- С тобой, только с тобой, - сначала сказала Салли Ричарду, затем пропела ему это, и он тут же ответил:
- Слишком поздно, ушло наше время… Ползут мурашки по спине…
И снова Салли:
- Глянь на меня, приятель мой, дойду ли я одна домой…
Ричард поднял ее руку, поцеловал. Она отняла руку, вздохнула. У обоих на глазах выступили слезы.
- Сказал, что любишь, в доброте сердечной, - это опять Молли и опять Биллу. - Что жадным взглядом смотришь на меня?
- Солнце высоко, колодец далеко. - Билл залился краской, как будто вспыхнул. - Жар донимает, пойду-ка лучше я купаться. - Он вскочил.
- Пойду-ка лучше я купаться, чтоб с вами больше не общаться, - усмехнулась Молли, зло глядя на Билла.
Билл постоял, ожидая, не присоединится ли к нему кто-то еще, однако никто из женщин не двинулся с места. Сэнди, однако, вскочил.
- Я с тобой.
Они зашагали прочь под взрыв женского хохота, злобного и визгливого. Услышав себя, женщины тут же смолкли. Все молчали, вслушиваясь в многослойный гул и грохот городка.
Не принимавший участия в происходящем Генри поднялся.
- Повеселились. До Сары и Стивена нам далеко. - Он возвел очи к небу и запел весьма профессионально: - Отречемся от грешной земли и воззримся в высокое небо… - Сорвав аплодисменты, Генри раскланялся. - Стивен, я ждал вас, как в засаде. Вам следует направиться в кафе. Жан-Пьер приглашает на ланч с американским партнером.
- Это приказ?
- Да, если позволите.
- Что ж… Но только вместе с Сарой.
- Нет уж, отдувайтесь сами, - протестующе подняла она руку.
- Неподчинение! - Стивен подхватил Сару под руку, но Генри тут же схватился за второй локоть Сары.
- Но Сара мне как раз очень нужна.
Стивен отпустил ее.
- Ну, что поделаешь. Иду в кафе.
- Да, только давайте внутри. Там прохладнее.
Стивен вошел в зал, где неистовствовал музыкальный автомат. Он тут же снова появился снаружи в сопровождении Бенджамина. Оба трясли головами и указывали на уши.
- Конфликт отцов и детей, - сказала Салли. - У нынешней молодежи барабанные перепонки из армированного бетона.
- И как они не глохнут… - пожал плечами Стивен, проходя мимо.
Оба исчезли в тихом отеле.
Большинство все же склонялось в пользу купания. Там, где когда-то Жюли и мастер-печатник прогуливались в городском саду, теперь расползлась автостоянка, появились плавательный бассейн и теннисные корты, кафе. Пара чудом уцелевших акаций осеняли тенью площадку для игры в крикет.
Сара и Генри уселись под зонтиком, обсуждая демарш местных жителей. Жан-Пьер принял их депутацию, протестующую против слов, которые, по их мнению, предки их никак не могли произносить. Слов, которые вложила в их уста Сара. Слов, зафиксированных в дневниках Жюли.
- Надо что-то сделать, как-то это затушевать, иначе мы их потеряем. Они нас поддерживают, работают без оплаты, на энтузиазме, во славу своего городка.
Затем на автомобиле направились в театр. Французы работали здесь с Сэнди, прикрепляли кабели к деревьям, развешивали громкоговорители. Перед домом уже установили ряды стульев. Площадку основательно расширили, удалили несколько каштанов и олив. Вокруг стрекотали цикады.
- Акустический эффект, о котором мы в Лондоне и не подозревали, - сказал Генри.
- Жюли ведь сочиняла под этот аккомпанемент срою музыку.
- Может быть, цикады ей и навеяли музыку? Кое-что, во всяком случае.
