Она словно не понимала. Может, не знала, что такое "аккумулятор".
- Я вставила ключ, повернула - ноль эмоций, - сказала она, глядя сквозь него.
Наверное, оставила на ночь включенные фары, подумал Майкл. Или лампочку на потолке. А может, просто бензин кончился.
Он присел на подлокотник дивана.
- Так откуда вы, говорите, приехали? - начал он, и вдруг она разразилась неожиданно длинной фразой:
- Но скажите, вы думаете, все обойдется, это ничего, что я бросила ее без присмотра посреди дороги?
Предложение окончилось. У них над головой снова начался гудеж.
- Честно говоря, без понятия! - прокричал он. - Если честно, исходя из ваших слов, я не уверен, что все обойдется. Где машина?
Она неопределенно махнула рукой в сторону окна.
- Вообще-то здесь в округе очень тихо! - снова крикнул он. Вышло забавно нелепо, и он рассмеялся. Она взглянула на него. Он замолчал.
- Я хотел сказать, - заговорил он, - что в принципе не стоит оставлять что-либо посреди дороги. Конечно, все зависит от того, насколько точно вы выразились.
- Точнее не бывает, - сказала она. - Прямо посреди дороги. На повороте. Мне пришлось ее там бросить, когда она отказалась заводиться. Я всю ночь была за рулем.
Она потерла глаза. Она и впрямь выглядела изможденной.
- Там все мои вещи, - сказала она.
- Надеюсь, ничего ценного? - спросил он. - Ноутбук там или еще что-нибудь?
Она кивнула, показав на его мобильный на столик.
- Всё-всё.
- Вот это вы зря, - сказал он. - Сейчас везде небезопасно. Даже здесь, в этой глуши. Повсюду воры.
Она откинулась на спинку дивана, закрыла глаза, помотала головой. Потерла виски ладонями. Будто чего-то ждала.
- Видите ли, я… - начал он. - Вообще-то я не большой знаток по части техники. И времени у меня в обрез. Через час я уезжаю в Лондон.
На ее лице отразилась безумная скука.
- Хорошо, где ваша машина, если точно? - спросил он. - Если хотите, я мог бы… - Но она уже поднялась, достала ключ от машины из карманов шортов и протянула ему на ладони. Он взял ключ, и она снова опустилась на диван.
- А как насчет кофе, это долго? - спросила она.
Кофе натуральный, хотел сказать Майкл. Чтобы она знала, что он из тех мужчин, которые никогда не подадут растворимый. Однако он не мог придумать, как это сказать, чтобы не выглядеть идиотом. Она ведь и сама заметит, когда попробует. Направляясь к шоссе, он набрал номер Филиппы Нотт. Алло, Филиппа! Это доктор Майкл Смарт, звук его голоса в звенящем летнем зное казался чужим, не в меру напыщенным. Они назначили встречу на два часа. Прямо на повороте дороги, у кромки леса он увидел маленькую угловатую "вольво", аккуратно припаркованную у кювета. Кажется, все было цело. Никаких следов взлома.
Водительская дверь была незаперта. Он пролез внутрь, отодвинул сиденье. Он не особо разбирался в машинах. Возможно, это вообще не ее машина. Но тем не менее Майкл вставил ключ в замок зажигания, повернул - и машина сразу завелась. Чудеса, подумал он. Волшебство. Миг удачи. Может, она ее промочила и подсос забарахлил. Что-то в этом роде. А может, двигатель перегрелся. Она сказала, что вела машину всю ночь. Он поехал обратно, репетируя про себя, как сообщит ей новость. Я пару раз повернул ключ, и она завелась как миленькая. Я подкрутил кое-что, и теперь с ней все в порядке. Вообще-то я не большой знаток, но кое-что понимаю и думаю, теперь она будет послушна, как ягненок.
"Послушна, как ягненок"! Майкл по-прежнему сидел за столом, то откидываясь на спинку, то наклоняясь вперед, то ерзая на стуле. Ева и Астрид были на кухне и о чем-то спорили. Она до сих пор не спустилась вниз. Но спустится вот-вот. А ведь все верно, подумал он. Ягнята и правда послушны. В этом нет ни капли клеветы. Чистый и ясный факт. Ягнята отличаются особой послушностью.
Что касается Филиппы, то сразу после первого поцелуя она запустила руки ему в брюки и погладила яички. Девушка была с амбициями. Начнем с самого начала, сказал он, расстегивая ей блузку. Замечательный стартовый пункт. Пока она расстегивала ему брюки и вынимала его хозяйство, он пытался объяснить, ей что это иносказание. Но она искренне не понимала, что он хочет сказать. А-а, как в том старом фильме, сказала она и сжала его так, что дыхание перехватило.
