Лемехов задыхался, чувствуя, как мутный гнев слепит глаза. Саватеев был ненавистен, мешал ему. Мешал своими плачущими глазами, дрожащими губами, вислым, с фиолетовыми метинами носом, нелепым картузом и неряшливым шарфом. Лемехов чувствовал свою власть над ним и хотел этой властью истребить Саватеева. Согнать с земли, устранить, как источник страдания, внушавший чувство вины. И чем сильнее было чувство вины, тем ненавистнее был Саватеев, тем жарче распалялся в Лемехове гнев.
– Вы бездельник и разгильдяй!
– Я не бездельник… Правительственные награды… – пробовал защититься Саватеев. Но этот слабый отпор лишь усилил гнев Лемехова. Словно прорвалась плотина в груди, и жаркая, слепая, обжигающая лава хлынула через горло, превращая речь в булькающий клекот:
– Пишите заявление об уходе! Здесь, немедленно!
– Не имеете права… Мои заслуги… Мои годы…
– Уходите с площадки!.. Немедленно!.. Вон!
Красная пелена затмила глаза. Лемехов ужасался своему слепому безумию и неумению справиться с ним. Словно в груди корчилось и скакало уродливое существо, выдувая сквозь горло хрипящий крик.
– Вон!.. Немедленно!..
Все, кто стоял, отводили глаза. А Лемехов, несчастный, не понимая, что с ним случилось, какое существо поселилось в нем, управляло его волей и разумом, повернулся и пошел прочь. Его горло болело, словно было набито толченым стеклом.
Глава 16
"Канцлер" Черкизов действовал блистательно, создавая из Лемехова образ национального лидера. Он учредил несколько сайтов, на которых размещал интервью Лемехова, его крылатые фразы, его шутки и глубокомысленные суждения. Постоянно вывешивал фотографии, на которых Лемехов выглядел доступным для общения, благодушным, сердечным. Вот на Масленицу он играет в снежки на фоне снежной крепости, и снежок, пущенный меткой рукой, разбивается о его плечо. Вот молится в храме, окруженный набожными женщинами, и старушка возжигает свечку от свечи Лемехова. С мастерком в руке закладывает камень в основание кардиологического центра.
Особенным успехом пользовалась фотография, где Лемехов стоит под крылом стратегического бомбардировщика "Белый лебедь", и над его головой пламенеет красная звезда. И другая фотография, где он танцует вальс со своей возлюбленной Ольгой, восхитительной красавицей, и та смотрит на него с обожанием.
Черкизов, непревзойденный мастер пиара, был неистощим на выдумки. Готовил поездку Лемехова в Волгоград, и там, среди тысячной толпы, Лемехов призовет вернуть городу героическое имя Сталина. Предлагал поехать в воюющую Сирию, бесстрашно побывать под огнем и на фоне пылающих развалин заявить о национальных интересах России.
Лемехов охотно отдавал себя в руки этого искусного скульптора, который лепил из него новый образ. Чувствовал, как меняется выражение лица, жесты, взгляд. Казалось, он превращается в памятник самому себе. Носит на своем природном теле пласты сияющего металла.
– Вам не кажется, Кирилл Анатольевич, что вы создаете "культ личности Лемехова"? – со смехом спросил он Черкизова.
– Партия, которую мы создаем, роль, которую вам предстоит играть в судьбах России, связаны с религиозным культом, с мессианством. А это влечет за собой ритуалы, над которыми нам еще предстоит поработать, – серьезно ответил Черкизов, и его жгучие глаза отливали золотом, как ягоды черной смородины.
Теперь Лемехов отправился на встречу с интеллигенцией, которую организовал Верхоустин.
– Вы должны собрать вокруг себя художников, писателей и артистов, – наставлял Верхоустин Лемехова. – Они должны почувствовать ваш магнетизм, вашу волю, которая строит новую Россию. Вы приглашаете их к сотрудничеству. Они своими талантами создадут образ новой эпохи. "Эпохи Лемехова". Каждому из них вы пообещаете славу и процветание.
