- Эти дыры появились на твоих коврах задолго до изобретения сигарет, - парирует Лора. - А вы, если не ошибаюсь, большой знаток живописи?
Тут я понимаю, что она смотрит на меня сквозь дымовую завесу, запоздало демонстрируя вежливый интерес к своим гостям. Я киваю в сторону Кейт:
- Не я. Жена.
Лора переводит взгляд на Кейт.
- Как интересно, - говорит она.
Кейт, конечно же, ничего не отвечает; у нее такой вид, будто ее только что застали за чем-то немного неприличным.
- Она работает в Хэмлише, - объясняю я, сам не знаю зачем. Может быть, потому, что мне хочется оправдать наше пребывание в деревне. - В отделе экклезиологии. Специальность - сравнительная христианская иконография.
- Bay! - откликается Лора. - А нашего местного специалиста вы знаете?
У Кейт удивленный вид. Да и у меня, наверное, тоже. У них здесь есть специалист по иконографии? И они зовут его истолковывать символы на древней кухонной утвари, ключах и гербах со львами?
- Это довольно милый человек, - говорит Лора.
Из ее слов я заключаю, что она поняла далеко не все из моих объяснений и подразумевает не какого-то доморощенного специалиста в области иконографии, а приходского священника. Однако Лора, оставив Кейт в покое, вновь переключается на меня. - А вы тогда чем занимаетесь?
- Он философ, - объясняет Кейт.
- Боже, - говорит Лора, - у меня никогда раньше не было знакомых философов.
Вот так. Мои мечты начинают сбываться. Хотя я не предполагал, что разговаривать мы будем сквозь пелену сигаретного дыма. И что моя реплика достанется жене.
- Но последнее время он все больше переключается на живопись, - сообщает Кейт, ставшая на удивление словоохотливой. - Он пишет книгу о влиянии номинализма на нидерландское искусство пятнадцатого века.
Взгляд Лоры в мою сторону свидетельствует о том, что она поражена.
- Подставляйте стаканы, - нетерпеливо говорит Тони, держа наготове графин.
Но Лору уже не сбить.
- О влиянии чего?
- Номинализма, - повторяю я. И пока я произношу это слово, мне кажется, что из него на глазах утекает смысл. Я пытаюсь остановить течь, как минимум для того, чтобы убедиться, что я сам еще что-то помню. - Номинализм - это философское направление, которое отрицает существование универсалий.
Она внимательно слушает. Всю свою жизнь она, конечно, только и мечтала побольше узнать о номинализме. У меня не остается другого выбора, кроме как дать ей более развернутое определение.
- Согласно этому учению реально существуют только отдельные вещи с их индивидуальными качествами. Общие понятия, создаваемые нашим мышлением об этих вещах, не отражают их свойств и качеств. По сути, номинализм - это отрицание средневековой схоластики, платонизма. Номинализм имеет историческое значение, потому что для Европы он стал одним из этапов расставания со средневековьем. Особое развитие он получил благодаря Уильяму Оккаму. В четырнадцатом веке.
Лора слушает меня затаив дыхание. Пауза дает ей возможность выдохнуть наконец сигаретный дым.
- Bay, - произносит она. Однако ее взгляд нельзя, пожалуй, назвать обожающим. Я не предполагал, что ее неутоленная страсть к философскому знанию так быстро заставит меня сыпать специальными терминами.
- Не тратьте на нее слова, - встревает Тони. - Она все равно ничего не понимает.
- Конечно же, понимаю, - отвечает на это Лора, - и мне очень интересно. Так вы говорите, он имел огромное влияние? Этот…
- Номинализм. Да-да, огромное влияние на всю Европу. В том числе и на нидерландское искусство. По крайней мере я так думаю. - Однако под ее взглядом моя убежденность тает с каждой секундой. - Возьмем, например, Рогира ван дер Вейдена или Хуго ван дер Гуса. В их работах мы видим прежде всего единичные, конкретные объекты, которые не являются символами абстрактных идей, а предстают перед зрителями такими, каковы они есть, ни больше ни меньше…
По выражению ее лица я понимаю, она первый раз слышит о ван дер Гусе. И, наверное, о ван дер Вейдене.