Все это было неприятно; раздевая ее, он ощущал, что его использовали, даже надули, - он вообще-то любил читать девушкам небольшие лекции об "агапе" и "эросе". Он хотел смущенно признаться, как любовался ею на семинаре, когда она говорили то-то и то-то. (Он был готов - но этого не понадобилось - привести случай, когда Филиппа сказала, что Шарлотта Бронте была Эмилией Бронте на валиуме.) Он любил описывать, как он мерил шагами кабинет, в мыслях разброд, бессонные ночи до рассвета, ибо высказанное ею остроумное и точное замечание помогло ему осознать - вдруг, как гром среди ясного неба, - что он хочет одного: сгрести ее в охапку и заняться с ней любовью здесь и сейчас, забыв про все, прямо перед всем классом. Любил он выпалить что-то в этом роде как бы в запале и опуститься на стул - не на свой, что у стола, а на один из свободных, и, как бы вдруг устыдившись своей откровенности, покачать головой, глаза долу. Затем пауза. Затем - взгляд на нее, с любопытством. Помнится, одну (Кёрсти? Да, Кёрсти Андерсон, выпуск 1998 года) он соблазнил на счет раз; он не сомневался в успехе. Он процитировал ей отрывок из Сапфо, Я покорен красотой молодой, а потом тихо произнес: да я сам - лесбиянка. Не смейся! Я чувствую в себе женственное начало, моя душа без сомнения anima и самое главное - меня непреодолимо тянет к девушкам и женщинам. (Кажется, сейчас она работает на Би-би-си.) Раньше они больше ценили такой подход; он цитировал писательниц вроде Лилиан Хелман, Алис Уокер - писательниц, чья слава уже явно уходила в прошлое. Диссертация юной Филиппы Нотт по Совр. Амер. Лит.: "Выборы американского жиголо: образы власти в романах Филиппа Рота". По дороге, в поезде он представлял, как деликатно скажет ей - еще не дотронувшись (если она позволит ее тронуть) - что она уже сдала экзамен. "А у Пиппы "автомат"", тихо прошепчет он ей на ушко: остроумно и к месту. Но, оказалось, девушка сама принесла презерватив и сама надела на него, приперев спиной к столу, и он почувствовал себя беспомощным, словно на осмотре у врача.
Десять лет назад все это было романтично, вдохновляло и наполняло силой (Харриет, Иланна, и та, со стрижкой "паж", имя которой не задержалось в его памяти, хотя она до сих пор присылает открытки на Рождество). Даже пять лет назад все было неплохо (взять ту же Кёрсти Андерсон). А теперь он, Майкл Смарт, лежа на полу своего кабинета в обществе двадцатилетней Филиппы Нотт, которая раскачивалась на нем верхом с открытыми глазами, беспокоился о своей спине. Сам он закрыл глаза. Как грустно, подумал он, что актриса Дженнифер Билз, которую он пару месяцев назад случайно видел в ночной передаче по какому-то из бесчисленных каналов, которые ловились у них дома, явно сделала пластическую операцию и стала похожа на всех этих голливудских теток.
Майкл видел некрашеную поверхность изнутри своего стола. Пожалуй, с Филиппой Нотт он оплошал. Может быть, стоило предпочесть ту рыженькую скромницу, как же ее, Рейчел, она была из Йоркшира, писала стихи, да и тема ее диссертации обнадеживала: "Значение искренности авторского голоса в послевоенной литературе английского работчего класса". Может, она была бы более чувственна? Не то что эта стервочка. С другой стороны. В этом есть своя прелесть. Все мысли как ветром сдуло. Он кончил.
