Перед их завороженным взором проплыло столько красоты. Безмолвной неизъяснимой красоты. Бальзамические пихты, сосны, ели, зеленые острова, сверкающая, стремительная, завораживающая река, ночное небо, глубокая тревожная тишина, в которой тонет и пропадает их болтовня… их шуточки… даже серьезные разговоры, которые они стыдливо ведут. Ночью они спят, точно их ударили по голове и они потеряли сознание. Спят не меньше восьми часов, иногда - девять и потом просыпаются очумелые, с трудом припоминая собственные имена. Они набрасываются на пищу как изголодавшиеся звери - даже не всегда ждут, чтобы форель как следует сварилась или на пироге образовалась хрустящая корочка. Часы измеряются влажными пригоршнями отправляемого в рот изюма, земляных орехов, соленых крекеров, шоколадок. Загорелые лица и плечи, окрепшие мускулы, отточенное мастерство управления каноэ, мозолистые сильные руки. Все мальчики похудели, и каждому пришлось проделать новые дырочки на поясе. Ким, не без удивления, немного нервничая, прикидывает, что он, пожалуй, потерял фунтов пятнадцать - неужели такое возможно? Он опьянел от кислорода, весел и возбужден, ему не терпится плыть дальше. Как все хорошо, просто и ясно здесь, на Лохри! Весь остальной мир, даже поселок на Уайтклейском озере, кажется таким далеким, точно привиделся во сне, и столь же незначительным. Как все ясно, как чудесно! Ничто не коснется их - они будут жить вечно. Какая красота! Тишина, таинственность. Мысли Мори парят где-то далеко. Его завораживает взмах весла, механическое движение собственных рук, быстрое течение воды. Хорошо, ясно, просто, четко - знаешь, что надо делать, минута за минутой, и не надо ни о чем думать, мысль летит сама собой, легкая, как дымка. Но стоит прислушаться к своим мыслям - и он, к собственному удивлению, обнаруживает, что они весьма будоражащие, в нем растет убеждение, с одной стороны, что он был здесь раньше, и в то же время, что ничего здесь нет… ничего… пустота, которую не способны заполнить даже его друзья, перекликающиеся между собой. Весь этот огромный край, по которому течет Лохри, никак не упорядочен, не имеет ни границ, ни центра. Его потоки и пешеходные тропы - его нанесенные на карту пути - в действительности никуда не ведут. Они случайны, ошибочны. Можно идти по лесу и открыть новую тропу, проложить новую тропу, но она тоже никуда не приведет, всего мгновение назад ее не было, пройдешь - и ее не станет. Тишина здесь не обманчивая - она отчетливо слышна, со своей собственной тональностью, своей особой тканью… со своим голосом. Широкий беспредельный океан, в глубь которого продвигаются Мори и его друзья как завоеватели, и они же одновременно - жертвы. А если огромная пасть разверзнется!.. Если вдруг они исчезнут в ней!.. Он, должно быть, громко застонал во сне, потому что Ник раздраженно окликнул его: "Мори!" Ему-то казалось, он не спит, потому что он все видел - видел сквозь смеженные веки, - но тут он заскрипел зубами, и Ник снова сказал: "Мори, проснись, прекрати". И потом, во время завтрака, у Ника то и дело прорывалось раздражение, нетерпеливость, голосом Швеппенхайзера он высмеивал то, что говорил Мори, высмеивал даже Кима и Тони. Небритый, грубый, ребячливый, в низко надвинутой на лоб парусиновой шляпе с засунутым за ленту ярким пером. Сидит на корточках у костра - крепкие мускулы ног до предела натягивают шорты цвета хаки. На нем трикотажная рубашка, вся в пятнах от пота и пива. Сквозь блестящие завитки волос на ногах просвечивает, словно тень, неровными пятнами грязь. Он клянет огонь, сковороду, бекон. Ковыряет в носу. Презрительно фыркает в ответ на какое-то замечание Кима. Голосом Швеппенхайзера изрекает что-то насчет "прелестной" измороси в воздухе, и Мори, еще очумевший от сна, поворачивается к нему и храбро произносит этаким нагловатым, вызывающе капризным тоном, какой ему удается иногда из себя выжать:
- Эй ты там!.. Почему бы тебе не заткнуться?
