Отец - в зеленом клетчатом халате, подаренном Кирстен когда-то на день рождения или к Рождеству. Замызганные рукава, перекрученный пояс. Ночные туфли спадают с бледных худых ног. Грустный Мори Хэллек, кожа желтая, глаза воспалены (от слез? от пьянства? От бессонных ночей, проведенных за чтением Библии?), лицо как у обезьяны, редеющие волосы. Отец - в своей холостяцкой квартире на пятом этаже Потомак-Тауэра, выходящей на шумную Висконсин-авеню, - далеко от своего прелестного дома на Рёккен, 18. Оторванный от семьи, временно разъехавшийся с женой: Изабелла вежливо попросила его собрать вещи и покинуть дом, и он, будучи в достаточной мере джентльменом, мягко повиновался - ошарашенный, сраженный, обреченный.
Кирстен должна шесть раз посетить отца. Она считает: шесть. И каждый раз это пытка.
Отец живет один в этой квартире, где пахнет виски и несвежим ночным бельем. Он умирает - Кирстен мгновенно подмечает это, она всегда была чутким ребенком, сразу понимала, когда человек ранен в самое сердце. Но прежде всего ею владеет возмущение. Как мог отец допустить, чтоб Изабелла так себя с ним повела? Как мог он допустить, чтобы такая женщина настолько завладела им?
Какие же мужчины слабые. Слабые до омерзения. Они это называют любовью. Но наверное, есть для этого и другие слова.
Шагает из угла в угол по гостиной, по крошечной кухоньке, по спальне. Обходя купленную по дешевке мебель. (Кирстен в жизни не видала более уродливого торшера - медный! с палкой крючком!) Отец пьет черный кофе, наливает виски в чашку - он что, думает провести дочь? Она же все видит, чувствует запахи, все знает. И ей бесконечно стыдно. И она никогда не простит ему.
Окно гостиной выходит на башню мотеля "Холидей инн", что стоит на другой стороне улицы. Мори никогда и в голову не приходит опустить жалюзи.
Он лежит большую часть ночи без сна, читает Библию, пытается читать Софокла, Эсхила, Еврипида - сначала на греческом (он ведь изучал когда-то греческий, давно, еще в школе Бауэра, и приобрел некоторые познания, во всяком случае научился читать), потом в переводе, но так трудно сосредоточиться. Греки звучат порой слишком современно - может быть, он неверно понимает текст. Тогда он пьет до одурения, вгоняя себя в сон, и пытается проспать подольше. Ведь он же, в конце-то концов (как он поясняет дочери, к ее великому смущению), в отпуске, ему не надо ездить в Комиссию. Через неделю-другую, когда он устроится, когда наладит свою жизнь, он начнет заниматься тем, что его лично интересует, а его давно интересует реформа американского судопроизводства на низших уровнях - городском и окружном, законодательство по правам человека в мировом масштабе и прочие вещи - прочие, очень важные вещи, которые он откладывал на протяжении многих лет.
Он не пытается выудить из дочери информацию о жене, за что Кирстен ему благодарна. Не спрашивает и о Нике Мартенсе. (О котором Кирстен ничего не знает. Разве не странно, что Ник, дядя Ник, почему-то не появляется эти дни в доме Хэллеков?) Отец расспрашивает ее о новой школе, расспрашивает о подружках, о соседке по комнате, намерена ли она поездить по колледжам, счастлива ли она, что думает дальше изучать… Он умирает, думает Кирстен со злостью и испугом.
Белки глаз испещрены лопнувшими сосудиками. Морщинистая желтая кожа. Нервничая, говорит о Потомак-Тауэре, какой тут длинный список желающих и как ему повезло, что он получил квартиру, хотя разъехались они с Изабеллой временно и через месяц-другой, безусловно, придут к какому-то соглашению; возможно, Изабелла даже захочет, чтобы он продал дом и купил что-нибудь поменьше - дом в городе, а может быть, кооперативную квартиру.