Встреча проходила на теплоходе "Марк Шагал", на Москве-реке. У пристани на Воробьевых горах стоял нарядный корабль, а мимо, по туманной черной воде, плыли ленивые льдины.
– Скажу по правде, Евгений Константинович, мне трудно было заманить эту капризную публику. Но я дал понять, что они встречаются с будущим президентом России. Сделайте им заманчивые предложения. Обещайте каждому, что он станет придворным художником. Все они втайне хотели бы стать камер-юнкерами!
В ресторанном зале был накрыт стол, во главе которого восседал Лемехов. Подле него поместился Верхоустин, и далее, среди блеска стекла и фарфора, расселись именитые гости, представители творческой элиты. Официанты в черных сюртуках разливали напитки, раскладывали по тарелкам закуски. У каждого официанта на сюртуке красовался партийный значок – колокольня Ивана Великого, космическая ракета и алое слово "Победа".
– Господа, – Лемехов поднял бокал золотистого шабли, – для меня большая честь, что вы подарили мне свое время и собрались на этом ковчеге. Корабль готов отчалить и бесстрашно плыть среди льдов русской истории. По роду моих занятий я редко встречаюсь с мастерами искусств и, признаться, немного робею. Мы, технократы, говорим, что в наших лабораториях и на наших заводах способны сделать то, что не противоречит законам физики. Но вы, художники, ведаете законы духовного мира, нам недоступные. Способны творить реальность, в которой создаются не самолеты и корабли, а человеческие души, верования, представления о добре и зле. Когда начинают остывать алтари и меркнут лампады, вы выполняете задачу монахов и духовидцев. Благодаря вашим стихам, картинам и музыке народ продолжает общаться с Богом. Сейчас Россия, как птица, готова вспорхнуть с ветки, на которой она засиделась. Готова метнуться ввысь. Предстоят великие перемены, великие свершения. И они невозможны без вас. Отчуждению власти и интеллигенции будет положен конец. Мы соединимся и в этом единении обретем огромные силы. Вы дадите новым свершениям имя. Создадите образ новой эпохи. Вас я приглашаю к сотрудничеству, чтобы ваши таланты и откровения служили новой России.
Лемехов приподнял бокал, и в синих глазах Верхоустина нашел одобрение. Все сдержанно чокались, обменивались стеклянными перезвонами. За окнами ресторана туманилась черная река, плыли сумрачные льдины. "Лужники" казались летающей тарелкой, повисшей на аметистовых лучах.
– Хотел бы предоставить слово нашему выдающемуся стилисту Андрею Самцову. – Верхоустин взял на себя роль хозяина стола. Его взгляд был благосклонным и повелевающим. – Андрей умеет превращать свинообразных депутаток в изящных парижанок. Безвкусных телеведущих – в изысканных денди. Он слепил образы множества политиков, финансистов и шоуменов. И теперь готов предложить нам свои услуги.
Стилист Самцов отбросил с высокого лба склеенные лаком прядки. Рубашка апаш открывала смуглую грудь с тонкой татуировкой в виде трилистника. Хрупкие пальцы украшали два перстня – с черным и голубым камнями.
– Ваш облик, Евгений Константинович, не нуждается в серьезной реконструкции. Вы – несомненный лидер, и это видно по вашей походке, резким бровям, манере сжимать кулак во время публичных выступлений. Чего не скажешь о нынешнем президенте, который производит блеклое впечатление. Как, впрочем, все нынешние европейские политики, которых навсегда забываешь, стоит им покинуть свой пост. – Самцов улыбался пунцовыми губами, блестевшими от прозрачной помады. – Лидер должен иметь в своем облике деталь, которая ассоциируется с его исторической ролью. У Черчилля такой деталью была сигара. У Сталина – трубка. Усики Гитлера были эмблемой Германии в течение пятнадцати лет. Инвалидная коляска Рузвельта была столь же выразительна, как авианосцы, бомбардировщики и проект "Манхэттен". Что, если вам, Евгений Константинович, приобрести четки и не расставаться с ними во время дипломатических встреч, кремлевских приемов и пресс-конференций? Ваш тезис об алтарях и оборонных заводах объясняет появление четок в ваших руках. Пусть думают, что вы, президент, ведете счет баллистическим ракетам или вновь открытым русским монастырям.