Сэнди увидел Генри и подошел за указаниями; они отошли, а Сара опустилась на низенькую земляную насыпь под южным дубом, бедным родственником могучих северных великанов. Вернулся Генри, уселся рядом, критически уставился на сцену, которой на следующий день предстояло ожить. Без толковой репетиции. Городские статисты завтра утром соберутся на площади, где им расскажут, как следить за Джорджем Уайтом и повторять его действия; Генри сильно переживал. Сара успокаивала его афоризмами типа: "И тонна беспокойства долг на грош не убавит". Он ответил словами современного хита: "Don't worry, be happy…"
- Сынок вчера по телефону обрадовал. Оба любят эту песню, жена тоже. - Генри неодобрительно сжал губы. - Заботы улягутся, если все пойдет путем, так я считаю.
- Что ж, полностью присоединяюсь.
Скоро подошел автобус с труппой. Сара хотела было вернуться с ним обратно, но Генри запротестовал.
- Хотите бросить меня?
И она осталась в дырявой тени под деревцем, наблюдая за репетицией, которая тянулась с перерывами и повторами, а технические работники неустанно возились с оборудованием. Певицы не пели, а декламировали, актеры подавали текст, но не играли, с сознанием необходимости того, чем они занимались, но без сценического воодушевления. Со скуки то и дело перебрасывались шуточками. Усилитель вдруг взвыл и отключился, лишенные звукового фона актеры дали отдых голосовым связкам.
Билл вдруг обратился к Молли с уже произнесенными в этот день в ином месте словами:
Прах мой это услышит, забьется,
Хоть сто лет пролежит в мертвецах -
Все равно затрепещет, очнется
И распустится в алых цветах.
Декламацию свою Билл сопроводил клоунскими жестами, чуть не приплясывая вокруг утомленной Молли, отиравшей прах осевшей на нее пыли и обильно выделявшийся пот и даже не пытавшейся улыбнуться. Подтянутый лейтенант французских колониальных войск вмиг преобразился в хулигана - кокни, орущего две последних строки Сэнди, влезшему на полуразрушенную стену, чтобы набросить толстый кабель на сук дерева. Ладное тело Сэнди плотно облегал хлопчатобумажный комбинезон… Прекрасно представляя, как он выглядит, Сэнди издал громкий и весьма похабный смешок, чем осилил непростую задачу - выставить всех присутствующих, всю мораль на посмешище. По рядам присутствующих: актеров на сцене, то есть перед разрушенным домом, в кулисах (деревьях); музыкантов, певцов - прокатился нервный смех и тут же замер. Всем стало не по себе. Билл быстро огляделся. Конечно, он и хотел вызвать шок, но подставлять себя под удар не желал. Присутствующие, не отрывая взглядов от приготовившегося к прыжку со стены Сэнди, не обижали вниманием и Билла. Генри решительно направился к нему.
- Билл, играем какую-то другую пьеску?
- Прошу прощения, нашло на меня что-то. - И Билл вновь повернулся к Молли, раскрыв ей объятия, нацеленные куда-то гораздо ниже плеч. Молли досадливо поморщилась и отшатнулась от него.
Билл устремил умоляющий взгляд на Сару. Ее ощущения оказались неожиданными для нее самой. Да, сострадание, однако не живое, согретое нежностью, но сухое, отвлеченное, как знак Времени. Физиономия Билла в ярком южном послеполуденном солнце показалась чудовищной маской, покрытой множеством мелких и мельчайших пустячков, испещренной морщинками, черточками, строчками, рубчиками. С преобладанием беспокойства. Глянь на этот миловидный фасад тела не любящим, но отстраненным взглядом, глазами, натренированными долгими годами бесстрастия, и увидишь тонкую сетку неудовлетворенности. Неуравновешенности. Страдания. Слишком многого ему стоило казаться поклонником женского пола в традиционном понимании, любителем женщин в том смысле, в каком их любят обычные мужчины. Конечно, можно сказать, что он любит женщин, его насущная сексуальность включает и их в сферу своего интереса, но ему совершенно ничего не известно об удовольствиях борьбы, противоречиях, балансе полов в великой игре природы. Всплыли в памяти строки Жюли: "Тебе и алфавит неведом. Лишь новые морщины под твоими глазами умеют говорить со мной". Но внезапное искажение его лица, крушение в момент опасности, в момент даже воображаемой опасности, не отражало достойного прочтения информации. Определенного рода сочувствие - противоядие от любви. Жалость убивает любовь. Во всяком случае, убивает любовное желание. Жалость, ею ощущаемая, поражала грандиозностью, масштабностью, как и все эмоции, связанные с Жюли Вэрон. Ощущалась в этой жалости и примесь жестокости, причем немалая. Яд, примешанный к противоядию. Ты заставляешь меня страдать, ты похож на желторотого пацана, развлекающегося с взрывчаткой, ты позволяешь своему влечению к матери, которого ты не осознаешь или не признаешь, выхлестываться на всех окружающих старух… да-да, засекла я тебя сегодня утром с Салли, видела я и как она на тебя реагировала… Ты не просто допускаешь это поневоле, по неизбежности, а сознательно разжигаешь огонь. Что ж, поделом тебе, и я рада, что страдание искажает твою бессмысленную милую мордашку. Конечно, неприятно в этом признаваться, но именно такие эмоции бушевали в сознании Сары.