- Или хотя бы Ян ван Эйк, - предпринимаю я новую попытку. - Его знаменитое зеркало. Светильник, деревянные башмаки… в портрете супругов Арнольфини… в Национальной галерее…
Я вовсе не уверен, что она слышала о Национальной галерее.
- Только он начал писать свою книгу, - совершенно некстати вставляет Кейт, - как его внимание привлек Мастер вышитой листвы.
Лора смотрит на Кейт, а затем снова на меня.
- А все потому, что Фридлендер его незаслуженно проигнорировал, - считаю я своим долгом оправдаться, хотя знаю, что это безумие.
Лорин взгляд перемещается с меня на Кейт и обратно.
- Макс Фридлендер, - приходится мне объяснять, - блестящий знаток нидерландского искусства раннего Возрождения.
- Но затем, - продолжает Кейт, - он решил, что Фридлендер был все-таки прав.
Лора обращается к Кейт:
- Как мило, что ваш супруг решил заняться тем же, чем и вы.
- Дело в том… - начинает Кейт и смотрит на меня. Затронута очень деликатная тема, и потому я спешу с отвлекающим маневром.
- Кейт занимается исключительно иконографией искусства, - объясняю я Лоре.
- А Мартина интересует только иконология.
Стараясь не утерять нить разговора, Лора вертит головой туда-сюда, а ее брови поднимаются все выше.
- Она полагает, что иконологию нельзя назвать настоящей наукой.
- А он считает, что "банальная" иконография не достойна его внимания.
Лора бросает взгляд на Тони, желая убедиться, что он тоже наслаждается этой беседой. Но Тони погружен в свои мысли; он сидит, уставившись в аперитив.
- Не пора ли ужинать? - спрашивает он.
Я размышляю, не попробовать ли объяснить Лоре разницу между иконографией и иконологией. Иконография, мог бы я ей сказать, учит нас, что старый диван и привязанная упаковочным шнуром дверца автомобиля олицетворяют бедность. Иконология же напоминает, что при иконографическом анализе нельзя не учитывать более широкий контекст, в том числе стиль и намерения автора; и глубинный смысл произведения, да и всякой вещи, часто бывает противоположен тому, каким он предстает на первый взгляд. Я добавил бы, что, согласно иконографии, выражение ее лица должно свидетельствовать об интересе к собеседнику. Иконология, в свою очередь, объясняет, что в данном конкретном контексте это закрепленное традицией выражение заинтересованности на самом деле передает насмешку.
Однако вместо всего этого я говорю:
- Такое разделение предложено Панофским.
Ее беспомощный взгляд заставляет меня еще немного потрудиться над ее просвещением.
- Это искусствовед. Американец немецкого происхождения. - Эрвин Па-ноф-ский, - объясняю я.
Две последние фразы, очевидно, оказываются лишними. Выражение вежливого интереса на ее лице исчезает мгновенно, как лопнувший мыльный пузырь.
- Извините, - бормочет она и быстро выходит из комнаты, давясь дымом.
- Слава Богу, - резюмирует Тони, - вам удалось снова загнать ее на кухню.
Мы настраиваемся на ожидание ужина и повторное созерцание скаковых лошадей. Bay, как сказала бы Лора. Нас ждет отличный вечер. Я встречаюсь взглядом с Кейт и понимаю, что этого делать не следовало, потому что у меня начинается приступ смеха, который я не в силах сдержать. Я вскакиваю и бормочу себе под нос:
- Пойду посмотрю, как там Тильда.
