Ну а тогда, в день моего восьмилетия, папа позвал своих взрослых гостей и мы пили чай с черничным пирогом, который испек дедушка, специально прибывший из Риги. Дед приезжал только на ответственные мероприятия. Последний раз был в связи с разводом моих родителей, пытался мирить.
С появлением дедушки папа несказанно расслабился и, помнится, спел такую песню:
По аллеям центрального парка
с пионером гуляла вдова.
Пожалела вдова пионера
и вдова пионеру дала.
Как же так, объясните на милость?
Отчего, расскажите вы мне?
Оттого, что сейчас каждый молод
в нашей чудной прекрасной стране!
Дед рассердился, энергичным шепотом выговаривал:
- Сынок, твою мать, ну не при ребенке же! Ну что ж у девочки такой блядовитый отец! - И, обняв меня за плечи, ласково: - Вот дедушка сейчас тебе варенья вишневого положит…
- Пап, я умру? - спрашивала я, пока розетка наполнялась тягучей рубиновой патокой.
Дед сгонял брови к переносице:
- Вот до чего твои песни ребенка доводят! Вдова, вдова…
- Умру или нет?
- Нет.
- А если все-таки?.. Мертвым сны снятся?
- Обязательно! - отвечал папа.
Со стороны я производила впечатление положительного ребенка. Утром мама собирала меня в школу, поправляла крылышки на фартуке и приговаривала:
- Сразу видно, ребенок ухоженный.
Я подставляла маме щеку, тремя минутами раньше проверив - а на месте ли мои чудесные рассказы, и садилась в лифт.
Отец жил в нашем доме, только в другом подъезде. Каждое утро, когда я проходила мимо его окон, он в трусах и в майке выходил на балкон и кричал, чтобы я срочно, немедленно зашла к нему позавтракать. Я поднималась на шестой этаж, усаживалась за стол, на котором стояла глубокая тарелка с вареной курицей.
Слова о том, что я только что из-за стола, на отца не действовали:
- Я этого не видел.
- Я опоздаю, - ныла я.
- Если у твоей учительницы будут вопросы, пусть она позвонит мне.
Не было той силы, которая заставила бы моего папу пропустить хотя бы денек. Пока я ела, он засовывал мне в ранец шоколад и воблу, зная, что я люблю это больше всего. Шоколадом я делилась с одноклассниками, а воблой с мамой. Мама находила в этом много смешного и следила, чтобы я смеялась тоже.
Папа в долгу не оставался. Но если мама действовала методами относительно деликатными, то папа был более прямолинеен и шел напролом.
Однажды я спросила его:
- Почему к маме приезжает Вадим Игоревич? Они дружат?
- Вместе работают, понравились друг другу и хотят чаще видеться. Я так думаю.
- Он хороший?
- Вадька-то? Плебей обыкновенный. А оператор неплохой.
Оператор снимает кино. Чем занимается плебей? Вероятно, чем-то поганым, судя по выражению папиного лица…
В каждое ухо один из родителей вливал мне гадости про другого. Это было мощное стереозвучание произведения под названием "Развод":
- Твой отец…
- Твоя мать…
У папы с мамой наблюдалась замечательная слаженность, достичь которой удается далеко не каждому дуэту. Наверное, так всегда бывает, когда рушится любовь, на которую человек поставил слишком много. Любовь уходит, а слаженность остается.
Мои попытки защитить маму от папы, а папу от мамы успеха не имели:
- Тебя никто не спрашивает! - порознь кричали они.
Я считала себя предателем. Каждый родитель любил во мне повторение себя, а "чужие" гены подвергал жесточайшему уничтожению. Внутри меня творилась капитальная разруха. Но - видимо, уже тогда сказывалась сущность скорпиона - я чувствовала, что разрушение - это лишь повод для создания чего-то нового.
Развод родителей - это такое дело, благодаря которому понимаешь, что солнце светит в любом случае. Занятий в школе никто не отменял, одноклассники звонили и звали гулять. Мой дружище в очередной раз спер пятерку и мы накупили в "Детском мире" хлопушек.