- Ты что! - Кирстен душит смех. - Да Изабелла в жизни не продаст свой престижный дом! Неужели ты не знаешь Изабеллы?
Он начинает что-то говорить и умолкает.
Глаза Кирстен наполняются слезами. Почему, черт подери, ты не борешься? - хочется ей крикнуть.
Она посещает его шесть раз - как положено, нехотя, из любви, и каждое посещение дается ей со все большим трудом: он много пьет, повторяет одни и те же вопросы (об ее новой школе в штате Нью-Йорк, в какие колледжи она подает заявление), бессвязно бормочет что - то, чего она не понимает или что ей еще предстоит узнать (о секретной информации, просачивающейся в печать, о недобрых разговорах насчет того, что ждет Мориса Хэллека и его ближайших сподвижников в Вашингтоне), ударяется в рассуждения о Боге, молитве, грехе, "спасении"…
Просит Кирстен - не помолится ли она с ним. Всего несколько минут. Молитва. Обращение к Богу. А ведь когда обращаешься к Богу, полностью отключается мозг, мозг и душа сливаются воедино - в состоянии покоя. Ни стремлений, ни борьбы, ни желаний.
- Извини, - бормочет Кирстен, чувствуя, как у нее горят щеки. - Я этого не понимаю.
Мори прикрывает глаза и читает наизусть:
- "О, человек! сказано тебе, что - добро и чего требует от тебя Господь: действовать справедливо, любить дела милосердия и смиренномудренно ходить пред Богом твоим".
Он снова просит ее помолиться с ним. Она не в состоянии ответить. Отец. Обреченный человек. Я люблю тебя, но… я люблю тебя….
- Помолишься со мной, Кирстен? Всего несколько минут? Мы можем молиться и молча.
Она с трудом выдавливает из себя шепотом, вся пылая:
- Нет.
- Так я ему и сказала, - говорит она. - Я сказала ему "нет".
Оуэн наклоняет к ней голову. Лицо его бесстрастно - можно было бы сказать: слушает с профессиональным интересом.
- Он просил меня помолиться с ним, я была нужна ему, а я сказала "нет", - медленно, раздельно произносит Кирстен, - я сказала ему, что у меня теннис.
- Теннис, - медленно повторяет Оуэн. - Что ж. Правильно.
- Ничего не правильно.
- Ты же не могла знать…
- Нет, неправильно это было. Неправильно.
- Ты же не могла знать, что произойдет.
- Я знала.
- Ты не знала.
- Я сказала, что у меня теннис.
- А у тебя был теннис?
- Я просто не могла там дышать.
- Конечно, нет.
- Он пил. Был еще только полдень, а он уже не один час пил.
- Не ты же в этом виновата.
- Я сказала ему "нет". Сказала "нет" - и все. Только одно слово. Нет.
- Он не мог тебя за это осуждать.
- А он и не осуждал.
- Он же не осуждал меня - когда я сказал, что не могу встретиться с ним в Нью-Йорке.
- У меня-то ведь не было никакого тенниса, я просто собиралась в клуб. А какого черта я там встречу, я понятия не имела.
- Он же не мог это знать.
- Да ему это было и безразлично - он ведь не проверял меня. Или кого-либо вообще. Он был просто пьян.
- Ты не виновата в том, что произошло, ты тут ни при чем.
- Как и ты.
- Мы тут совершенно ни при чем.
- И однако же я могла бы этому помешать. Да и ты тоже.
- Нам бы все равно его не спасти. Я хочу сказать - мы же не знали.
- Я знала. Я могла бы что-то предпринять.
- Нет.
- Да.
- Нет. Не будь ребенком.
- А я говорю - да.
- А я говорю - нет. Ведь он же хотел когда-то поехать в Африку, верно, когда еще был мальчишкой, хотел стать миссионером или чем-то вроде Альберта Швейцера.
- Это-то тут при чем?
- Молитвы, вся эта история с Богом.
- Но при чем тут это?