Тут Ник принимается за него, подтрунивает над ним, издевается:
- Поехали же, какого черта ты ждешь, поехали… До чего мне осатанела твоя прыщавая мерзкая рожа, осатанела эта чертова река, сыт я всеми вами по горло, поехали.
А Тони замкнулся в себе, сумрачный и апатичный. Он ест пальцами, вытирает жирный рот о плечо. У него самая темная щетина - лицо кажется грязным. Привереда Тони, с его европейской привычкой к сервировке, с ежевечерним осмотром полотняной салфетки, лежащей у его прибора в столовой. (Иногда салфетки слегка застираны. Или неправильно сложены. Однажды какой-то мальчик встряхнул свою салфетку, и из нее на стол вылетели разрозненные останки черного жука величиной с монету - ко всеобщему веселью.) В первые два вечера путешествия Тони рассказывал о своих любовных похождениях в Италии, Греции, Испании, Германии и Швеции, которым остальные не могли до конца поверить; а также об одной преждевременно созревшей тринадцатилетней девчонке "с грязными мыслишками", которая одним безветренным августовским днем, когда их яхта стояла на приколе у острова Крит, а взрослые играли в бридж и пили, не только готова была пойти на определенные вещи, но сама предложила Тони свои услуги. Тони, с его глазами, прикрытыми тяжелыми веками, с его оливково-смуглой кожей и головой гладкой и изящной, как у моржа… Мори терпеть его не мог и предпочитал не верить его россказням; Ким удивленно и одобрительно похохатывал; Ник что-то бурчал и отводил взгляд в сторону. Но по мере того как шли дни, Тони говорил все меньше и меньше, погружаясь в молчание, несколько иное, чем его обычное высокомерное молчание. (Хотя потом… конечно же… как и остальные… Тони будет утверждать - и не только мистеру Хэллеку, который все это оплатил, - что путешествие на каноэ было одним из самых значительных событий в его жизни.)
- Поехали! - кричит Ник. - Чего вы ждете?!
Тони вытирает о плечо мокрое лицо и с безразличным видом дергает головой. Ким всасывает воздух у рукоятки своего весла и взмахивает им в направлении Ника.
- Какого черта!.. Давайте двигать! Да мы через две минуты будем уже за порогами!
А у Мори все сжимается внутри в предчувствии опасности. Он уже был здесь раньше… видел раньше это сочетание деревьев, облаков и фарфорово-голубого неба… но быстрое течение реки завораживает его.
- Ладно. Да. Хорошо. Какого черта.
- Верно! Какого черта.
И они двинулись. Мори на носу. Ник на корме. Возможно, Мори просто хочется бежать от Ника - избавиться от его подковырок, его подкусываний, его швеппенхайзеровского голоса. (И это не просто голос. Красивый семнадцатилетний Ник Мартене каким-то чудом умеет превратить и свое лицо в опухшую серую физиономию Ганса Клауса Швеппенхайзера… если аудитория способна оценить его искусство, он может и свой стройный торс превратить в разбухший торс Швеппенхайзера. До чего же вдохновенным мимом может быть Мартене! В самом своем ехидстве гениален.)
- Ладно, - шепчет Мори, - я готов, какого черта, будь по-твоему.
На Биттерфелдском озере позапрошлой зимой, во время рождественских каникул, мальчики отправились кататься на лыжах с горы Кистин (пологий спуск, не слишком сложный; и Мори и Ник катаются вполне прилично, не больше), и Ник надел толстый бежевый свитер Мори, а после от него пахло потом, и Ник смущенно сказал, что отдаст его в чистку, а Мори сказал - пусть не беспокоится, забрал у него свитер и небрежно сунул в ящик, на этом все и кончилось, но через день или два на завтраке в охотничьем домике, где были мистер Хэллек и его друзья (приехавшие на несколько дней из Вашингтона), Мори оказался в этом свитере - том самом бежевом свитере, - и он увидел, что Ник как-то странно смотрит на него: глядит во все глаза. И не говорит ни слова. Конечно, так получилось потому (без конца твердит себе Мори), что он совершенно забыл насчет свитера и просто вытащил его из ящика и свитер в общем-то был не такой уж и грязный.
Ты мне не веришь?
Вот увидишь и поверишь!
