Он с минуту молчал. Она переполошилась, что отпугнула его.
Кирстен Хэллек, шалая девчонка, которая не умеет держать язык на привязи!
Кирстен, сучка, идиотка, которая все портит!
Ди Пьеро мягко произнес: "Но с какой стати я стану звонить Изабелле - что она для меня? Какое Изабелла имеет ко всему этому отношение?"
Кирстен дико захохотала: "О да да да. Никакого".
И вот сейчас, в джинсах и грязном красном свитере, с тяжелой кожаной сумкой через плечо, Кирстен стоит на дорожке, смотрит, облизывает губы, моргает, словно ослепленная солнцем. Даже самый безразличный прохожий, взглянув на нее, может подумать, что с ней что-то не так, что-то серьезно не так - иначе отчего бы девушке ее возраста стоять так странно, навытяжку? Молодая спина ее выгнута, напряженная, как тетива. Да она и сама как тетива, натянутая до предела. (Что у нее в этой кожаной сумке? Что так тянет ее вниз? Оружие? Пистолет?) Лоб ее был бы нежным и гладким, если бы она не морщила его; рот был бы красивым, если бы губы не застыли в нелепой кокетливой гримасе - то ли веселой, то ли исполненной ужаса.
"Мистер Ди Пьеро…"
"Тони".
Вишневые деревья вдоль дорожки отяжелели от белых цветов. Над головой тонкие ветки колеблет дыхание еле уловимого ветерка - крошечные зеленые почки, пронизанные солнечным светом, кажутся золотистыми. А на скамейке, поддерживаемая матерью, топочет малышка и весело щебечет, словно это первый день творения… Но все это не для Кирстен. Она слепа ко всему, кроме мужчины, который стоит неподалеку, в бежевом твидовом пиджаке.
Сердце у нее почему-то колотится. Ведь он же не из убийц… он не играет такой существенной роли в ее жизни.
("Но где ты возьмешь пистолет? - прозорливо спросил ее Оуэн. Даже несмотря на волнение, несмотря на отвращение, которое она вызывает у него, он знал, какие надо задавать вопросы. - Ты - и пистолет! И как ты сумеешь оказаться с Ником наедине? Он ведь больше не наш "дядя Ник"…" - Сделал несколько шагов в сторону от Кирстен, посмотрел на нее и захохотал. Глаза его наполнились слезами. Он зашатался как пьяный. Должно быть, от ветра, от плеска мелкой серой волны, от птичьего крика. "Не сумеешь ты это сделать, - сказал он. - Мы не сумеем. Это невозможно".)
По телефону Энтони Ди Пьеро пробормотал, словно бы в замешательстве: "Твой отец… жаль, что так получилось. Не следовало ему впадать в такое отчаяние".
Кирстен, вцепившись в трубку, представила себе его глаза с набрякшими веками, настороженное выражение лица. Хотя слова звучали достаточно искренне. (Ди Пьеро был из тех, чьи телефонные разговоры вполне могли подслушивать.)
"Не следовало ему впадать в отчаяние из-за такого пустяка".
- …В отчаяние?! - шепотом повторила Кирстен.
Существенно, не так ли, то, что Ди Пьеро не пригласил ее ни к себе домой, ни в свою контору на Уолл-стрит; он даже не предложил ей встретиться в холле какой-нибудь гостиницы или в ресторане. Они встречаются в парке, на нейтральной территории. Свидание, цинично думает Кирстен. Тайное рандеву… Но вообще-то нельзя винить беднягу: прошло три года, с тех пор как он в последний раз видел ее. (В июне он был за океаном и не присутствовал в Вашингтоне на похоронах Мори.) Конечно, о Хэллеках было много разговоров: как стоически переносила все Изабелла - шок, последовавший за известием о смерти, омерзительную шумиху в прессе, унизительные открытия, ну а дети - мальчик Оуэн и девочка, как же ее зовут?., странная такая, неуравновешенная… Кирстен.