Хлопали долго и с удовольствием. В волосах запутались разноцветные конфетти, а в ушах повис звон. И все бы ничего, но в то время я, как настоящий положительный ребенок, играла на флейте, и возникли реальные трудности с разучиванием домашнего задания. Помнится, это был "Смелый наездник" Шумана. Я чувствовала, что звук идет, соблюдала длительности, но - себя не слышала. От страха прогнала пьесу бессчетное количество раз и, сложив весь инвентарь в блестящую черную папку, отправилась в музыкальную школу.
Педагог Алексей Алексеевич проработал в школе больше миллиона лет и провести его не удавалось никому. Он был строг, проницателен и невозмутим. Жутко гонял за грязные руки. Домашнее задание записывал только своей рукой. Один раз я не выучила пьесу и соврала, что забыла.
- Ничего страшного, - успокоил он. - Открывай ноты и учи при мне…
И так, с ушами, полными звона, я переступила порог кабинета.
- Играй, - сказал Алексей Алексеевич. Это я прочитала по его губам. Он всегда так говорил.
Я сыграла, отыскала на его лице хорошее впечатление и внутренне расслабилась. Он что-то говорил, а я улыбалась. Иногда он замирал, внимательно глядел на меня. Потом он посмотрел чуть вбок, лицо его оживилось приветствием. Оказывается, пришла аккомпаниатор. Они пошелестели страницами, и на фортепиано возник клавир "Смелого наездника".
Я все поняла и подошла поближе. Предстояло сыграть с пианисткой. Она утопила пальцы в клавишах, а я сделала вид, что не глухая. Ноги улавливали гул фортепиано. Я стояла как потомственная дура и внимательно отсчитывала такты. Потом вступила и - мимо, судя по их лицам.
Аккомпаниатор была доброй женщиной. Она мягко улыбнулась и опять заиграла. Настал момент и она сделала утрированный вдох, что было мне, идиотке, сигналом. Я вступила. И все обошлось. Она ушла, я сложила тетрадь и флейту в папку. Преподаватель записал в дневник задание, подошел ко мне и протянул лист бумаги. Там было написано: "Что с ушами?"
Я пожала плечами.
- Ангина? - написал он.
Я помотала головой.
- Аденоиды?
- Нет.
- А что?
- Хлопушки.
- Сколько?
- Семнадцать.
Я не слышала его долгого ответа. Но выражение его лица говорило за то, что этот монолог произвел бы на меня неизгладимое впечатление. Отговорив, он написал дыхательные упражнения и для верности показал их на себе.
"Завтра вечером позвоню и проверю", - написал он на доске на прощание. На следующий день уши восстановились…
…Время шло, и родителям пора было налаживать личную жизнь. Первый Новый год после развода я провела не дома. Мама отвела меня к душевной пожилой чете. До сих пор при воспоминании о них я благодарно улыбаюсь. Дед и внешне и внутренне напоминал актера Папанова в роли Лелика. Обожал, когда в дом приходили дети, засовывал им в карман куртки горсть шоколадных божьих коровок. Насыпал на пол грецкие орехи и опускал на них пудовую гирю.
Его жена Антонина Никифоровна в молодости работала на заводе. Один раз она полезла внутрь станка исправить поломку, а в это время подруга включила рубильник. На левой руке остался только один палец, средний.
Когда я пришла, дед хитро мне подмигнул:
- Вот праздничек так праздничек, всю ночь будем песни петь, соседей за косы дергать. А бабка наша пусть спит.
Антонина Никифоровна приблизилась незаметно. Подошла к деду и, ритмично постукивая единственным пальцем по его макушке, отчетливо проговорила:
- Фазин, … твою мать, я т-тя в гроб положу! В голубых кальсонах!
Перед боем курантов дедушка полез мыться. Сквозь шум воды доносилось громкое пение:
На речке, на речке,
Крутом бережку
Стирала Маруся
Прямую кишку…
Новогодняя ночь была незабываемой…
…На выходные мама уезжала к Вадиму Игоревичу. Половину пятницы, субботу и чуть-чуть воскресенья сидела со мной бабушка. Мама возвращалась рано утром в воскресенье - бабушка требовала, чтобы она прибывала на первом поезде метро.