Прибыл автобус, отвез труппу в город. За столиками пошел разговор о сегодняшнем концерте. Стивен сказал, что присутствие Бенджамина он обеспечит. Конечно, тот увидит пьесу с музыкой, но музыка Жюли сама по себе отдельная тема, не следует пропускать такой возможности. Эндрю согласно закивал, сообщив, что музыка Жюли изменила его жизненную позицию. Сообщение Эндрю развеселило всех: надо же, ковбой подпал под влияние музыки. Генри предпочел отдохнуть перед напряженным следующим днем и пораньше улечься. Так же решила поступить и Сара. Оба посидели немного в сумерках перед "Колин Руж".
- Расскажу-ка я вам о себе, о своей жизни. Рассмешу, - сказал вдруг Генри.
История получилась живописная. Сироту приютило бандитское семейство. Он сбежал, решив стать бедным, но честным, вкалывал в разных притонах и кабаках… Рассказывая, Генри следил за лицом Сары, чтобы убедиться, что она смеется.
- …Пока меня не спасла любовь доброй женщины. И вот, престо, а лучше сказать, вуаля - я модный театральный деятель.
- Похоже, вы собираетесь утаить от меня историю своей жизни.
- Почему же… Возможно, как-нибудь…
- А где во всем этом ваша мать?
- Гм… Да… Вот оно как… С чего вы взяли?
Сара улыбнулась.
- Мать матери рознь. У меня есть мать. А вы - колдунья. Вроде Жюли. - Генри уже вскочил, готовый удрать.
- Легко вы в ведьмы записываете. Нет на свете женщины, которая не учуяла бы мать.
Генри сощурился на собеседницу, чуть наклонился вперед.
- Об-ла-ди, об-бал-да, - промурлыкал он и хищно оскалился. - Сейчас изречете, что большинство из нас при матерях или что-нибудь в этом роде. Обматерены. А как насчет Билла?
- Я бы сказала, что он в большей степени при матери, чем большинство из вас.
- А Стивен?
Она покачала головой.
- Гм. Действительно, странно. О нем я как-то совершенно не задумывалась.
- Странно и смешно. - Он засмеялся. - Такой орешек зубами не раскусишь.
- Почему же я о нем не подумала? Что ж, скорее всего, в семь лет его услали из дому в интернат. Спальня с множеством кроватей, а ночью дети плачут во сне, зовут мамочку.
- Странное племя эти люди.
- Годам к десяти-одиннадцати мамочка для него уже чужая.
- Полюбила я чужого, - запел Генри. Улыбнулся. - Мне повезло, что встретился я с вами. Для вас это не секрет. Не знаю, как бы я без вас справился, Сара. А сейчас пора позвонить домой.
Встречаться с Биллом ей не хотелось, любоваться на Стивена и Молли, на отражение собственной прискорбной ситуации - тоже. Она села у окна своего номера, не включая свет, следила за происходящим на площади, слушала молодые голоса. Ни Стивена с Молли, ни Сэнди с Биллом внизу не видно, Бенджамина обхаживает Жан-Пьер. Сара улеглась.
