- Как Леня ваши дела? Как поживаете? (и с чего бы вдруг забеспокоилась? То ли была удивлена, что я еще жив, после того, как старательно мне "перекрывала кислород", то ли в ней проснулись запоздалые угрызения совести?).
Сейчас-то я послал бы ее к чертям собачьим, а тогда оторопев, пробормотал "неплохо", ведь тоже был удивлен - и не столько обращением ко мне, сколько жалким видом некогда могущественной редакторши (по слухам, на исторической родине ей не очень везло).
Теперь, когда расправился со своими обидчиками, можно вернуться и к классикам, но, пока не забыл, еще немного вдогонку о Приходько, который, кроме меня, впихивал в литературу еще несколько поэтесс (меня под зад коленом, а их, поглаживая по этим самым местам); он также вытащил на свет не одно забытое имя, что, понятно, благородное дело. Честно говоря, я думал - он просто чрезмерно восторженный человек, оказалось далеко не так. Например, он громил и Успенского, и Кушака, да и многим другим от него доставалось - он имел странно направленный вкус, и если уж ему что нравилось, отстаивал с пеной у рта; иногда это выглядело заскоком - не раз он вдалбливал нам, что Холин гений - ну, серьезный литератор станет такое молоть? По отношению ко мне у него был явный бзик - он взял себе роль моего крестного. Не раз мне сообщали:
- …Недавно в одной компании тебя начали поливать, но Приходько сразу вспыхнул: "Оставьте Сергеева в покое!".
Но в глаза мне "крестный" говорил немало гадостей:
- Леня, ты полный дурак. Тебе не оценить такую женщину, как Юля (или Катя). Ты ничего не понимаешь.
Или:
- Ленечка, дорогой, пошел ты к е… матери со своими дружками. Все они идиоты и ты идиот. Ты ничего не понимаешь. Абсолютно ничего. Пиши лучше свои рассказы и не лезь туда, в чем ничего не петришь.
На мои дни рождения, не стесняясь незнакомых ему людей и моих женщин, Приходько выдавал одно и то же поздравление:
- Сергеев алкоголик, отпетый бабник, сумасшедший, негодяй, но он хороший писатель, не оцененный по достоинству…
Я съеживался от неловкости - вроде еще не умер, а уже зачитывают эпитафию, хотя, не скрою, его заключительные слова мне нравились.
Одно время в ЦДЛ ходил упорный слух, будто Приходько сотрудничает с КГБ, и не случайно, мол, редакторши "Детгиза" заискивают перед ним. Поэт М. Синельников не раз мне говорил:
- Знаю точно, Приходько КГБэшник.
Многие считали и Мазнина стукачом, а полусумасшедший литератор Э. Карпачев написал на одной из стен ЦДЛ: "Кушак КГБшник". Но это уж чушь собачья. Просто в недавнем прошлом подозрительность доходила до идиотизма. Позднее тот же Карпачев мне звонил и срывающимся голосом сообщал, что "КГБ его облучает".
Меня куда-то занесло, хотел-то о классиках, исторических фигурах. Ну, так вот, с Анатолием Алексиным мы несколько раз общались в Доме литераторов, сидели за бутылкой водки втроем: классик, Коваль и я; мы с Ковалем пили водку и болтали о всякой всячине, а Алексин потягивал сок и с глубокой скорбью на лице, тихо, вкрадчиво изображал самого несчастного на свете - жаловался на здоровье и семейную жизнь, на то, что раньше нельзя было писать "ни о том, ни о сем", даже пожаловался на безденежье - "приходиться продавать мебель". Тут уж Коваль его остановил:
- Но Толя, ты же катаешься по заграницам (они были на "ты"). Тебя только в Америке десять раз издавали, а нас с Ленькой ни разу, едрена вошь! А мы, между прочим, тоже не последние писатели. Я, к примеру, посильнее и Петрушевской, и разных Пьецухов, а Ленька пишет, как я (он всегда завышал меня).
- Да, дорогие мои, - бормотал Алексин. - Я все делаю, чтобы печатали молодых. В следующий раз в Америке договорюсь обязательно.