Бабушка никогда бы не осталась в нашем доме ночевать, если бы не уход отца. Отец не переносил бабушку. Спрашивал маму:
- Что у нее такое идиотское выражение лица?
Папа не любил бабушку, а бабушка не любила меня. Хотя "не любила" - это слишком много, поскольку нелюбовь - это полноценное чувство. Бабушка была ко мне равнодушна с уклоном в отрицательную сторону. Для любви у нее был внук, мой двоюродный брат. Иногда она брала нас вместе и вела в парк Горького или зоопарк. Развлечения подбирались под моего брата. Помню долгие стояния в тире в ожидании, пока Стасик вдоволь настреляется, закрутится мельница, у клоуна зажгутся глаза. А в зоопарке мы ходили исключительно в террариум, потому что внуку это было интереснее всего. Он прижимался лбом к толстому стеклу, за которым гипнотически скользила кобра… Меня корежило от страха. Бабушка говорила:
- Вот Стасик какой молодец, ничего не боится!
На этих прогулках я превращалась в ужасно невезучее существо. Раза два в новом пальто падала в лужу - всем фасадом и локтями. Бабушка поджимала губы, оттирая мокрую грязь оберткой от мороженого: "все дети как дети, а ты…"
Помню, как однажды у меня люто зачесалась попа. Бабушка пощипала меня сквозь тугие джинсы, но толку не было. Пришлось нырнуть в обезьянник, в вонючем темном углу расстегивать молнию. Бабушка стояла невдалеке, делала вид, что она не со мной. А напротив в клетках развратно кривлялись макаки, звонко шлепали себя по лысым задницам и, скалясь, вели свой, обезьяний диалог.
Обойдя весь парк, мы направлялись в метро. В отличие от спокойного, удобного Стасика, я была моторным ребенком. Проскакивала через турникеты так, что они клацали у меня за спиной. И гордилась, что это не предельная скорость. Бабушка смыкала вокруг моего запястья жесткую кисть.
Обедали у бабушки, в коммунальной квартире в проезде Серова. Пока она возилась на кухне с едой, мы с братом надували воздушные шары, которые были куплены по десятку на рыло, раскидывали их по комнате и в бешеном восторге сигали с холодильника "ЗИЛ" на диван. Появлялась бабушка с горячими сковородками. Молча ставила их на стол, а затем по очереди лопала ногой все шарики. Иногда нога ее, занесенная в воздухе, немного сомневалась - на красный сперва наступить или на зеленый. Мы с братом затихали. Бабушка говорила мне:
- Звони домой.
Я набирала номер. Бабушка брала трубку и говорила моей маме:
- Забери ее…
Когда мама уезжала к Вадиму Игоревичу, я совсем не радовалась.
Уик-энды с бабушкой помнятся мне по сей день. Перед школой она так туго заплетала косички, что невозможно было закрыть рот. Мои жалобные писки воспринимались как капризы. Дойдя до школы, я первым делом шла в туалет и распускала волосы. После уроков бабушка вела меня в ближайший кинотеатр на ближайший сеанс. Разумеется, взрослый. На экране человек в больничной пижаме спасал ребенка из-под колес автомобиля, играла трагичная музыка.
- Ну как, нравится? - наклонялась ко мне бабушка.
- Не очень, - смущалась я.
- Да, это тяжелый, жизненный фильм.
И мы шли на повторный сеанс. Проклятый кинематограф! В семидесятые годы один и тот же фильм демонстрировался неделями.
Бабушка запрещала закрываться в ванной, когда я мылась - не дай Бог что случится. Укладывалась спать рядом со мной на кровать и клала возле себя здоровенную вилку с блестящими острыми зубьями - из тех, что вешаются на кухонную стену. По ночам у нее начинала чесаться спина и она принималась корябать себя этой вилкой.