- Нет, давай я, - вторит мне Кейт, тоже вскакивая на ноги. Я не сомневаюсь, что ее подстегивает такой же спазм истеричного хохота, но мне удается опередить ее на доли секунды - я уже у двери и не собираюсь уступать. Я выбегаю из гостиной в поисках комнаты, любой комнаты, где мог бы найти последний приют человек, умирающий от смеха. Но тут из-за приоткрытой двери кухни я слышу звуки, которые заставляют меня замереть на месте.
Рыдания.
Мне сразу же расхотелось смеяться. Я осознаю, что ошибся в своих иконологических изысканиях, что иконографию я истолковал неправильно. Лора - молодая одинокая женщина, которую бесчувственный и жестокий муж запер в этой глуши. Вдруг появляется редкий гость, и она вся устремляется к нему в поисках живого человеческого общения, желая хоть краем глаза увидеть прекрасный, залитый солнцем мир за пределами ее темницы. И что же? Долгожданный гость говорит о вещах, которые, как он прекрасно понимает, ей недоступны. Он остается холоден и выказывает к ней лишь презрение. Вот почему Лора так стремительно выбежала из комнаты. Ее душили слезы.
Наверно, мне нужно сделать вид, что я ничего не слышал. Однако простое человеческое чувство сострадания одерживает верх над необходимостью проявить тактичность. Я уже поднимаю руку, чтобы постучать в дверь и дать ей тем самым понять, что я рядом, но тут она начинает рыдать с удвоенной силой.
В последний момент мне удается удержать руку. Потому что, прислушавшись, я вдруг понимаю, что это вовсе не рыдания.
Это неудержимый смех, как и у меня.
Я не знаю, что могло сломаться у Лоры на кухне, потому что фазан, поданный в горшочках, очень даже неплох. Неплох он будет и завтра, когда они разогреют остатки на плите, починенной предварительно мистером Скелтоном. И хотя столовая могла бы вместить всех Кертов, которые когда-либо жили в Апвуде, в ней довольно тепло, особенно если подвинуть стул к обогревателю и уютно уткнуть ноги в одну из собак. Надо думать, что и сигареты, которые Лора закуривает в перерыве между блюдами, немного нагревают воздух.
Она давно уже успокоилась. То же касается и нас с Кейт. Наша роль в этом вечере постепенно свелась к нулю; номинализм и Панофский исчерпали наши темы. Да это и неважно, потому что Керты, покончив с необходимым набором вопросов, которые из вежливости следует задать гостям, с удовольствием болтают сами. После нескольких стаканов вина они разошлись не на шутку, правда, каждый по-своему. Непонятным остается только одно: зачем они нас пригласили? Уже ясно, что ни одна картина в столовой не нуждается в нашей оценке. У нас было достаточно времени их осмотреть - это в основном засиженные мухами изображения старинных парусников в разрезе.
Может быть, они по доброте душевной хотели избавить нас от иллюзорных и наивно-романтических представлений о деревне? Они поочередно пичкают меня и Кейт безрадостными сведениями о местной жизни, то соглашаясь друг с другом, то начиная спорить, подобно двум моторам, которые то работают в унисон, то сбиваются с ритма. Кейт и я занимаем место зрителей, которое перед ужином досталось Лоре. Керты сидят на противоположных концах стола, поэтому нам приходится вертеть головами влево-вправо, чтобы уследить за ходом беседы.
- Вот вы приехали из города, - говорит Тони, - и, наверное, думаете, что здесь какой-нибудь тибетский рай, Шангри-Ла.
- А на самом деле вы попали прямо в самое пекло! - кричит Лора.
- Здесь только высуни голову за дверь - тебе ее тут же отстрелят.
- Все местные - сумасшедшие!
- Они свихнулись на охране природы, - говорит Тони. - Вот что плохо.
- Правильно, потому что ты их вынуждаешь! - вопит Лора. - Ты - псих, который стоит их всех, вместе взятых!
- Ничего подобного. Да здесь никто не заботится о природе больше меня. Просто до твердолобых местных жителей никак не дойдет вот что: чтобы сохранить природу, нужно что-то менять. Нельзя вернуться в прошлое или стоять на месте. Нужно двигаться вперед. Вперед и только вперед! Это закон жизни! Безжалостный закон… Но этого мои замечательные соседи не понимают.