Пролетев сотню ярдов по порогам, дюралевое каноэ с Тони и Кимом переворачивается. Ни тот ни другой потом не могут сказать, как это случилось - был ли под водой камень, или торчал ствол дерева, или они неудачно сработали веслом, при том, что каноэ, зачерпнув воды, сидело очень глубоко. Они перевернулись, они очутились в воде, ловя ртом воздух и задыхаясь, инстинктивно цепляясь за борта, страшно перепуганные. В отчаянной борьбе за жизнь совсем случайно они поступают правильно: держатся за каноэ с двух сторон, у того конца, что нацелен вверх по течению. Избитые камнями, исцарапанные и окровавленные, ошарашенные, они от неожиданности не чувствуют боли и просто несутся вместе с каноэ вниз по реке.
А красивый зеленый "Призалекс" швыряет в сторону, ударяет бортом о скалу. Мори с криком вылетает вперед. Ник пытается ухватиться за края каноэ, но пальцы его скользят. Он падает, наглатывается воды, выпрыгивает на поверхность и видит, что каким-то образом оказался впереди каноэ, - он мгновенно ныряет, пропуская его у себя над головой. Несмотря на смятение, он понимает, что его чуть не убило.
Очутись он между каноэ и камнями…
Врежься в него каноэ весом в несколько тысяч фунтов…
Он хватается за полузатонувший ствол. Дышит часто, прерывисто: он не тонет.
- Мори!
Здесь мелко - скорее всего не более четырех футов глубины. Но вода бурная, оглушительно ревущая и очень холодная. Течение то и дело подсекает ему ноги. Он не может понять, что случилось, не представляет себе, где находится, от неожиданности даже не чувствует боли, хотя сильно ударился правым плечом. Кажется, кто-то зовет его? Зовет на помощь?
- Мори?..
Ник прилепился к стволу. Пытается встать на ноги. Он же не тонет, он не утонет, он может дышать, он может держаться против течения.
- Мори! Где ты?..
Тут он видит кого-то впереди - его несет, снова и снова переворачивая в кипящей белой воде, легкого и безвольного, как груда тряпья… Это Мори? Это человек?
Ник кричит, не веря своим глазам. Почти со злостью:
- Мори!..
Он устремляется вниз по течению за этим комком, скользя и цепляясь - ободранные пальцы в крови. Крик его звучит хрипло, изумленно.
Мори исчез. И снова вынырнул - дальше, ниже по течению. Тряпичный лоскут или парусина. Ничего общего с человеком. Беспомощный, тонущий, словно бы невесомый, вдруг превратившийся в мешок из тоненькой кожи, внутри которого его плоть, кровь и кости.
- Мори…
Ник карабкается за ним по камням, всматривается, моргает, не веря глазам своим. Ноги его онемели от холода. Сейчас он упадет… стремительный поток смоет его.
Он просто не может поверить, что все это происходит на самом деле.
Вот Мори выбрасывает на выступ скалы. И Ник пробирается к нему. Медленно, мучительно. Он страшно одинок. Помощи ждать неоткуда.
- Мори?
Помощи ждать неоткуда. Осталось лишь несколько ярдов. Лишь несколько футов. Белая кипящая вода разделяет их, грохочущий пенящийся поток - очень опасно.
- Мори?
Беспомощно машет рука. В ужасе молотит воздух. Кровь струится по лбу Мори, яркая красная кровь, вода тут же смывает ее, а она выступает снова - яркая, головокружительно, тошнотворно красная. Глаза у Мори закатились. Он умирает. Тонет. Его рука бешено молотит воздух. Пальцы широко растопырены. Паника. Настоящий ужас. О Боже!
Ник тянется и умудряется схватить руку Мори.
- Здесь. Здесь я. Мори… Да держись же!.. - кричит он.
Пальцы крепко обхватывают пальцы. Сцепились в рукопожатии крепко, отчаянно, навсегда.
III. СВИДАНИЕ
ЦЕНТРАЛЬНЫЙ ПАРК
Нью-Йорк Апрель 1980
Они могли бы сойти за любовников, которые насмерть рассорились или причинили друг другу непоправимое зло - так медленно, так застенчиво подходит к нему Кирстен. Он еще не увидел ее. Или не узнал. Сердце ее начинает унизительно колотиться, хотя она уверена, что не боится его. Его - нет.