Бабушка была плечистая и сильная, в прошлом физкультурница. Выражение лица у нее не менялось никогда. Она представлялась мне неуязвимым монстром. Иногда она себя плохо чувствовала. Облепляла горчичниками спину, грудь и засыпала. Утром вставала и отклеивала горчичники. Рядом с ней я очень боялась простудиться.
Как-то зубной врач посоветовал поставить мне на зубы корректирующую пластинку. Через пять лет зубы должны были раздвинуться и стать красивыми.
Пластмассовая пластинка очертаниями повторяла небо и цеплялась металлическими скобками за задние зубы. Ее надо было чистить утром и вечером и снова вставлять в рот. В очередной раз проходясь по ней зубной щеткой, я вспомнила, что бабушка - единственное существо, которое не знает об этой новости.
- Бабушка! - заорала я, - смотри, что у меня есть!
- Тьфу, ерунда какая! Нашла чем хвастаться. - Она засунула пальцы себе в рот и вытащила оттуда обе челюсти. Никогда не забуду этот аттракцион!
Всю ночь я пролежала лицом вниз на диване в другой комнате. Ловила ушами каждый шорох. В соседней комнате начинал скрипеть паркет. Скрип приближался - бабушка тяжелой поступью шла по коридору в туалет. Возле моей двери шаги делались медленнее. Спина и затылок становились мокрыми. Бабушка двигалась дальше. Выключатель - шум воды - выключатель… Она возвращается. Подходит ко мне. Сейчас перевернет меня и снова вытащит зубы! Я всем телом вдавливаюсь в диван.
Утром приехала мама. Я подняла голову, когда за челюстями закрылась дверь. Я встала и начала раздеваться. Джинсы и футболка были влажными по всей длине и никак не хотели сниматься. Хотелось их моментально разорвать.
- Я с ней больше не останусь, у нее вытаскиваются зубы, я боюсь!
- Да ну брось ты, - отмахнулась мама.
В ближайшую пятницу она позвонила с работы. Сообщила, что теперь зубы бабушки прибиты гвоздями. Мы попрощались до воскресенья.
При мысли о бабушке холодел какой-то внутренний орган. В одной комнате с ней я больше никогда не спала. На ночь я не раздевалась и клала в карман ключи, на тот случай, если она опять покажет зубы и придется убегать на улицу…
…Переехав на новую квартиру, отец начал устраивать у себя шумные сборища. Я тоже приходила. Мне нравилось смотреть на взрослых людей. Они были веселы, от них волшебно пахло духами… Включали проигрыватель, в комнате пульсировало танго, а когда между записями случался перерыв, слышался звук наливаемого в бокалы вина.
В первом акте гулянки часто произносилась фраза "не при ребенке будет сказано". Как только она переставала звучать, отец отводил меня домой. Дома было пусто, и я упиралась. Мне хотелось вечно сидеть в этом веселье и греться под защитой взрослых людей. Особенно запомнилась одна женщина - черноволосая, благородная, в длинном антрацитовом платье. Она появлялась позже всех.
- Здравствуйте, пиковая дама, - говорила я ей. Она откликалась, царственно кивала.
Мне нравилось слушать взрослые рассказы, после которых всякие безделицы о синичке Зиньке казались бредом и манной кашей.
Бородач в малиновом батнике читал стихи:
Сегодня, я вижу, особенно грустен твой взгляд.
И руки особенно тонки, колени обняв.