- Они хотят помешать ему построить трек для мотокросса.
- Трек для мотокросса? - Кейт наконец удивлена настолько, что решается нарушить ритм беседы. - Вы хотите…
- Да-да, построить мотодром, где наглые сопляки на мотоциклах могли бы елозить в грязи по воскресеньям! - кричит Лора.
- Семьсот фунтов в месяц, милочка моя.
- Опять деньги! Он думает только о деньгах!
- Но кто-то же должен о них подумать.
- У него и так все поместье кишит фазанами! Из дому выйти невозможно, обязательно наткнешься на этих тварей, которые еще на тебя и кудахчут! Жареные фазаны, вареные фазаны, мороженые фазаны - скоро у нас самих вырастут крылья, и мы начнем кудахтать!
- А чем бы тебе хотелось питаться? Воробьями на вертелах?
- По-моему, это отвратительно: разводить животных только для того, чтобы их потом убивать.
- Но я же не для себя стараюсь, крошка!
- Нет конечно! Ради этих японских бизнесменов на джипах, которые будут палить из ружей на всю округу! Лучше уж сразу переехать на артиллерийский полигон!
- Двести фунтов с каждого охотника в день! Положим, десять охотников в день, когда мы развернемся по-настоящему. Положим, сто птице-дней в год…
- А может, просто продать поместье и забыть обо всех проблемах разом?! - выкрикивает Лора.
После этих слов Тони внезапно замолкает.
- Кстати, ваш мотодром… - говорит Кейт.
Но Тони ее не слушает - он готовится высказать давно наболевшее.
- Так получилось, что я оказался владельцем этого поместья, - медленно начинает он. - Я не напрашивался - просто в один прекрасный день я обнаружил, что оно мое. Ну, как люди обнаруживают, что у них крепкие мозги, слабое сердце или соблазнительная грудь. Хорошо, у меня - поместье, у нее - грудь, у вас двоих - мозги. Так уж получилось. Могло, конечно, случиться иначе, что у Лоры оказались бы мозги, у вас - поместье, а у меня - грудь. Но раз все как есть, то решения приходится принимать именно мне. Ведь я считаю, что поместье должно оставаться моим. Такая уж мне выпала судьба. И что в этом плохого? У каждой вещи должен быть свой хозяин. Тогда она живет, что-то значит. Ну, если при ней есть человеческое лицо. Опыт коммунистов должен был научить нас хотя бы этому. - Он обращается ко мне: - Вы ведь философ. Скажите, что я прав.
- Видите ли, - отвечаю я, - этот вопрос, конечно, небезынтересен…
Но я не успеваю задержать его внимание на себе.
- Как бы то ни было, - говорит он, - я не собираюсь спокойно сидеть и смотреть, как мое поместье катится коту под хвост.
- Но именно туда оно и катится! - выкрикивает Лора. Она поворачивается ко мне: - Его так и тянет впутаться в какой-нибудь дурацкий финансовый проект.
- Что ты имеешь в виду? Да я был одним из немногих, кому удалось пережить неприятности с "Ллойдом"!
- А ты и не был связан с "Ллойдом"! Они вышвырнули тебя из синдиката!
- Нет уж, извините, я ушел сам.
- А вспомни ту заграничную махинацию!
- Не знаю, о чем ты говоришь. А вот сделку с арабами помнишь? Она же выгорела.
- Она провалилась, как и остальные. И всех посадили!
- Ну, к тому-то моменту я уже вышел из дела.
Тут до меня начинает доходить, что все мои иконологические заключения ошибочны. Совершенно ошибочны. Я неверно истолковал символическое значение всего замеченного в поместье Кертов: от упаковочного шнура до дыр в ковре. Никаких особых "логий" и не требовалось, достаточно было немного прямолинейной "графин" Кейт. В этих символах полностью отсутствует ирония. Все следует понимать буквально. У Кертов просто-напросто нет денег. У них есть лишь бездонная, высасывающая все их накопления трясина и не менее бездонная некомпетентность.