"Я хочу вас видеть", - сказала Кирстен.
"Вот как", - сказал Ди Пьеро.
"Все, что вы сможете мне рассказать, любую мелочь, какую вы сможете мне рассказать, - прошептала Кирстен, - я была бы так благодарна… Обещаю, что не буду плакать".
И вот теперь он стоит совсем рядом и ждет ее. Поставив ногу на скамейку, упершись локтем в колено. Ждет. За его спиной торчит из земли огромный камень, обезображенный белой краской из распылителя. Мужчина и женщина с малышкой уходят. Кирстен медлит, продолжая смотреть на Ди Пьеро. Ей действительно грустно; она стесняется, не верит больше в свою внешность. За эти месяцы тело ее стало плоским, маленькие груди почти исчезли, нарушился ее женский цикл, - лежит без сна и снова и снова видит, как автомобиль погружается в топь, тинистая вода вздымается, вот она уже подобралась к светлым волосам отца - Кирстен в таком плену у всего этого, что у нее нет времени быть женщиной.
"Пожалуйста, встретьтесь со мной, - молила она. - Всего на час".
"Хорошо, - осторожно произнес Ди Пьеро. - Но я не понимаю, чего ты от меня хочешь".
И вот она подходит к нему, стараясь держаться как можно непринужденнее. Она не спешит, но и не тянет время. Он может заметить, как неестественно прямо она идет. Как напряжена ее тонкая шея. Как рука впилась в ремень сумки. (Что там у нее? Сумка на вид такая тяжелая.)
"Я не понимаю, чего ты от меня хочешь", - сказал Ди Пьеро, и сейчас она чувствует его раздражение. Глаза ее тогда были плотно зажмурены, телефонная трубка прижата к щеке. В рождественские каникулы она обследовала письменный столик матери, стоящий в светлой, полной воздуха нише материнской спальни, и обнаружила три номера телефона Ди Пьеро - все три она переписала. Таким образом она добралась до его норы. Ему не увильнуть от нее. Он должен ехать во Франкфурт, потом - в середине мая - в Токио… Ему не увильнуть от нее, право же, не сможет он сказать "нет".
"Я обещаю, что не стану плакать, - шептала Кирстен, - не стану задавать вам вопросов, на которые вам не захочется отвечать, просто… просто… я думаю о нем все время… я… я хочу вытащить его из смерти… не дать ему утонуть… если бы кто-то видел, как машина сошла с дороги, и пришел ему на помощь… если б вызвали "неотложку"… после того как у него случился инфаркт… может, его удалось бы спасти… я думаю, он бы не умер… если бы кто-то видел его… он сейчас был бы жив… он мог бы все объяснить… вам не кажется? Мистер Ди Пьеро? Вам так не кажется? То, что осталось после него… записи, документы… может, они даже и не его… их могли ведь подделать… никто ведь не доказал, что они не подделаны… он был совсем один… может, он пытался удрать от них… я хочу сказать - от своих врагов… своих убийц… а я думаю, в ту ночь за ним гнался наемный убийца… но я не стану вас об этом спрашивать… даже если вы знаете, даже если вы знаете, кто все это подстроил… я не стану вас спрашивать… я не буду расстраиваться… я знаю, вы лояльны к вашим друзьям… хоть вы больше и не встречаетесь с Изабеллой, я знаю, что вы к ней лояльны… вы с уважением относитесь друг к другу… возможно, вы друг друга боитесь… и потом, вы ведь и друг Ника тоже… вы все с уважением относитесь друг к другу… я не стану расспрашивать вас ни о чем таком, что могло бы нарушить вашу дружбу… я обещаю, что не буду плакать… я была бы вам так благодарна, мистер Ди Пьеро… так благодарна… вы ведь помните меня, верно?.. Кирстен Хэллек?"