- Ах ты жадный поросенок, - произносит вдруг Оуэн, улыбаясь, склабясь, заглатывая слова, - ты же… любишь одну себя… все только и слышали: папочкина радость, папочкина любимица…
- Что?
- Горюешь только ты одна, да?.. Смотрите на меня, смотрите на меня, я же Кирстен, папочкина доченька, мне все это так чертовски тяжело…
- Что… что ты говоришь?
- Я знаю, что я говорю.
- Я же не…
- И ты прекрасно знаешь, что я говорю.
- Я не знаю.
Оуэн кладет ей на плечи руки - кладет крепко. Будто хочет пригвоздить к месту.
- Ты больна, - говорит он, - ты действительно больна, я сейчас отведу тебя в общежитие и поищу доктора.
Настоящего доктора… частного… кого-нибудь из города.
- Убери свои руки, - тихо произносит Кирстен.
- Нечего тебе торчать на ветру, в этом нелепом месте, - говорит Оуэн.
- Нисколько оно не нелепое - здесь красиво. Я все время сюда хожу.
- Ничуть не сомневаюсь.
- Хожу.
- Согласен, согласен, я же этого не оспариваю.
- Отпусти меня, убери свои руки, - говорит Кирстен, в глазах ее сверкают слезы, - ты, большое дерьмо с претензиями, врун, лицемер…
- Вот видишь! Ты не в порядке, ты больна. Я сейчас отведу тебя назад.
- Иди сам туда.
- Я тебя здесь не оставлю.
- …трус, приготовишка, задница…
- Ты сумасшедшая, вечно ты все преувеличиваешь.
- А ты не преувеличиваешь, верно?! Только не ты. Не Оуэн Джей.
- Ты не могла бы спасти его, и я не мог бы, и это факт, с которым мы должны жить…
- Ах ты воображала, послушал бы себя!.. Говоришь, точно перед судом выступаешь… тебя бы на пленку записать…
- …как и тот факт, что он умер, и каким образом умер, и что про него говорили и будут говорить…
- Он звонил тебе, ты же сам сказал… звонил тебе в школу…
- Ладно, хорошо, я тебе об этом расскажу, - говорит Оуэн, продолжая крепко сжимать ей плечи, повышая голос, чтобы перекрыть гомон птиц, - я не очень горжусь собой в связи с этой историей, но так уж получилось: отец в начале мая был в Нью-Йорке, и он позвонил мне и спросил, не могу ли я приехать к нему, сесть на поезд и приехать, мы бы пообедали или поужинали вместе, поговорили бы о некоторых важных вещах; последнее время мы не поддерживали контакт, за что он передо мной извинился - извинялся до одури долго, а я сказал ему "нет". Сказал не просто "нет" - это не в моем стиле, но в общем все свелось к "нет, нет, спасибо, нет, спасибо, отец, сейчас я на это не способен. Не способен встретиться с тобой".
- Так, - говорит Кирстен, как-то странно улыбаясь. - Продолжай.
- А мне больше нечего рассказывать.
- Есть что. Что ты ему в точности сказал? Насколько я понимаю, это был ваш последний разговор.
- Да, это был наш последний разговор. Я сказал, что у меня самый разгар подготовки к экзамену.
- К какому экзамену?
- По экономике. Роль экономики в политике на благо общества.
, - И как ты сдал?
- На пять с минусом.
- Неплохо.
- Я-то надеялся на пятерку. Подлизывался к этому мерзавцу весь семестр.
- Могло быть и хуже.
- И было бы хуже, если б я поехал в Нью-Йорк.
- Значит, ты себя хоть от этого уберег. Уберег от четверки с плюсом или даже четверки в дипломе.
- Что могло бы помешать мне поступить на юридический, в Гарвард.
- Да, правильно. Где учился папа.
- И Ник. И почти все.
- Но что же ты все-таки ему сказал?