Проснулась она, возможно, оттого, что смолкла музыка. Тишину нарушали лишь цикады. Нет, не цикады. Крутилась, пощелкивая, вертушка поливальной установки. От луны остался лишь ломтик, лениво ползущий над городскими крышами. Пыльные звезды, мокрая пыль, обрызганная дождевальной установкой. На тротуаре возле закрытого кафе на поставленных рядом стульях две фигуры. Тихие голоса, затем смех Билла. Он, разумеется, не с женщиной, это Сара слышит по смеху. Ни с Молли, ни с Мэри - ни с какой женщиной не станет он так смеяться.
Вернувшись в постель, Сара улеглась поверх одеяла. Ночь дышала дневным жаром, жалкая прыскалка под окном никак не освежала воздуха. Ее охватило нечто худшее, чем желания. Глаза распирали невыплаканные слезы. О чем скорбим?
Сара заснула. Любовь… процесс горячий, влажный… но не жжет, не жалит. Пробудилась призраком: от нее отделился фантом, с нею равнообъемный, скользнул в сторону, сморщился до стадии сосунка. Призрак-младенец окунулся в жаркую жгучую влагу, пропитался болью желания и вернулся в ее тело. Она перевернулась вниз лицом, вонзилась зубами в подушку. Сухая ткань уколола язык горечью…
Лежа на спине, Сара наблюдала за игрой бликов на потолке и стенах номера. Контрастную светотень бросили на потолок фары запоздалого автомобиля. Голоса в коридоре: Стивен… Второй, очень тихий - женский. Молли? Что ж, совет да любовь.
В поле зрения Сары попала не только эта комната, сон все еще не оставил ее, он расслоился, размножился, обволакивая ее и все окружающее. Раскалывалось и пространство. Вот область обитания отделившегося от нее младенца. Она ощущает его отчаяние. Чувствует присутствие множества иных сущностей. Вот голова красавца молодого. Билл - он же Поль… Самодовольная улыбка, взгляд в зеркало… Но из зеркала смотрит молодое женское лицо, оживленное, насмешливое. Сара прикоснулась пальцами к собственному лицу - под ним, она знает, скрыты другие. И молодой женщины, и девочки, и младенца. Она заставила себя подняться и подойти к окну. Стулья внизу не заняты, площадь пуста. Забытая поливалка по - прежнему тарахтит под деревьями.
С языка падают слова.
- …Стадии взросления, созревания, срыва в водоворот… - Спит она или грезит? Сидит ли у окна? Нет, она не спит, но язык ее… - стадии взросления, созревания, срыва в водоворот…
Желание не ослабевает, рвет на части. Сара не припоминает, чтобы с ней случалось такое даже в периоды самой сильной влюбленности. Режущая нутро пустота заполняет ее, вытесняет жизнь из тела. Нужда, зависимость, беспомощное и безнадежное ожидание теплых рук, момента возврата жизни и любви…
Четыре. Скоро рассветет. Сара идет в душ, неспешно одевается, готовится к дневной активности, затем возвращается к окну. Верхушки деревьев уже розовеют, площадь все еще пуста. Но вот в устье улицы Жюли Вэрон появилась старуха в платье с длинными рукавами. Платье белое в розовых цветочках, с черным воротничком и черными манжетами. Идет без спешки, смотрит под ноги. Подошла к скамье под платаном, протерла ее белым платком, села. Замерла, прислушиваясь к стрекотанию цикад и дождевальной установки. Ей нравится сидеть на площади в одиночестве. Наблюдающую за нею Сару старуха, разумеется, не заметила. Возможно, так же сидела на этой скамье ее мать, а до нее и бабка… думая всякие гадости о Жюли.
Сара вышла из комнаты, спустилась по лестнице. У конторки никого. Она отодвинула засов на двери, вышла на тротуар. Проходя мимо старухи, обменялась с нею улыбками. "Бонжур, мадам - бонжур, мадам".