Слова так и сыпались из нее - конечно, всего этого он не разобрал. Только последние фразы. И сказал - досадливо, раздраженно, теперь уже явно спеша повесить трубку: "Конечно, я помню тебя, Кирстен. В розовом с белым купальном костюме. На нем еще были маленькие моржи, да? Вышитые белым".
Семнадцатое апреля 1980 года. Четверг.
Вчера - Господи, неужели это было только вчера! - Кирстен позвонила Оуэну, чтобы сказать о Ди Пьеро. О намеченной встрече с Ди Пьеро. Но Оуэн скрывался: она звонила четыре раза, а его все не было, тогда она позвонила в его клуб и слышала, как кричали: "Хэллек! Хэллек!" - и головокружение нахлынуло на нее, нахлынула восторженная уверенность: фамилия-то ведь Хэллек, это же и его фамилия - Хэллек, и он согласился помочь, согласился "заняться ею", теперь ему от этого не увильнуть, не может он предать ее, Кирстен, фамилия-то его ведь Хэллек - только послушай, как ее кричат…
Но Оуэна в клубе не было. Во всяком случае, к телефону он не подошел.
Тогда Кирстен снова позвонила в общежитие, и один из его соседей снял трубку и был очень любезен: обещал передать все, что надо, но Кирстен перебила его - дело срочное, семейное, она должна немедленно поговорить с братом, он должен немедленно позвонить ей, и вдруг, сама не зная почему, она страшно разозлилась и стала всхлипывать, кричать то, чего у нее и в мыслях не было: "Трус, врун, пустышка! Я знаю, что он там, знаю, что он стоит рядом, трус, задница, скажите ему, что сестра все про него знает, скажите, что она сама все сделает, скажите, что все уже началось, уже началось, теперь не остановишь, нельзя остановить, скажите ему…"
И тут кто-то рявкнул, прерывая ее, и это был Оуэн - она сразу умолкла, в полной панике.
Какое-то время он на нее кричал. Кричал очень долго - она не в состоянии была измерить сколько. Час, минуту, неистовую долгую минуту, в течение которой она успела подумать, с удивительной ясностью: Хэллек, он же Хэллек, ему не увильнуть.
Когда Оуэн затих, она сказала кротко, лукаво, с невидимой ему подтрунивающей улыбочкой: "У меня возникла мысль, что, может, ты передумал - вот и все. У меня возникла мысль, что, может, ты отдаешь мне их обоих".
"Если ты еще раз вот так мне позвонишь, - сказал Оуэн теперь уже спокойным тоном, - я и тобой займусь. Я сверну тебе шею".
"Если ты еще раз вот так мне позвонишь, - сказал Оуэн спокойно, - я и тобой займусь".
Ди Пьеро! Ди Пьеро.
Не имя, а мед - так и обволакивает язык.
Она не замечает яркой, слепящей голубизны неба, не замечает цветов, таких прелестных, таких безупречных - Изабелла непременно запричитала бы: Неужели они настоящие? Не вглядывается в тех, кто находится поблизости, кто, возможно, наблюдает, как она идет к Энтони Ди Пьеро, заставляя себя не торопиться, не выказывать признаков спешки, но и не проявлять девичьей застенчивости, ибо это, безусловно, лишь вызовет у него зевоту.
- Привет, - говорит Кирстен.
Высокий, стройный мужчина в спортивном пиджаке модных преувеличенных пропорций: плечи чуть слишком широкие, лацканы чуть слишком разлапистые. (В самом покрое его костюма есть что-то эротичное, думает Кирстен. Потому что, каким бы ни был он сейчас безупречным, какой бы прекрасной ни была материя, Ди Пьеро все равно выбросит его до конца года - собственно, с таким расчетом этот костюм и шили, с таким расчетом его и покупали.)
Она снова произносит: "Привет!" - так как он не слышал.
Он поворачивается, смотрит на нее и не узнает.