Послушай: далёко-далёко на озере Чад
Изысканный бродит жираф…
В душе открывались новые пространства, я ступала в них шепотом, замирала от самой мелодики речи. Просила еще. Бородач, грустно улыбаясь и прикрывая глаза, распевно произносил:
Это было у моря, где ажурная пена,
Где встречается редко городской экипаж…
Я заражалась внутренней качкой бородача. А он говорил, говорил, прикуривал сигарету…
В шумном платье муаровом, в шумном платье муаровом
По аллее олуненной вы проходите морево…
Многих слов я не понимала, но ждала именно это стихотворение: там была строчка, на которой лицо бородача становилось удивленно-плачущим, точно он видел перед собой какое-то волшебное зрелище:
И кого же в любовники, и найдется ли пара вам…
Пятидесятилетие отца запомнилось тем, что пришло очень много народу и пропал отец. То есть сначала он был на месте, за столом. Гостей была целая туча, сидели друг у друга на коленях, говорили тосты, взрывались хохотом. И вдруг отец исчез. Только что сидел в почетном старинном кресле, смачно ел картошку (он предпочитал есть руками) - и вдруг исчез. Я нашла его в комнате на диване. Шепотом позвала. Он признался, что "херовато себя ощущает". Я не могла вернуться за стол. Устроилась возле отца. Попросила:
- Папа, я буду мыльные пузыри пускать. Дай мне тазик!
- Доченька… - отец громко сглотнул. - Доченька… какой, в жопу, тазик?!
Я поняла, что пузыри отменяются. Долго сидела. Отец шевельнулся и сказал:
- А ну, иди посмотри, все на месте?
- Все, - сказала я.
- Девочка, солнышко мое… Ты вот что… Скажи им, что они все должны пойти на хер… Спаси папу, выгони их…
Я выходила к гостям. На мое вопросительное лицо первой реагировала пиковая дама:
- Папа хочет, чтобы мы ушли?
- Нет…
- А что?
- Папа хочет, чтобы вы все пошли на…
У вечеринки бывал и другой финал - когда отец оставлял меня ночевать. Мы устраивались на диване, я подсовывала ему "Карлсона", он открывал книгу и начинал:
"В белом плаще с кровавым подбоем четырнадцатого числа весеннего месяца нисана в крытую колоннаду между двумя сводами дворца Ирода Великого вышел прокуратор Иудеи Понтий Пилат". И про запах роз, и про полголовы… А потом я засыпала. Весь следующий день я ждала вечера, чтобы читать дальше. Но каково же было мое расстройство, что ничего, ровным счетом ничего в книге про Карлсона я не находила. Я в растерянности перелистывала страницы, надеясь поймать хоть что-нибудь, но все было напрасно. У меня не было пропуска в тот мир. Туда можно было приходить только с отцом…
Пятницы были неотвратимы. Накануне я призывала на помощь все стихийные бедствия и колдовские силы. Мечтала, чтобы между метро и нашим домом разорвалась пошире земля и в трещине плескалась огненная лава. Или чтобы все перепуталось и за четвергом сразу наступил понедельник…
До приезда бабушки оставалось несколько вздохов. Я вышла к мусоропроводу и, усевшись на стопку перевязанных бечевкой газет, смотрела вниз. По дорожке вдоль дома проходили знакомые люди. Некоторые сворачивали в наш подъезд, исчезали под козырьком. Тут же раздавался шум поехавшего лифта. И тут меня осенило.
Я встала, взяла кипу газет, перетащила их в лифт и… подожгла: бабушка не сможет подняться по лестнице! Бумага разгорелась быстро. Довольно скоро бледно-синее пламя начало облизывать пластиковые стенки. Возле лифта становилось жарко, повалил вонючий дым с черными хлопьями. Я спустилась вниз, вышла во двор и спряталась за будку вторсырья. Из моего укрытия подъезд просматривался хорошо. Знакомые люди продолжали возвращаться с работы. Моего командора видно не было.
Вскоре на финишной прямой показалась неповоротливая пожарная машина. Спокойно, без истеричной сирены остановилась. В подъезд побежали пожарные. Я тоже побежала, только в другую сторону. Долго бродила по неизвестным дворам…
Когда вернулась, пожарные уже уехали. На лестнице пахло едкой гадостью. В квартиру запах не пробрался. Бабушка подъехала часа через полтора - уставшая и довольная. Она простояла в ГУМе за сапогами и теперь, сняв с коробки крышку, любовалась своей покупкой - черными кожаными сапогами австрийской фирмы "Хёгель". Бабушка отвернула голенище, тронула ладонью блестящий шелк меха.
- Ну как, нравится? - поинтересовалась она.
Я пожала плечами:
- Боты как боты…