Когда он пришел в себя, а Филиппа слезла с него, встала и начала приводить себя в порядок, он, к своему удивлению, вспомнил Ашенбаха из "Смерти в Венеции", момент, когда тот с удовлетворением предвкушает, что этот нежный красавчик наверняка умрет в юности. Она проверила мобильный. Пропущенное сообщение. Потом причесалась и подправила макияж в ручном зеркальце, которое пристроила на одной из полок, рядом со словарями. Он тоже встал, спиной к ней, заправил рубашку в брюки, застегнул ремень, провел рукой по стрелкам. Он ее сейчас отымел или она его? Преподаватель трахнул студентку. Студентка трахнула препода. Он заговорил, потому что Филиппа Нотт наполнила помещение звуками возни. В английском языке порядок слов имеет решающее значение, говорил он, в отличие от многих других языков, в частности немецкого, где субъект и объект различаются формой женского/мужского артикля. В английском как-то не сложилось с морфологией, он потерял зачатки морфологической системы в среднеанглийский период. Несгибаемый язык, ха-ха, сказал он, заворачивая использованный презерватив в лист формата А4 из стопки не пригодившихся студентам распечаток Йейтса. Любовь - сплошное наказанье, успел он прочесть внизу страницы. Строфа из раннего стихотворения, до "Ответственности", Йейтс еще совсем молод. Стареющий поэт все пытался реанимировать свою заржавевшую вирильность. Эх, Йейтс, старая мартышка. Филиппа тем временем говорила о своих результатах и итоговых оценках. Я просто молодец, сказала она. Мне Жюстин сказала. Я правда ужасно рада. У меня намечается почти отлично по Шекспиру, отлично по Викторианской эпохе и… На Майкла вдруг навалилось изнеможение. Закончив, она уселась на свое обычное место, третий стул от стола, достала из сумки ручку, лист бумаги и пачку ярких обложек Филиппа Рота. Сидит и ждет. Ты уж прости, сказал ей доктор Смарт. К сожалению, придется перенести это на другой раз, Филиппа. У меня на сегодня еще назначены встречи.
Ладно, - просто сказала она и полезла в сумку за ежедневником.
Когда она ушла, Майкл взглянул на часы. Два часа двадцать четыре минуты. Он подошел к окну и стоял там минут десять, глядя на пустынный внутренний двор - никого, кирпич к кирпичику. Вообще-то двор ему нравился. Казался полным загадочности. Но сегодня это пространство было до отвращения никчемным.
Он включил компьютер, проверил почту. Сто семьдесят три новых сообщения, бога ради! Да, груз административных обязанностей явно переходит границы.
Он прошел через весь факультетский коридор и никого не встретил; прислушался, остановившись у пары дверей, - тишина. Ничего удивительного - пятница, вторая половина дня, экзамены позади. Когда он позвонил на кафедру насчет обычной почты, Жюстин была любезна, но неразговорчива, почти небрежна. Секретарши - негласные правительницы этого мира. Но ему не нравилось, когда на него ополчались. Столько геморроя. Жюстин всегда дулась на него в начале и конце семестра. Может, просто ревновала?
Он ополоснулся в преподавательском туалете, вытерся бумажным полотенцем. В зеркало старался не смотреть. Вернувшись в кабинет, он проглядел новые сообщения и без колебаний стер семь писем от Эммы - Луизы Саквил, выпускницы этого года, она получила довольно средние отметки и находилась в буквальном смысле в плачевном состоянии. Будь ее результаты лучше - никакой разницы. Он выражался предельно ясно. И весь год старался, чтоб она уяснила: после экзаменов - никаких "консультаций".
Он выключил компьютер. Вышел из кабинета и запер дверь.
Он подумал, не поехать ли домой, в пустой дом на другом конце города. Там нет подростков с глазами на мокром месте, с гордым опечаленным челом, нет озабоченной недовольной темноглазой Евы. Дома, сам по себе. Он взглянул на часы. Нет, уже поздно. Он пошел на вокзал. На улицах было полно шумливых, радостных людей. Он сел в свой поезд. В вагоне было мало пассажиров, а вот в сторону города поезд был забит до отказа, весь пронизан солнцем, кроны деревьев на пике летней роскоши, да и его настроение под стать их изобильной зелени. Он влетел в городок юным балбесом, хихикая про себя над статьей в местной бесплатной газете, оставленной кем-то на сиденье. Реклама утреннего чаепития с выступлением норфолкских "Битлз". "Норфолкские "Битлз"! Репортаж об акте местного вандализма. Семь возмущенных писем против туристов, устроивших долговременный лагерь на каком-то несчастном поле. (Кстати - вопрос: существует ли понятие "долговременный лагерь"?) Заметка о загадочном преступнике, ворующем муниципальные мусорные баки для переработки бумаги исключительно в такой-то деревне. Он уже предвкушал, как расскажет коллегам - Жюстин, Тому, может, Найджелу, если тот на работе, в каком странном, удивительном, прямо-таки уникальном месте с точки зрения социальной активности и демографии они сняли дом на лето - словно в мини-проекции старушки-Англии. Рассказал бы пару-тройку баек, посмешил народ.