(Неужели этот человек действительно Энтони Ди Пьеро? Боже мой, думает Кирстен, этот же старше, гораздо старше. По обе стороны рта, как скобки, пролегли морщины. Белые лучики у глаз. "Держись подальше от яркого солнца, - предупреждала ее Изабелла, - ты поймешь почему, когда будет уже поздно: с такой нежной кожей недолго тебе оставаться хорошенькой девочкой".)
Очень странно, очень любопытно. Эти изменения, которые произошли с Ди Пьеро.
- Привет, - снова произносит Кирстен, улыбаясь, повышая голос. - Мистер Ди Пьеро…
Она же устроила себе передышку. Решила прогулять. Пропустить занятия, сказав Ханне, что на четверг она "назначена к врачу в Нью-Йорке… рентген зубов мудрости", - на сей раз потрудилась она солгать: ведь в школе из жалости всё делают, лишь бы не пришлось ее исключать.
Дочь покойного обесчещенного Мориса Хэллека.
- Привет, Кирстен, - говорит Ди Пьеро.
Он не снял ноги со скамейки - ждет, чтобы она подошла к нему, и это не укрывается от Кирстен. И она принимается трещать, волнуясь, краснея, слова летят, подгоняя друг друга: опоздал поезд, такси, движение на Пятьдесят седьмой улице перекрыли…
Солнечные очки у Ди Пьеро стильные, в черной оправе. Стекла зеленые, настолько темные, что Кирстен видит лишь, как двигаются его глаза, но не видит, куда они смотрят.
Они вежливо здороваются за руку, словно гости на Рёккен, 18. Чужие люди, которых только что представили друг другу, но у которых есть все основания полагать, что они знакомы.
- Большое вам спасибо, - говорит Кирстен, продолжая нервно болтать, - я знаю, как вы заняты… я знаю, что… среди недели… днем… Это так мило с вашей стороны…
Он тщательно дозирует улыбку - человек не из щедрых. Дает ей помолоть языком - идиотка, ослица, почему она так задыхается, к чему это неуклюжее кокетство! - а сам смотрит на нее, держа в пальцах мундштук с сигаретой. Затем небрежным и одновременно рассчитанным жестом отбрасывает прядь волос с ее лба. - Вот так немного лучше, - говорит он.
КЛУБ САМОУБИЙЦ
После смерти в декабре 1977 года четырнадцатилетней дочери видного члена Совета экономических консультантов при президенте - от чрезмерной дозы барбитуратов - в прессе появились намеки на то, что в Хэйзской школе существует тайный клуб самоубийц.
Судя по слухам, в клубе разработана сложная церемония посвящения, особые пароли и особое рукопожатие. Известен он просто как клуб. Один из обозревателей, утверждавший, что он интервьюировал девушку, члена этого клуба, однако имени ее не назвавший, сообщил в печати, что в клубе состоит двадцать - двадцать пять девушек.
Девушек объединяло не то, что они пытались совершить самоубийство - однажды, дважды или несколько раз (бесспорным чемпионом по этой части была рыжая толстуха, дочь вашингтонского юриста, чья фамилия часто мелькала в газетах), и даже не намерение его совершить - их объединял (так, во всяком случае, говорилось в статье) острый, неотступный и всепоглощающий интерес к самоубийству.