Значит, чего-то, что он ей расскажет?
По телефону она тихо сказала: "Я просто хочу поговорить с вами, мистер Ди Пьеро. О моем отце. Я не буду плакать… не буду расстраиваться".
Он мягко произнес: "Мистер Ди Пьеро?"
Его вопрос должен был выражать удивление, прозвучал же он иронически.
Голос Кирстен звучит глухо, нехотя и смущенно: "Тони".
"Тони".
"Я просто хочу поговорить с вами. Это не отнимет у вас много времени. Я знаю, что вы заняты. Знаю, что не хотите меня видеть. Знаю, что лояльно относитесь к Изабелле… вы же ее друг".
"Я что-то не понимаю, - сказал Ди Пьеро, - ты можешь говорить громче?.."
"Все, что вы могли бы рассказать мне о…"
"Да? Что? Я тебя не слышу, Кирстен".
"Я просто хочу поговорить с вами о нем. О том, что случилось. Вам даже не надо говорить мне, считаете вы его виновным или нет… я знаю, что он невиновен… знаю, что вы лояльно относитесь к ним и не хотите со мной t Л разговаривать… но все, что вы могли бы рассказать мне… любая мелочь… я была бы благодарна… была бы благодарна… благодарна…"
Она впивается ногтями себе в ладонь. На лбу выступает пот. Она забыла, что когда-то ужасно ненавидела Ди Пьеро.
"Я знаю, вы на их стороне… я знаю, что вы лояльны к ним… но если бы вы могли уделить мне часок… если бы я могла побеседовать с вами… Прошу вас, мистер Ди Пьеро… Я была бы так благодарна. Благодарна".
Он, естественно, не жаждет встречаться с ней. Это и понятно: дело ведь не только в том, что она - дочь Мори Хэллека, а все связанное с Мори Хэллеком - тягостно; дело в том, что у них - у Кирстен и Ди Пьеро - есть общая тайна. У них была небольшая интрижка года два-три тому назад, о которой Кирстен время от времени вспоминает без особых эмоций. (Свои эмоции, свою ненависть она должна держать незамутненными для убийц своего отца. Ей некогда раздумывать по поводу Энтони Ди Пьеро, не стоит он тех чувств, которые может вызвать у нее. "Свинья, - не раз говорили при ней о нем женщины, - красивая свинья"; слышала она, и как смеялись над ним на Рёккен, 18, - в гостиной, на террасе, слышала, как сама Изабелла однажды вскользь заметила, что он использует женщин точно бумажные салфетки, но, возможно, они считают это за честь… "Вообще говоря, - заметила тогда Изабелла с легким испанским акцентом, лицо ее, по-видимому, выражало при этом презрение, - Тони ведь незаурядный мужчина: даже его враги так говорят".)
"Я была бы так благодарна…"
И вот он ждет ее этим ветреным апрельским днем в Центральном парке. Чуть севернее зверинца для детей. Он смотрит на свои часы, он делает несколько медленных размеренных шагов, он останавливается закурить сигарету, он ставит ногу на скамейку и упирается локтем в колено, изображая терпеливое ожидание… но ожидание человека, погруженного в себя, - он не смотрит вокруг, не вглядывается в лица прохожих. (Он теперь пользуется мундштуком, подмечает Кирстен. Новая причуда. Кирстен не видела его года два или три.)
Энтони Ди Пьеро, стройный, с оливковой кожей, с гладко зачесанными назад черными волосами, в солнечных очках с темно-зелеными стеклами. Одет, как всегда, с безукоризненным вкусом: твидовый спортивный пиджак с широкими плечами и лацканами по самой последней европейской моде, пиджак светло-бежевый, а галстук сизо-серый, по всей вероятности шелковый, и белая рубашка из хлопчатобумажной вуали с золотыми запонками; и блестящие черные туфли с очень узкими носами. Подбородок у него довольно острый, кожа довольно бледная, но он, несомненно, интересный мужчина, даже красивый - хотя Кирстен никогда бы о нем так не сказала. Пожалуй, назвала бы свиньей. Милый Тони, сказала бы Изабелла. Поздоровалась бы с ним, величественно протянув руку, потом приподнялась на цыпочки и поцеловала в одну щеку, затем в другую. И наверняка - в губы, если никого нет поблизости. Милый Тони. Как прелестно вы выглядите.