И договорился. Издал свои "бессмертные творения" в Америке в одиннадцатый, а потом, тихой сапой, и в двенадцатый раз (такая у него хватка). И опять нам с Ковалем жаловался, прибеднялся с фальшивой искренностью, выдумывал трагедии (его жизнь постоянно оказывалась тяжелее, чем у всех. Попутно замечу - сейчас, проживая в Израиле, он катает мемуары - как ему трудно жилось при коммунистах и все такое; по словам А. Баркова, перед отъездом украл из "Детского фонда" миллион рублей). И как он, классик хренов, не понимал, что нытиков не любят, что у всех есть неприятности, но не все о них скулят. Тем более, что его неприятности высосаны из пальца.
По словам художника Льва Токмакова, который прекрасно знал Алексина, в свое время классика, "как своего по крови", сильно проталкивал Кассиль.
- …Алексин мерзкий человек, - говорил Токмаков. - Жутко хитрый и лизоблюд. Как-то сижу у него. Заходит молодой автор. Он берет со стола папку с рукописью этого парня, "прочитал" - говорит и ругает парня, на чем свет стоит. Когда парень ушел, Алексин махнул рукой - "этот с улицы", и нежно погладил вторую папку - "а это сын прокурора написал, надо немного поправить".
А. Барков, тоже неплохо знавший Алексина, усмехался:
- Когда его приглашали выступить перед детьми, он заламывал большие суммы. Детский писатель называется!
Что, кроме беспочвенных страданий, запомнилось от застолий с Алексиным, так это какая-то сентиментальная муть, которая его окружала. Он явно интересовался женщинами (так и рыскал глазами от одной к другой), но пытался скрыть свой интерес; явно хитрил, когда жаловался на судьбу, изображал беззащитную овечку, пытался предстать борцом за детскую литературу… На самом деле боролся за свое благополучие, и вполне удачно: был секретарем Союза писателей, имел кучу орденов и премий, входил во все фонды, комиссии и делегации (и как "одна кобыла столько везла?"). Кстати, у каждого секретаря Союза автоматически выходило собрание сочинений, которое непременно переводили все Союзные республики - это давало возможность спокойно здравствовать десятки лет, и не только это конечно.
У Алексина были холено-пухлые щеки, томный взгляд и вкрадчивый голос; когда я смотрел на него, аморфного, в голове почему-то вертелось: "человек с таким бабьим лицом не может быть хорошим писателем".
Алексин хотел остаться в памяти потомков не только классиком, но и защитником детских писателей. Он не скрывал своего прицела:
- Так хотелось бы, чтобы ваше поколение отметило мою тяжелейшую борьбу, мои заслуги.
Не знаю, чем ответит на его призыв все мое поколение, но я ни одной книги Алексина так и не одолел - по-моему, их невозможно читать. И, кстати, прозу Кассиля закрывал после первых же абзацев. Как ни пытался выцарапать лучшее в их работах, ничего не нашел - обычная конъюктурная писанина, банальная размазня. А вот Носова перечитал, будучи взрослым, и впечатление было не менее сильным, чем в детстве.
Агния Барто всегда опаздывала на редколлегию в журнал "Детская литература", приходила, когда уже вовсю шли выступления; при ее появлении раздавались возгласы:
- А вот и Барто!
И все благоговейно взирали, только что не вскакивали, и не аплодировали. Я думаю, это "торжественное явление" было четко продумано (чтобы привлечь особое внимание) и потому имело соответствующий эффект.
Художники, которые иллюстрировали Барто не раз жаловались, что "Бартиха" донимает их требованиями, а молодые сподвижники "по цеху" были недовольны, что она разговаривает излишне строго, не терпит возражений, всячески дает понять, что ее слова и есть сама истина; хотя тех, кто ей льстил, она "нянчила" (в частности Мазнина и Кушака).
Однажды мы с Мазниным провели целый вечер в обществе Барто (я, собственно, был сбоку припека); она рассказывала, как занимается воссоединением семей, разрозненных войной (позднее выяснилось, что это благородное дело ей нужно всего лишь для саморекламы). Я жадно слушал поэтессу, а Мазнин постоянно встревал, в порыве любвеобилия и так и сяк превозносил поэтессу, прикладывал ее руку к сердцу, к щеке, но она его не останавливала, боялась задеть высокие чувства поэта. Само собой, ей были приятны излияния поклонника; она даже не испытывала неловкости передо мной, случайным слушателем. В конце концов "налив глаза" Мазнин переборщил - стал пороть всякую чепуху и целовать поэтессе руку:
- …Агнюша великая, гениальная!