До домика Жюли около трех миль. Сара не торопилась, так как уже навалилась жара. Асфальт присыпан розовой пылью, такая же пыль на стволах и листьях деревьев. Листья вялые, обвисшие, дождя не было давно. Солнце поднялось над холмами, залило красные стволы сосен красным светом, исчертило землю тенью. Жюли окружал скупой, суровый пейзаж, несравнимый со щедростью лесов Мартиники, пропитанных тяжелым, наркотическим цветочным ароматом. Здесь резко пахло тимьяном, майораном и сосной. Асфальт закончился. Сара продолжала путь по дороге, которой пользовалась Жюли, размышляла о том, что отделяло ее от женщины, жившей восемьдесят лет назад. Горячий воздух уже обжигал кожу и носоглотку. Возле развалин домика трудились двое рабочих, поправляли стулья и убирали мусор после вчерашнего концерта. На пустую сцену напрашивались суровые древние драмы. Казалось, сейчас выскочит на нее пролог в маске, возвестит начало представления, в ходе которого злой рок преследует обреченных, а античные боги сварливо торгуются, словно базарные торговки, выжимая друг из друга все новые льготы для своих протагонистов. Интересно представить себе такой торг из-за Жюли между Афродитой и Афиной. Сара обошла домик, опутанный проводами и обвешанный динамиками, воображая общение богинь как разговор двух школьных училок, обсуждающих нерадивую ученицу. "Могла бы намного лучше, если бы приложила хоть капельку усердия". Но если Жюли не жрица богини любви, то кто она? Ей присуща безжалостная соблазнительная женственность, сразу распознаваемая женщинами и за версту ощущаемая мужчинами, отметающая и подавляющая всякие соображения морали и порядка - сильный аргумент Афродиты. Но почитайте ее дневники… Так кто же она?
"Послушай меня, Жюли, - обращается она сама к себе лет этак за девяносто до того солнечного утра, в которое Сара топчет пыль у развалин ее каменной хижины, направляясь к реке. - Если ты допустишь в сердце свое любовь к этому человеку, то окажешься в еще более затруднительной ситуации, чем с Полем. Ибо это не милый мальчик, видящий себя лишь отраженным в твоих глазах. Реми - мужчина, несмотря на то, что он младше тебя. С ним развернутся, расцветут все твои женские способности, откроется возможность реализовать себя как женщину. А потом? Разбитое сердце - это бы еще ничего, с этим ты уже жила. Но разбитая жизнь… Опомнись, Жюли, пока не поздно".
Но она не опомнилась.
Какая, которая из Жюли говорит:
"Не воображай, милая моя, что, коли ты предпочтешь любовь, тебе не придется расплачиваться за этот выбор"?
Но явно не дочь Афины пишет вот это:
"Сочиняй свои песенки. Малюй свои картинки. Но это не жизнь женщины. Предпочтешь влачить этуне-жизнь? Сбежишь в пустыню?"
А вот и река с ее порогами, разливами и размывами, и скамья, сооруженная городскими службами для желающих по- размышлять о печальной судьбе Жюли. И кто-то уже размышляет. Генри. Поникшая поза позволяет предположить упадок сил и отток эмоций. Уставился перед собой, а приближения ее не заметил не вследствие глухоты, но в результате оглушенности звуком. В ушах его затычки наушников, к карману тянется провод. То, что он слушает, не имеет к Жюли никакого отношения. Слух Сары воспринимает какую-то мелко-жестяную дурь, ее перекрывает вопль самки какого-то зверя, вероятно, кошки, хвост которой кованым штурмовым башмаком придавил мощный "зеленый берет". Сара улыбается, подсаживается к нему, соблюдая высокоморальную дистанцию. Генри выдирает пробки из ушей, сует руку в карман и раздавливает масскультуру нажатием пальца.
- Зачем ты не сказал мне о любви, пока не взял мою? - выпевает он фразу Жюли на какой-то попсовый мотивчик, Саре совершенно неизвестный.
Генри откинул голову и издал протяжный волчий вой.
- Я лаю на луну, я тешу сатану; нечаянно я выпил белену, - прокомментировала Сара, мило ему улыбнувшись.
- Браво, браво. Как раз в точку.
- Вы тут всю ночь продежурили, Генри?
- Почти.
- Но вы же знаете, что все будет в порядке.
- Мы запишем в тетрадке: все будет в порядке. Натурально, знаю, но верить в это упрямо отказываюсь.