Лемехов чокнулся со стилистом, с легкой усмешкой представляя себя в обществе мировых лидеров, которые завороженно смотрят на четки в руках президента России.
– Благодарю за экстравагантную идею, – произнес Верхоустин. – Теперь же пусть выскажется наш именитый архитектор Илья Виноград, чьи гениальные идеи воплощены в олимпийских стадионах, в помпезных дворцах Газпрома, в хрустальных кристаллах банков.
Архитектор Виноград имел коричневое лицо и горбатый нос индейца, седые, падающие до плеч волосы, острый кадык, тонувший в шелковом банте, желтые ястребиные глаза, которые, как у птицы, вдруг закрывались кожаной пленкой.
– Я откликнулся на ваше приглашение, – обратился он к Лемехову, – потому что нынешний президент ни разу не удостоил меня приглашением. Видимо, для него архитектура является чем-то второстепенным. Она позволит спроектировать еще одну виллу в Альпах, еще одну резиденцию в окрестностях Сочи. Он не понимает, что архитектура оформляет эпоху, создает внешнюю форму, в которой бьется дух живой истории. Архитектура – раковина, в которой живет моллюск общества. Все великие эпохи рождали свой стиль, будь то средневековая готика с Кельнским собором. Или ренессанс с собором Петра. Или петербургское барокко Екатерины с Зимним дворцом. Или русский ампир царя Александра с Адмиралтейством. Или конструктивизм Мельникова времен революции. Или сталинский стиль Жолтовского. Но что теперь? Мы живем в эпоху супермаркетов и развлекательных центров, этих стеклянных пузырей. В эпоху элитного жилья, фасадов, утыканных затейливыми башенками, декоративных колонок, нарядных арок. Эта архитектура мелких удовольствий, тайных похотей и жалких тщеславий. – Виноград закрыл кожаной пленкой рыжие глаза, нахохлился и стал еще больше похож на хищную птицу. Поднял веки, и глаза полыхнули золотом. – Я готов создать новый стиль, воплощающий новую эпоху. Эпоху алтарей и заводов. Стиль "Лемехов", если угодно. Когда вы станете президентом, сделайте мне заказ. Я построю завод, производящий космических роботов. Спроектирую университет, где станут преподавать космогонию и теологию. Консерваторию, где зазвучит космическая музыка. И церковь, где вспыхнет огненное православие. Эти четыре объекта положат начало новому стилю. "Стилю Лемехова". – Он умолк, задвигал острым кадыком, словно птица, проглатывающая добычу.
– Обещаю, вы получите этот заказ, – произнес Лемехов. – И еще одно строение. Музей русской истории на Луне. – Он протянул бокал, чокаясь с архитектором. Тот пил вино, закрыв ястребиные глаза, двигая кадыком на жилистой шее.
– Творческий разговор, господа. – Верхоустин поощрял выступавших, и Лемехов удивлялся его странной власти над этими самолюбивыми гордецами, для которых творческая свобода дороже денег. – А теперь уместно предложить слово нашему непревзойденному художнику Филиппу Распевцеву. Едва ли кто-нибудь из современной элиты прошел мимо мастерской живописца. Его портреты министров, депутатов, миллиардеров являются драгоценным свидетельством человеческой алчности, суетности, безмерной гордыни. Я знаю, что Филипп истосковался по истинным героям, портреты которых украсили бы галерею, подобную той, что блистает в Эрмитаже. "У русского царя в чертогах есть палата. Она не золотом, не серебром богата". Так писал Пушкин о галерее героев восемьсот двенадцатого года. Я прав, Филипп?