Выясняется, что у Лоры имеются свои планы насчет поместья.
- По-моему, нам надо привлечь к этому делу нормальных продюсеров, - говорит она. - Устроим здесь фестиваль в духе "Нью эйдж". Выстрижем в траве на лугу какие-нибудь загадочные узоры. Десять тысяч человек - по десятке с носа. Понадобится лишь звукоусилитель и несколько будок-туалетов. А спать все могут в собственных спальных мешках.
- Ну и где же все они поместятся? - спрашивает Тони.
- На газоне перед домом?
- Нет, конечно, где-нибудь подальше от дома. Например, на том большом пустыре.
- На каком еще пустыре?
- За лесочком, где развалившийся сарай. Никто там не бывает.
- Вы имеете в виду поле за нашим коттеджем? - спрашивает Кейт.
- Ах да, - вспоминает Лора. - Ну, на те выходные вы могли бы остаться в Лондоне.
По выражению лица Кейт я понимаю, что она уже готова вступить в местное общество охраны природы. Но лично я особого беспокойства не испытываю. Я уверен, что поле, о котором идет речь, еще долго останется в его нынешнем, очаровательно запущенном состоянии. Как и все поместье Кертов. Фестивали, мотодромы - ни одной из этих замечательных идей не суждено осуществиться.
Я чувствую к Кергам известную симпатию, граничащую с благодарностью. Ведь именно в силу их стесненного положения и нерадивости мы имеем возможность наслаждаться этим уголком нетронутой, настоящей деревни. Но так или иначе, мы им не помощники. Я смотрю на часы и начинаю издавать ритуальные звуки, выражающие сожаление по поводу скорого прощания.
- Большое спасибо за прекрасный вечер, - говорю я.
- Боюсь, что Тильда может проснуться в любой момент. Мы и так уже вчера полночи не спали, а завтра нам рано вставать…
Ну почему мы всегда придумываем на одно оправдание больше, чем нужно? Однако мы с Кейт уже на ногах.
- А картину-то он вам показал? - спрашивает Лора.
Ага, вот оно.
По крайней мере мы не просто так наслаждались прекрасным общением.
Картина висит в комнате, которая у Кертов именуется "столовой для завтраков". Впрочем, слово "висит" не передает всеподавляющего величия полотна. Оно попросту заполняет всю комнату.
По крайней мере таково мое первое впечатление, потому что сама "столовая для завтраков" относительно невелика, и в ней одновременно могут поместиться лишь несколько Кертов, спустившихся поутру к своим кукурузным хлопьям и почкам под острым соусом. Картина в изысканной золоченой раме просто огромна, она нависает над прикрытым экраном камином, занимая большую часть стены от каминной полки до потолка этой холодной комнаты. Что же касается содержимого рамы… Четыре человека и собаки, которые пожелали сопровождать нас на осмотр, благоговейно взирают на картину, но понять, что же на ней изображено, сразу довольно трудно, потому что мы стоим слишком близко. К тому же она висит не строго вертикально, а под углом - так вешают картины в конце парадной лестницы, чтобы поднимающиеся по лестнице гости могли подольше ими любоваться. Нашу картину удобнее всего рассматривать собакам. Я делаю шаг назад и опускаюсь на корточки, чтобы мои глаза оказались на одном уровне с собачьими.
Тони и Лора поворачиваются и смотрят на меня. Моя уважительная по отношению к картине поза придала мне вид знатока.
- Ну, что вы думаете? - спрашивает Тони.
Что я думаю? Честно говоря, ничего. В голове ни единой мысли.
- Семнадцатый век? - решаюсь я на осторожное предположение.
- Верно, - говорит Тони, - тысяча шестьсот девяносто первый.
- Судя по всему, кто-то из итальянцев.
- Джордано. Из нашего апвудского собрания.