Но сейчас, на обратном пути, он со своими недоделанными байками показался себе просто жалким имбецилом. Двери поезда закрылись с дурацким пиканьем. Надо было ехать домой, сразу как только он об этом подумал! И вообще, надо было снять дом в Саффолке. Никто не живет в Норфолке. Все едут в Саффолк. Доктор Майкл Смарт ни за что не стал бы деканом факультета, даже и.о., будь он из Норфолка. Том жил в Саффолке. Марджори Динт тоже. У них там загородный дом. Ну конечно, Динты-то богачи. Могут себе позволить. Про нескольких коллег он точно знал, что они живут в Саффолке, да и остальные, про которых ему было неизвестно, тоже наверняка окопались там. Поезд тронулся. Простая, ничем не примечательная пригородная электричка. Тяжело было на душе. Тяжелее, чем рельсам под поездом. Всю дорогу через пригороды. Вот и веки Майкла отяжелели. И он заснул.
Но, проснувшись бог знает где, в каких-то диких краях, он вдруг уперся взглядом в сиденье напротив.
Обычное такое сиденье, пустое место в вагоне поезда. Таких сидений в вагоне было множество; похоже, в этом неприкаянном поезде пассажиров раз, два и обчелся. Потертое, грязноватое сиденье яркой казенной расцветки, как детское креслице; да, что касается дизайна - с этим просто швах. Но в данный момент тема качества вагонов его не слишком волновала, потому что на самом деле до него вдруг дошло - ну да, словно удар грома, - что он страстно желает, чтобы та женщина, Амбер, которая появилась в их доме утром, вдруг очутилась напротив него, вот на этом сиденье.
Он потряс головой. Расхохотался про себя. Не многовато ли, два удара грома за один день? Он ведь только что был с девушкой! Доктор Майкл Смарт слушает. Он неисправим. Он откинулся на своем кресле, снова закрыл глаза и попытался представить, что она, эта Амбер, отсасывает ему в туалете поезда.
Но что-то было не так.
Он не мог этого представить.
Вот тебе на, подумал д-р Майкл Смарт.
И попытался снова.
Вот она опустилась перед ним на колени где-то в задних рядах почти пустого кинозала… Но единственное, что рисовало воображение, был яркий луч прожектора над его головой, медленный танец пылинок в его покадрово меняющемся свете да тонюсенький лучик, направленный в обратную сторону из булавочной дырочки на экране.
Вот она сидит перед ним на коленях в лондонском такси. Зима… Но все, что рисует воображение, - это фонари и светофоры ночного города, сливающиеся в каплях дождя на стеклах машины.
Все чудесатее и чудесатее, как написал в своей книжке для детей один математик-педофил, отметил Майкл Смарт про себя с чувством тайного превосходства.
С другой стороны, ему было не по себе от того, что он мог вообразить ее лишь сидящей тут, в поезде, в кресле напротив. Да, так получалось. И вполне реалистично. Вот и она. Смотрит в окно поезда. Рассматривает свои ногти. Изучает кончики своих волос. Читает книгу на незнакомом ему языке.
Теперь он вспомнил про тех девушек в палатке, как они усаживали его, совсем мальчика, между собой и кормили рубленым мясом с луком, которое сами жарили тут же на газовой плитке, а потом словно забывали о нем, лежащем в полузабытьи в тепле их горячих тел, с книжкой, весь вечер напролет раскрытой на первой странице, слушая их разговор на языке, на котором он не понимал ни слова.
Богоявление! Господь всемогущий, это было чудо! Пустое сиденье, наполненное благодатью, чудо из чудес! В мерзком поезде, идущем по мерзким болотам!
Но именно сейчас доктору Смарту открылась истина-и теперь, когда он наконец обрел жизнь, кому на хрен какое дело до того, что есть "богоявление", иными словами, до толкований различных понятий, до стилистических приемов и образов, до законов и границ жанров, до заточенных временных рамок и выведенных и принятых всеми определений? Только теперь он наконец понял, понял впервые в жизни, о чем именно великий Джойс, и старая зануда Вулф, и Йейтс, и Рот, и Ларкин, и Хемингуэй, и естественные голоса послевоенной рабочей литературы, и Браунинг, и Элиот, и Диккенс, кто там еще: Уильям Теккерей, мсье Аполлинер, и Томас Манн, и замшелый Билл-Шекспир, и Дилан Томас, алкаш, мертвец, вечный юноша, и все остальные, все хором, на каждой странице, в каждом произведении, которое они произвели (так, кажется, не говорят? Да какая разница? Значит, теперь говорят), - о чем они все толковали.
Вот об этом.