Филипп Распевцев был похож на старого камергера, утомленного долгим служением, интригами двора, капризами венценосного повелителя. Еще недавно Лемехов из тайного укрытия наблюдал встречу художника с президентом. Распевцев дарил картину Лабазову, где тот величаво смотрелся на фоне Медного всадника.
– Вы правы, я мечтаю о настоящих русских героях. И был бы безмерно счастлив, если бы вы, Евгений Константинович, несмотря на вашу огромную занятость, пожаловали ко мне в мастерскую. У вас лицо истинного русского лидера. Я бы с удовольствием написал ваш портрет. У вас в руках находились бы четки, на которых вы отсчитываете не только русские годы, но русские века. – Распевцев в знак почтения склонил породистую голову, и Лемехову была приятна лесть царедворца. Таинственное предначертание указало Лемехову путь, и он берет с собой в этот победный путь всех талантливых, деятельных, знаменитых. Они слагаются в его гвардию. Слетаются, как птенцы, в его гнездо. Тянутся на его свет, как стебли, истосковавшиеся по солнцу. Покидают прежнего неудачника. Хотят разделить его победоносную судьбу.
– Григорий Кулябин, – композитор, музыкой останавливающий светила. Его "Музыка звездных дождей" – шедевр XXI века. Его "Рыдающие камни" – плач о павшей империи. Его "Космический клавесин" – теория происхождения жизни, изложенная средствами музыки. Вам слово, господин Кулябин.
Верхоустин и этого гостя преподносил так, словно тот был изготовлен в волшебной мастерской и передавался Лемехову в дар, как драгоценное изделие. И возникало странное подозрение, что и он, Лемехов, был плод волшебных технологий, алхимических опытов и астрологических исчислений этого синеглазого чародея, бог весть зачем остановившего на Лемехове свой колдовской выбор.
Композитор был светловолос, с нервными губами, с внезапным подергиванием плеч. Шрам рассекал его лицо на две половины, и казалось, что одна половина страдает, а другая блаженствует. Это вызывало у Лемехова беспокойство, и он не знал, какой половине верить.
– Только музыка может предсказать будущее, – произнес композитор. – Но для этого нужно рассечь время и услышать звук распадающихся веков. – Кулябин умолк, и Лемехов подумал, что меч, рассекающий время, прошелся по лицу композитора.
– Ну а теперь я хотел бы предоставить слово нашему демиургу, кумиру художников, законодателю мод, литературному критику и выдающемуся культурологу Арсению Липкину. Его статей с трепетом ожидают литераторы. Его суждений страшатся самые модные художники. Ему надлежит создать теорию новой культуры, когда остановившаяся Россия, получив нового президента, метнется в будущее. Когда задышит новая, устрашающая и прекрасная реальность. Когда возникнут новые праведники и злодеи, новые драмы и трагедии, схватки света и тьмы. Битва Ясного Сокола русского неба и Черного Ворона русской бездны. Прошу вас, дорогой Арсений.
Липкин был тучный, с короткой шеей, оттопыренными губами, с колечками сальных волос, прилипших к бледному лбу. Когда услышал свое имя, громко задышал сквозь ноздри, зашлепал губами, замахал у лица рукой, словно отгонял невидимую муху:
– Ложь! Никакого сокола! Никакого русского неба! Только черные воронки! Никакого будущего! ГУЛАГ, кирпичная стенка! Это новый диктатор, без трубки, с четками из черепов! Будет греметь черепами и подсчитывать, сколько миллионов расстреляно, сколько утоплено, сколько гниет в тюрьме! Всех вас, как Мандельштама! Как Мейерхольда! Самцов, будешь модельером ГУЛАГа! Виноград, будешь проектировать крематории! Распевцев, будешь писать портреты диктатора за пайку хлеба! Очнитесь! Этот человек несет нам войну, фашизм! Пушки вместо масла! Нас посадили на "философский пароход" и везут в никуда!
