами одеваемся и едим, не капризничаем. Воспитатели нас любят. Но почему-то мне хочется сбежать. Я залезаю по корявому стволу дерева, названия которого не знаю до сих пор, и гляжу за забор - туда, где сразу после поля с грустными медлительными коровами блестит лужица озера, заботливо прикрытая с горизонта синеватой полоской леса. Иногда мы ходим на это поле гулять. У меня два друга - Федя и Данилка. Федя предупреждает перед прогулкой, чтобы я не надевала красное платье. Он боится, что на меня кинется бык. Данилка говорит, что убьет быка одной левой, а посему я вольна надевать что угодно.
С другой стороны детского сада сосновый лес. Начинается он полоской молодняка. Мы трогаем сосенки с нежно-салатовыми иголками, пробуем на вкус. Деревца чуть выше наших макушек. А сам лес старый, сине-коричневый, похож на декорацию к сказкам, где Иван-царевич скачет черт знает куда за своей суженой. Мы возвращаемся по мягкой тропинке, группа растягивается на весь лес и поет, мы всегда поем на обратном пути:
…Они ехали долго в ночной тишине
по суровой украинской степи,
Вдруг вдали у реки засверкали штыки,
это белогвардейские цепи…
…И бесстрашно отряд поскакал на врага,
завязалась кровавая битва.
И боец молодой вдруг поник головой.
Комсомольское сердце пробито…
Смысла песни я не понимала, но очень хорош был мотив, и мы тянули песню по много раз, будто на пленке склеили начало с концом и пустили по кругу. А еще мы пели "У деревни Крюково", тоже не вникая в смысл, и песня эта почему-то навевала мысли о какой-то сказочной деревне, где всегда лето и бабушки приносят в глиняных кувшинах молоко, а на склоне горы прячется яркая земляника…
Родителям разрешалось приезжать только один раз. Забыла сказать, что я была поздним ребенком, а потому моим родителям было недостаточно одного посещения.
Мама приезжала после завтрака. Мы шли на поляну, садились на теплые сосновые иголки, вынимали из сумки клубнику и воблу - мою любимую еду. Рай на поляне тянулся бесконечно долго. Проводив меня в группу, мама отправлялась к заведующей и упрашивала, чтобы та позволила навестить ребенка еще раз. Заведующая глядела в любящие глаза мамы и не могла отказать.
Вечером того же дня меня рвало: вобла с клубникой плохо уживаются в желудке…
Через какое-то количество дней наставал черед папы. Ему было откровенно наплевать на все графики посещений, он не понимал - как кто-то может запретить ему повидаться с ребенком. Папа танком направлялся в нашу группу, даже не зайдя в административный корпус, чтобы сообщить о своем приезде. Он шел по тропинке, а за ним с криком "мужчина, вы куда?" неслась заведующая. Отец ставил на землю пухлый портфель, распахивал его и элегантно выуживал букет цветов. Вручал цветы, обворожительно улыбался. Заведующая не находила слов, согласно вздыхала и вызывалась проводить его до самой группы.
Послеполуденный румянец. Зной. Витает запах щавелевого супа. Слышен нестройный стук ложек по тарелкам. В окне появляется отец, начинает истошно колотить пальцами по стеклу. Когда я поворачиваю голову, он кричит на всю московскую область:
- Перестань есть немедленно! Я привез еду!
Я выскальзывала на террасу, и мы шли на ту же поляну, усаживались среди тех же вековых корней, бугрящихся из-под земли. Из безразмерного портфеля возникал запотевший целлофановый пакет с картошкой в мундирах, кулек с малосольными огурцами, сухие тараньки и две бутылки пива "Жигулевское".
- С твоего позволения, - говорил отец, снимая брюки и оставаясь в черных сатиновых трусах.
Потом:
- Почему босоножки болтаются? - доставал шило, делал в ремешке дырку: - Вот так… Ешь немедленно!
Картошка была сказочно вкусна, огуречный сок стекал по локтям. В конце трапезы отец вынимал из брюк носовой платок, вытирал меня и протягивал пиво:
- Запей хоть…
Отчаливал папа ближе к ужину. Мне становилось одиноко, под носом собирались сопли. Он утешал:
- Через две недели папа снова очарует эту старую блядь, и она пустит меня к тебе! Через две недели!
Утешая, отец накрывал ладонями мои плечи, долго смотрел в лицо, так долго, что высыхали слезы на щеках. Я верила, что четырнадцать дней и на самом деле пролетят незаметно, но делала вид, что верю не до конца, чтобы отец подольше не уезжал. Он продолжал утешать, а я благодарно икала.