- Что-то пробормотал насчет того, что плохо сплю эти дни - такая нагрузка: и экзамены, и письменные работы, и волнения по поводу отметок, обычные дела, кризисное состояние человека, оканчивающего школу; он-де, наверно, и сам через это прошел; да, конечно, меня волнует то, что происходит дома…
- Конечно.
- …ведь мама никогда не звонит, и он тоже никогда не звонит, и я сам до того чертовски занят, что никогда не звоню, - словом, что-то в этом духе. Я тогда так трясся.
- При твоих габаритах это, наверно, было зрелище.
- Большие люди трясутся не меньше, чем маленькие. "Проткни быка, и из него пойдет кровь" - это изречение тебе известно.
- Я знаю, откуда оно.
- Ты знаешь ход моих мыслей.
- Да. Знаю. Ты сказал ему "нет".
- Я сказал ему "нет". Употребив для этого пять тысяч слов, а то и больше. Так же, как и ты.
- Мне, собственно, не потребовалось пяти тысяч слов. Я запнулась, посмотрела в пол и не смогла ничего придумать, кроме ссылки на теннис. Я ведь не очень красноречива. Кстати, я говорила тебе, что пошла к нему в теннисном костюме? Я ведь заранее подготовила комедию.
- Но я все-таки поступил в Гарвард на юридический.
- Отец бы очень гордился, если б знал.
- А ты не думаешь, что он… как-то… знает?
- Думаю, пожалуй, не знает. Думаю, что как раз об этом мы с тобой сейчас и говорим. Я имею в виду… в подтексте.
- Подтекст действительно более или менее такой.
- Но ты собирался спросить меня - как.
- Что "как"?..
- Как мы собираемся продвигаться к цели.
- Продвигаться к цели?..
- Орудие, стратегия. Всякое такое.
- Скорей всего я не стану об этом спрашивать. Скорей всего прошлепаю сейчас по этой грязи к своей машине и отправлюсь в колледж на уик-энд. На "настоящий" уик-энд.
- Ну и катись тогда к чертям собачьим.
- Это для меня вовсе не обязательно. В том-то все и дело.
- Ладно, отчаливай. А я еще здесь побуду.
- Скорей всего нет.
- Да, и пошел к черту. Отчаливай. И можешь сказать мамочке все, что тебе угодно.
- Я тебя здесь не оставлю - это может оказаться неблагоразумным.
- О, ради всего святого.
- Давай вместе выберемся из этой грязи и перекусим в городе, потом я поеду к себе, а ты можешь вернуться в общежитие и отдохнуть. Успокоиться. Хорошо? А то, может быть, я отвезу тебя в медицинский пункт. Чтобы тебе смерили температуру.
- Он же никогда раньше не пил, верно? Разве что вино за ужином. Грейпфрутовый сок, овощной сок из маленьких баночек - они еще стояли рядком в дверце холодильника.
- Я даже по телефону слышал, как позвякивал лед у него в стакане. Возможно, рука дрожала.
- Собственно, при мне он не пил. По-моему, он даже вычистил зубы перед моим приходом.
- Он всегда был внимателен к людям…
- Очень внимателен.
- Это твое замечание насчет орудия…
- И стратегии. Прежде всего стратегии.
- …я бы это снял.
- Да. Я знаю.
- Если ты согласна.
- А насколько документально точным должен быть отчет мамочке?
- В общих чертах, пожалуй, один абзац путаных впечатлений.
- Так ты хочешь это вычеркнуть?
- Пожалуй, да. Да. А у тебя голова пылает. Я буквально чувствую, какой, должно быть, вкус у тебя во рту.
- Какой же?..
- Сухо. Все пересохло. Даже спеклось.
- Да. Спеклось. А у тебя?
- Должен признаться, мне трудно глотать.
- И значит, все это говорит против…
- Подготовленной тобой комедии? Да. Скорее всего.
- А по-моему, нет.
- Не знаю. Но я все равно говорю "нет".
- Нет - и все?
- Нет.
- Потому что у меня высокая температура? А у тебя нет?
- Я не говорил, что у меня нет температуры, я, по - моему, сказал как раз наоборот, но не будем об этом. Нет.