Кирстен остановилась на дорожке, в нескольких ярдах от него. Молодой папаша снимает свою жену и дочку, которые сидят на скамейке; Кирстен замерла, более или менее скрытая ими. Она улыбается, быстро-быстро моргает, ветер швыряет волосы ей в лицо - ей вдруг становится очень не по себе. В джинсах и ворсистом красном свитере, тоже в солнечных очках, но с золотистыми стеклами, Кирстен - шалая, и испуганная, и запыхавшаяся от бега. (Поезд, на котором она ехала вдоль Гудзона, прибыл на Центральный вокзал с опозданием.) Это детское чувство упоения, какое бывает, когда прогуливаешь школу. Мистер Ди Пьеро? Энтони? Тони? Вы меня помните?
Конечно, я тебя помню. Ты - дочь Хэллеков.
(Дочь Изабеллы, мог бы он сказать. Едва ли он сказал бы: Дочь Мори.)
Нервничая, она шутила с ним по телефону: "Вас очень трудно поймать. Ваш автоматический секретарь не очень любезен, и вы, видимо, не привыкли отвечать потом на звонки, а в конторе (то есть на Уолл-стрит: Кирстен нашла номер телефона, перерыв в декабре письменный столик матери) секретарша так вас оберегает, точно вы король". ("Как доложить мистеру Ди Пьеро, кто звонит? Кирстен Хэллек? Не могли бы вы уточнить, кто вы, пожалуйста?")
Кирстен потратила целую неделю на то, чтобы связаться с ним. Звонила по телефону, оставляла поручения, репетировала будущий разговор. Мистер Ди Пьеро был ведь первоначально другом ее отца. (Вместе учились в школе. Школе Бауэра. Какое-то время потом - в Гарварде.) А затем какое - то время он был другом ее матери - одним из ближайших друзей ее матери. Он друг и Ника Мартенса, но Кирстен не знает, насколько близкий.
Мистер Ди Пьеро? Я хочу лишь задать вам несколько вопросов.
Я не разревусь. Не стану расстраиваться. Мне даже не придется просить у вас носовой платок.
Я не стану спрашивать про вас и Изабеллу… это было бы дурным вкусом - сейчас. И это не имеет отношения к рассматриваемой проблеме.
(Странно, что она не вспомнила про Ди Пьеро, когда с ней был Оуэн. В ту субботу. Когда они гуляли вдоль реки. Ветер, высоко в небе бегут облака, крики птиц, Оуэн не верит, Оуэн злится. И их объятие - под конец. И как они плакали вместе. Под конец. Потому что он, безусловно, знал; он знал; он знал, кто убийцы и что надо делать. Но вот о Ди Пьеро Кирстен подумала в тот день лишь позже, когда Оуэн уже уехал. Вполне возможно, что он как раз тот, кто им нужен, он может знать все секреты той парочки, внезапно поняла она. Эта мысль пронзила ее, полоснула чудесным острием бритвы. Энтони Ди Пьеро! Конечно же. Милый Тони, друг ее мамочки. Бывший друг ее мамочки.)
Он действительно из королевского рода, этот Ди Пьеро? Когда-то он был помолвлен с итальянской княжной, дочерью потомка ломбардских королей. Но потом все разладилось - возможно, девица, как выяснилось впоследствии, оказалась недостаточно богата. Или Ди Пьеро оказался недостаточно красив.
- Я была бы вам так благодарна, - прошептала Кирстен. Вонзая ногти в ладони обеих рук. - Так бесконечно благодарна.
Ах ты мерзавец! Ах ты свинья!
(Он ведь не ответил ни на один из ее звонков. На восемь или десять звонков. И она в точности знала - так ей казалось - почему.)
Но в конце концов он согласился. Даже не потрудившись скрыть неохоту. Ибо, конечно… конечно… он очень занятой человек: собственно, послезавтра он улетает во Франкфурт. Тем не менее он согласился уделить ей приблизительно около часа. Устроить нечто вроде свидания. Тайной встречи.
"Вы обещаете, что не скажете Изабелле? - попросила его Кирстен. - Я хочу сказать, не позвоните ей, как только я повешу трубку?"