Тут уж я не выдержал:
- Игорь, перестань! Ну что ты, в самом деле!
- Да, Игорек, пожалуйста, не надо, - слабо запротестовала поэтесса, а в мою сторону бросила тяжелый взгляд.
Спустя некоторое время в клубе я сидел с совершенно неизвестным детским поэтом Павлом Барто, бывшим мужем знаменитой поэтессы (потомком французских маркизов).
- И чего все носятся с ней? - недоумевал поэт. - Я выдающийся, а не она. Ее просто вознесли на пьедестал, и она, негодница, еще мою фамилию эксплуатирует.
Поэтесса не раз восклицала:
- …И что я взяла эту дурацкую фамилию?
Но, со слов того же Токмакова, когда он с Барто был в Париже, она с гордостью называла себя "маркизой".
Позднее я узнал (от Тарловского), что Барто когда-то напечатала под своей фамилией стихотворение молодого поэта Денисова из Куйбышева, точнее обработала его стихотворение до удобоваримого варианта (стихи она получила на рецензию). Поэт бесновался, писал жалобы в Москву, но ответа не получил. Понятно, Барто заслужила серьезных упреков, но с другой стороны - дети получили не рыхлую, а крепкую, профессиональную вещь. Ей следовало бы поставить две фамилии, или хотя бы указать: "по мотивам такого-то", но видимо, классики рассматривают молодых неизвестных авторов своими подмастерьями.
Наверняка, кое-кому эти заметки не понравятся - это естественно - пусть напишут свои. Древние римляне говорили: "Выслушай другую сторону" - возможно, истина будет посередине. И потом, почему хороший писатель непременно должен быть и хорошим человеком? И Пушкин, и Бунин совершали отвратительные поступки, и автор "Белого пуделя" слыл в кабаках дебоширом; Аркадий Гайдар, как известно, собственноручно расстреливал пленных и топил в реке крестьян Хакасии, Паустовский прогнал студентов литинститута, которые попросили у него немного денег; "я начинал с нуля и вам не помешает", - заявил классик. Но, конечно, есть масса и положительных примеров: Чехов, Горький, Пришвин…
Маститый Сергей Михалков запомнился с лучшей стороны; я знал его шапочно, хотя часто встречал в Доме литераторов. Михалков, будучи всесильным, в отличие от Алексина, вроде действительно что-то делал для детской литературы и помогал некоторым писателям (в том числе моим знакомым И. Пивоваровой и Н. Красильникову), хотя Барков, который два года работал у Михалкова секретарем, говорил:
- Михалков придворный писатель и масон. Он никогда не подписывал просьбы писателей, подписывал Бондарев, а Михалков ссылался на то, что занимается творческими вопросами, "и вообще, - говорил, - спешу к Леониду Ильичу". Он руководил Союзом "из дома", а то и звонил от любовницы, страшно любил женщин. Говорил: "Я поэт и должен искать удовлетворение. Я больше люблю женщин, чем литературу".
Вождь литераторов постоянно возглавлял какие-то съезды, конференции, комиссии - похоже, любил покрасоваться в президиумах, иначе на кой черт ему эти сборища?! Мне, который ни разу не был ни на одном собрании, этого не понять. Может быть, благодаря общественной деятельности Михалков и пользовался покровительством вождей и мог оказывать кое-какую помощь? Но все-таки никак в толк не возьму, зачем такие таланты рвутся к власти? Впрочем, не зря же вождь революции говорил: "Власть, батенька, заманчивая штука"?
Автор гимна имел все мыслимые титулы и премии, но главную детскую премию - имени Андерсена так и не получил. Наверняка, это его огорчало, но доподлинно известно - он не терял надежды ее получить (возможно, еще и поэтому старался быть на виду). Но премию дали художнику Татьяне Мавриной, которая всегда держалась в тени и вообще жила за городом, в Абрамцево. Хотя, безусловно, ради справедливости, эту премию могли бы дать и Михалкову.
Нелишне упомянуть: несмотря на бурную общественную деятельность, Михалков и в старости писал неплохие стихи и не упускал случая блеснуть юмором.