Он задыхался, брызгал слюной. В уголках губ появилась белая пенка. Верхоустин смотрел на него, вонзая свои синие лучи, которые потемнели, наполнились черным сверканием. Липкин стихал, сжимался, словно лучи проникали в него и сжигали сердце. Дрожал плечами, закрывал лицо пухлыми руками, и сквозь толстые пальцы текли слезы.
– Ничего, ничего, Арсений, вы переутомились. Ваша статья о гастролях английского театра великолепна. Ваша книга "Фрески сталинизма" – образец новой культурологии. Мы уже решили с Евгением Константиновичем дать вам толстый журнал. Проблемы современной эстетики. Философия искусства. Не сомневаюсь, вы сделаете журнал европейского уровня.
Жестокие лучи в глазах Верхоустина гасли, словно он извлекал отточенные копья из рыхлого тела. Липкин стихал, достал несвежий носовой платок, отирал слезы. Все подавленно молчали.
В ресторанную залу вбежал Черкизов, белозубый, радушный, громко воскликнул:
– Господа, наш теплоход отправляется в плавание! Мы проплывем по Москве-реке до Ново-Спасского монастыря и снова причалим. И там нам подадут самые изысканные кушанья! Прошу, господа, на палубу!
Все похватали шапки, надевали пальто и шубы, выходили на морозную палубу.
Корабль отчалил от туманных гор. Раздвигая звонкие льдины, плыл среди черных вод. Как зарево, отражались Лужники с блуждающими аметистовыми лучами. Казалось, из темных глубин, из мерцающих льдин всплывает перламутровая раковина. Сейчас на ней, как на картине Боттичелли, возникнет божественной красоты Афродита с золотыми власами, которые они прижимает к белоснежной груди.
К Лемехову приблизилась актриса Терентьева, кинозвезда, прима театра. Держала в руках два бокала с шампанским:
– Хочу выпить за вас, мой президент. Вы настоящий имперский вождь, русский царь!
Они чокнулись, выпили шампанское, и два стеклянных бокала полетели в темную реку.
Корабль проплывал под хрустальным мостом, напоминавшим оранжерею. Казалось, в этом висящем саду цветут волшебные цветы, летают райские птицы. Отражение моста, разрезанное кораблем, разлетелось по воде бесчисленными золотыми осколками.
К Лемехову подошла оперная певица Баскакова, молодая, прелестная, куталась в пышный мех. Ее серьги с крохотными бриллиантами переливались у самых его губ. Хотелось наклониться и поцеловать эти пленительные бриллианты, вдохнуть запах ее духов, услышать ее взволнованный вздох.
– Я знаю, вы любитель музыки. Вас видят в опере. Я хочу пригласить вас на спектакль, где я пою Травиату.
– Вы обворожительны. Ваш голос – национальное достояние России.
– Благодарю. Я готова поделиться этим достоянием с вами. – И она загадочно улыбнулась, запахнулась в меха и пошла по палубе туда, где гигантским золотым слитком высилось здание штаба.
От реки поднимался прозрачный туман. Льдины плыли, ударялись о корабль с легким звоном. Крымский мост переливался, как огромный чешуйчатый хамелеон, то голубой, то зеленый, то алый.
Писатель Виолов, известный романист, лауреат литературных премий, указывая на мост, произнес:
– Не устаю восхищаться Москвой. Она, как сказочная змея, постоянно меняет кожу. Если мне суждено увидеть обещанные вами перемены, напишу "Москву космическую", куда из русского Космоса приземлились пришельцы с их отважным предводителем.