Они собирали вырезки из газет и журналов. Они сопоставляли методы самоубийства. (Самым излюбленным методом была чрезмерная доза наркотиков. Хотя отравление углекислым газом тоже имело свою привлекательность. Вскрытие вен, выстрел из пистолета себе в голову, прыжок в окно с высокого этажа и, конечно, петля на шее считались приемами слишком жестокими в обезображивающими.) Девицы часами сидели то у одной в комнате, то у другой, рассказывая о самоубийствах в своих семьях, о смертях, которые были названы в прессе "естественными", о несчастных случаях, которые вовсе не были случайными. Они читали биографические эссе о знаменитых самоубийцах, чтобы в точности знать, как это было совершено. Двух или трех аскеток в группе интересовала судьба Симоны Вейль; тех, кто собирался заняться литературой, интересовала судьба Хемингуэя, ну и, конечно, была еще Сильвия Плат и была Мэрилин Монро - в ее случае как и почему имели особое значение. (Вообще-то почему такого уж значения не имело. Развод… алкоголизм… профессиональные неудачи… финансовые неурядицы… утрата репутации… утрата здоровья… хроническая депрессия… пристрастие к наркотикам… неустойчивость психики - все эти причины, по мнению девушек, приводили к самоубийству и не были существенными.)
А вот то, что Мэрилин Монро решила покончить с собой, явилось чудесным утешением для "уродок". Правда, утешительно оно было и для хорошеньких девушек.
В Хэйзской школе, естественно, отрицали все слухи. И на дальнейшие расспросы вежливо и решительно отвечали: "Добавить нечего".
После такой шумихи, таких пересудов клуб распался - лишь наименее популярные девушки, девушки, которые не принадлежали к нему, утверждали, что им кое-что известно, распространяя определенные сплетни с целью вызвать любопытство и раззадорить.
Но вот ранней весной 1978 года девушка из класса Кирстен, жившая в общежитии, поздно ночью вскрыла себе вены в чулане рядом с гимнастическим залом и едва не погибла; а неделю спустя другая девушка, из выпускного класса, притом очень хорошенькая - ее даже выбрали сопровождать Королеву Цветущих Вишен, - вскрыла себе вены и умерла.
Оба случая были сочтены "бессмысленными". И принадлежали ли эти девушки к клубу, никто, казалось, не знал.
В результате этих событий Хэллеки забрали Кирстен из Хэйзской школы, невзирая на теплые воспоминания, которые сохранились о школе у Изабеллы. ("Я провела там счастливейшие… действительно самые счастливые… дни моей жизни, - заявила Изабелла, и глаза ее наполнились слезами то ли от горя, то ли от возмущения, то ли просто от досады, - а теперь я даже и вспоминать о ней не смогу!") Они попытаются устроить Кирстен, быть может, в школу святого Тимофея, или в Потомакскую, или в школу мисс Пиккетт, или в Эксетер - куда будет удобнее и где захотят принять Кирстен Хэллек.
Поступила она в школу мисс Пиккетт… Остальные с искренними сожалениями отклонили ее заявление.
Прежде чем принять эти прагматические решения, Мори подумал, что будет политично и разумно позавтракать с дочерью в "Шорэме" - только отец и дочь. Без мамы. Ведь они очень давно не беседовали.
Когда он, достаточно мягко, спросил Кирстен, знает ли она что-нибудь о клубе самоубийц (он сказал: "об этом клубе", не в силах произнести другое слово), ответ Кирстен привел его в замешательство; ковыряя вилкой салат из крабов, она без малейшего удивления небрежно бросила:
- Об этих задницах?.. Понятия не имею.
Мори внутренне, наверное, слегка содрогнулся от лексикона дочери. Тем не менее он ближе придвинулся к столику и, протянув руку, сжал ее пальцы.
Кирстен посмотрела на их переплетенные руки.
- Значит, тебе ничего не известно об этом - о клубе, о группе девушек?.. - спросил Мори.
- Нет, - не раздумывая ответила Кирстен.
С самого раннего детства у Кирстен были странные представления о том, как надо есть, и она от них не отступала. Действуя быстро и ловко, казалось, даже с полузакрытыми глазами, она сортировала пищу на своей тарелке: одно - чтобы съесть, другое - нет. В крабовом салате были какие - то подозрительные вещи: мелко нарезанные черные оливки, рубленый душистый перец - все это есть не следует. И Кирстен задумчиво глядела сейчас в свою тарелку, отбирая и сортируя еду. Вилка ее так и мелькала.