После приезда папы меня тоже рвало. Три раза я просыпалась ночью и пулей летела в туалет. Третий раз всегда был холостым. Я доходила до туалета, обнаруживала, что чувствую себя нормально, и возвращалась в спальню. Кровать моя стояла у окна. Я вдавливалась затылком в подушку и смотрела на небо. В лапах высоченных корабельных сосен перемигивались запутавшиеся звезды. Жизнь снова была прекрасной…
Между посещениями мы с родителями переписывались. Письма мамы были нежные и сбивчивые: "Радость моя, ты напиши, что тебе прислать из еды. В этот раз я передаю тебе мишку розовенького и немного клубники. А персики в следующий раз, ладно? В Москве ужасная жара, невозможно дышать, так что отдыхай, набирайся сил, а я, как только смогу, обязательно к тебе вырвусь".
Папин стиль был иным. "Ты пишешь, что нуждаешься в тряпках. Что за тряпки? Одежда или ноги вытирать? (на самом деле мы шили одежду для кукол и медведей). Далее, дочь моя. Я не спрашиваю тебя о том, как ты какаешь, поскольку это напрямую зависит от того, как ты кушаешь. Помни, что ты самая красивая девочка. Поэтому посылаю тебе кое-какие вырезки из "Литературной Газеты" - фразы и еще что-то. Прочти, быть может, это покажется тебе любопытным. А я, с твоего позволения, уезжаю на неделю в город Тулу. Так что ожидай меня с пряниками разнообразными! Много не жри, ты все-таки человек".
У папы была повышенная любовь к пряникам. Конфеты и "всякую пастилу" он отвергал: "это не еда!"
Однажды папа приехал, и мы сидели на поляне очень долго. Ужин давно закончился. Село солнце. Мы брели в группу. Я представила, как пройду тихонько, заберусь под одеяло, постараюсь быстро уснуть.
Отец сказал воспитательнице:
- Соберите нам вещи.
Мы возвращались в поздней электричке. В углу стоял бледно-голубой мешок с моей одеждой. За окном мелькали фонари. В Москве отец вытащил из мешка несколько платьев и трусов, переложил в свой портфель, отнес мешок в камеру хранения.
Потом мы шли долгими переходами, похожими на катакомбы, среди людей, нагруженных тюками и чемоданами. Вынырнули на платформу и пошли вдоль длинного поезда, совсем рядом с вагонами, на которых были таблички "Москва - Одесса". Я не спрашивала отца, куда мы идем - это было бесполезно. По его лицу было видно, что готовится сюрприз, и на любое вопросительное предложение он обыкновенно отвечал:
- Сами знаем, болтать не станем.
Если папа замыслил неожиданность - он ее сделает. Мама рассказывала, что после их свадьбы, проходившей в ресторане "Будапешт", разгоряченные гости вышли на улицу. Папа отделился от толпы и вдруг побежал. Немножко по переулку, потом свернул на Петровку и бежал, бежал, а ошалевшие гости никак не могли понять, что происходит.
Он прибежал домой только утром.
- В чем дело? - поинтересовалась мама. - Зачем ты убежал?
- А может, я ботинки разнашивал!..
В Одессе нас встретили друзья отца, с которыми давным-давно он делал свой первый и единственный художественный фильм. Кажется, он назывался "Моряк, сошедший на берег".
До моря было совсем близко. У входа на пляж древний старик продавал стаканами хамсу. Хамса пахла морем, а море - хамсой.
Вечерами мы гуляли по бульварам, аромат которых я больше никогда и нигде не встречала: какое-то дивное сочетание сладкой пыльцы, надежды и родного дома. Отец сажал меня на плечи, я вытягивала руку и касалась пальцами длинных стручков акации.
У друзей отца дети уже выросли, и в доме не осталось игрушек. Для развлечения мне дали увесистый магнит и кучу всяких железяк - скрепок, гвоздей, кнопок. За неимением другого развлечения я ходила с волшебной подковой в руке и наблюдала, как к нему липнут предметы. Один раз прилипла большая отвертка. Она была настолько велика, что запросто удерживала на весу сам магнит. Я поднимала отвертку все выше и выше. Магнит сорвался прямо мне в глаз. Взрослые дали железный рубль: оказалось, он лежал наготове. Я приложила его к нижнему веку, и мы отправились на набережную. Часа через полтора я протянула рубль владельцу.