- Так просто и ясно? Нет?
- Нет.
Кирстен разгибает его пальцы, сбрасывает с плеч его руки - не сильно, беззлобно, но с какой-то странной замедленной сосредоточенностью. Лицо у нее белое, насупленное, глаза мокрые - возможно, от ветра. А ветер в конце зимы то и дело налетает с большой реки.
- Нет - в смысле?..
- Нет в смысле нет.
Она отталкивает его руки и уходит, кинув через плечо:
- Что ж, в таком случае до свидания, я еще не собираюсь возвращаться, все будет в порядке, я просто хочу немножко пройтись. Я ведь каждый день здесь гуляю.
Оуэн идет следом.
Кирстен с раздражением оглядывается на него через плечо.
- Здесь небезопасно, - говорит Оуэн.
- А, плевать. Отчаливай.
- Едва ли я могу тебя оставить. Я имею в виду - в таком состоянии.
- Ничего, сможешь. И оставишь.
- Не знаю.
- Оставишь.
- По-моему, еще не все решено.
- Решено. И подписано. Отчаливай.
- Нет. Я не уверен.
- У тебя туфли промокнут.
- Уже промокли.
- Ради всего святого, ты же сказал "нет", мы оба согласились, что нет, мы оба согласились, что ты - задница, врун и трус и… так, да?., оба согласились. Раз нет, так нет.
И потом - она ведь ждет! - Кто ждет? - спрашивает Оуэн.
- Пошел ты к черту. Отправляйся к ней.
- Еще не все решено.
- Решено. Ты же сказал мне "нет".
- Я сказал тебе - я не знаю.
- Все, решено. Поезжай отчитываться.
- Нет.
- Я и сама справлюсь. Я знаю, что надо делать.
- Нет. Ты не сможешь.
- Я сделаю.
- Не одна.
- Одна.
- Нет, не одна. Ты не сможешь.
- Посмотрим.
- Ты не сможешь.
- Отчитайся - расскажи ей все.
- Нет.
- Про орудия, про стратегию…
- Не сможешь ты сделать это одна.
- Сделаю.
- Мы должны…
- "Мы"?..
- Мы не можем…
- "Мы"?..
Прошло много времени, а Оуэн все стоит - озадаченный, ошарашенный, потрясенный, оцепенелый, и, когда Кирстен тихо произносит:
- Все в порядке, можешь меня оставить, а то ты поздно приедешь - она ведь ждет тебя! - он спрашивает, словно сбитый с толку ребенок, слишком простодушный, в известном смысле слишком чистый, чтобы постичь весь ужас происходящего:
- Кто ждет?..
II. БЕШЕНАЯ ЛОХРИ
НЕСЧАСТЬЕ
Лoxpu, провинция Онтарио Август 1947
Несчастье под конец случится, каноэ перевернется - не по чьей-либо вине. Почему надо кого-то винить, осуждать? Одного из мальчиков выбросит на камни, течение потащит его за собой, тело перевернется раз и другой, легкое и покорное, как парусиновый мешок. Собственно, кожа его и превратится в мешок, в котором заключены кости, плоть и кровь - кости, плоть, кровь, дух, жизнь, само существование.
Помогите! Спасите!
Но нет - слов не будет. Несчастье случится так быстро, тело вылетит из каноэ так внезапно, что слова не успеть произнести. Не будет даже ужаса. Даже удивления.
(Что ты почувствовал, когда это случилось? Ты думал, что сейчас умрешь? Или ты думал, что уже умер?)
Мелкий дождь, сеявшийся трое суток, нехотя прекратился. На небе появились фарфорово-голубые просветы, слишком яркие. Глаза у тех, кто плыл на каноэ, заломило. Что-то неладно. Мори, Ник, Тони, Ким. Что-то должно случиться. Это Ник виноват - это он настоял плыть дальше, когда все решили остановиться после шестичасового перехода? Ник - погоняла, Ник - торопыга.