- Оставь себе, - позволил он. - Ты его честно заслужила.
Под глазом-таки образовался сиреневый бланш. Я боялась, что в этом месте облезет загар.
В Москву мы вернулись перед самой школой. На дорожке перед домом мы свернули не к нашему подъезду, а к крайнему. Поднялись на шестой этаж, отец открыл дверь.
- Я теперь живу здесь, - сказал он. Я огляделась. На письменном столе, который до этого был на даче, стояла отцовская пишущая машинка, бледно-серая "Оптима". В углу - знакомый красный диван. Раньше мне на нем разрешалось лежать во время болезни. В другом углу - такой же родной книжный шкаф.
Мы выпили чаю. Отец отвел меня домой…
…Дома больше всего не хватало привычного звука пишущей машинки - ударов с приглушенным треском и звоночка в конце строки. Раньше отец целыми вечерами мог сидеть за машинкой. Без четверти девять начинались "Спокойной ночи, малыши". Я умоляла отца остановиться. Ему жаль было отрываться от работы, и он быстро говорил:
- Ну подожди, они еще заставку поют.
Потом песня заканчивалась, на экране приветственно трясся Филя, а отец все стучал и стучал.
- Па-а-па, - начинала реветь я.
- Ты уверена, что тебе нужны эти кретины? - он кивал головой в сторону экрана.
- Да-а-а, - ревела я.
- Ладно, смотри.
Тоска по пишущей машинке была очень сильной…
В ту пору был у меня дружище из одноклассников. Его мама сдавала одну комнату жильцу. Постоялец был человеком занятым, часто отсутствовал. Пока его не было, мой дружище прочесывал его карманы в поисках денег.
За это мама его била. Выходило несколько раз в месяц.
- Взял десятку - получил ремнем, - жаловался он мне, - взял трояк - опять получил.
Видно, мать с сыном плохо друг друга понимали. Она драла его и приговаривала: за воровство! Он это интерпретировал так: меня бьют за три рубля, в следующий раз я их не возьму. И, действительно, брал другие купюры. И снова свистел ремень.
Наверное, детям теория вредна. Им надо разъяснять каждый конкретный случай. То есть не сразу все основы задвигать в голову, а селить по молекуле - за три рубля, за пять, за подстриженный парик…
Сейчас битый дружище возглавляет коммерческую фирму. Он здоровенный блондин, ездит на машине агрессивного цвета. А его мамашка раз в месяц мотается в Турцию и снабжает одеждой весь наш дом. Перед поездкой записывает, кому что надо, материализует весь список на турецком складе и целую неделю после своего возвращения раздает жильцам заказы.
Интересно, знала ли она, что мы вместе с ее сыном в глянцевые розовые тетрадочки записывали нецензурные новеллы? Что у ее сына преобладали глаголы, а у меня существительные?
На много месяцев сочинительство заняло весь мой мозг. В голове постоянно крутились новые образы и сюжетные повороты. Одно предложение - и из зимы можно перенестись в лето, а оттуда в космос, а там - Новый год длится трое суток, и хороводы волшебные водятся, и все это матом, матом…
Конечно, мы ходили гулять, бегали в кино, то есть вели жизнь, обыкновенную для детей. Покупали в киоске "Союзпечать" октябрятские звездочки с вишневыми прозрачными лучами. В середке, разумеется, была фотография юного Ленина. Мы выковыривали пластмассовый прозрачный кружок, металлическое колечко и переворачивали звездочку. Ильич выпадал сам. На его место вставляли наклейку от марокканских апельсинов - черный ромб с желтыми буквами. Сия забава очень строго каралась учителями.
А еще нравилось кататься на троллейбусе по Ленинскому проспекту. Занимали сиденье на колесе и глазели в окно…
Когда я была совсем маленькая, спрашивала:
- Пап, почему на Ленинском проспекте такие длинные дома?
- А это чтобы лозунги хорошо помещались, - отвечал отец…
Троллейбус проползает вдоль дома, на котором написано: "Да здравствует наша социалистическая Родина!", открывает двери. Это наша остановка…
В ноябре мне исполнилось восемь лет. Отец подарил пушистого зверька - помесь белочки с бурундуком. И восемь шоколадок.
- А когда мне будет сорок лет, ты что, сорок шоколадок купишь? - изумилась я.
- Естественно, - папа поднял брови. - При условии, что это будет тебе нужно.
Конечно, никто не мог знать, что через пятнадцать лет папы не станет.