Как-то поэт Яков Аким и прозаик Сергей Иванов выступали перед детьми, что было довольно смело с их стороны (оба заикаются, но, как многие с подобным недостатком, жутко любят поговорить). Уже во время выступления Акима дети начали хихикать, и вдруг появляется еще один заика! Поднялся смех - ребята подумали, что писатели разыгрывают клоунаду. Узнав про эту историю, Михалков (кстати, не раз заявлявший "я не люблю детей") сказал:
- Меня там третьим не хватало (как известно, он тоже заикается).
В восемьдесят лет Михалков женился на сорокалетней женщине; спустя некоторое время редакторши "Премьеры" говорят мэтру:
- …Вы такой талантливый, красивый, веселый. Мы счастливы сотрудничать с вами…
- Да-да, - кивнул Михалков, - но вы забыли сказать, какой я любовник!
Самуила Маршака я слышал по радио, а Корнея Чуковского видел однажды издали - об этих патриархах могу судить только по рассказам приятелей.
Однажды в Малом зале поэт и переводчик Валентин Берестов читал свои переводы и рассказывал о Маршаке и Чуковском, всячески подчеркивая замечательные душевные качества известнейших мастеров. А я пребывал в замешательстве: годом раньше Коваль говорил, что Чуковский был страшно ворчливым и мнительным, и даже в восемьдесят лет ужасно боялся смерти.
- Как-то я прочитал ему невинные стихи про "вечный покой", - рассказывал Коваль. - Пока читал, мэтр ходил по комнате и стучал палкой. Я уж подумал - сейчас огреет меня. А когда я закончил, он затопал ногами, засопел и выпроводил меня.
Критик Николай Халатов твердо заявлял:
- Чуковский был злым и жадным, и детей терпеть не мог. Не зря Блок считал его плохим человеком. Правда, Чуковский, будучи сам Левинсоном, говорил: "Еврей не может быть писателем, в особенности русским писателем". Впрочем, об этом еще раньше говорил Куприн.
А о Маршаке Халатов рассказывал и вовсе чудовищные вещи, будто тот "сдал" всех, с кем сотрудничал в "Чиже", ведь Хармс, Веденский, Вагинов, Алейников, Заболоцкий оказались в тюрьме, а Маршака (и Андронникова) не тронули (Маршак даже получил пять сталинских премий).
Вот такие разные мнения и сокрушительные факты. Прискорбно, если последнее правда, а похоже, что правда, судя по книгам Н. Коняева и сына Заболоцкого.
О ком ответственно могу сказать с теплотой, так это о последнем детском классике - Юрии Сотнике. Я выпивал с ним много раз и всегда поражался его умению "держать удар", всегда любовался его прекрасными старомодными манерами. Несмотря на возраст и семейные трагедии (у него погиб сын), Сотник выглядел великолепно: бодро, подтянуто, на его лице постоянно играла ироничная усмешка. Он входил в клуб писателей, оглядывал сидящих за столами и бурчал:
- И это все писатели? Сколько ж вас развелось! И у всех усталые лица. Что ж вы такого сделали, чтобы устать?! (эти слова Кушак приписывает Ю. Алешковскому, но я слышал их от Сотника; если же что-то подобное произнес друг Кушака, то это наглость - ему, с его неважнецкой, злобной, эпатажной прозой, вообще следовало бы помалкивать).
Наше знакомство произошло так. В то время мои рассказы-очерки нигде не печатали (кроме журнала "Мурзилка"); во взрослых издательствах говорили: "Все это для детей", в "Детгизе" отмахивались: "Это взрослым о детях". Я и сам толком не знал четкого адреса. Так продолжалось до тех пор, пока рукопись не попала к Сотнику - ему, как главному рецензенту ее отдала Н. Степанян из "Сов. России" (об этом уже упоминал). Позднее Сотник признался мне, что вообще не пишет положительных рецензий, потому что "кругом сплошные книжные поэты, а в прозе сплошная литературщина". Мне повезло: неожиданно мэтр прислал не просто одобрительный отзыв - он расхвалил мои записи больше, чем они того заслуживали. Его похвалу я считаю особенно ценной, поскольку услышал ее в начале литературного пути и в тот момент, когда уже собирался забросить свое увлечение. И главное, от кого услышал? От живого классика, которым зачитывался в детстве! У меня сразу появилось второе дыхание. А тут еще позвонили из редакции - мэтр хочет со мной познакомиться, и я вообще чуть не спятил от радости.
В застолье Сотник постоянно "пилил" меня с отеческой усмешкой:
- Вы, Леня, молодой писатель, а уже выпиваете, как классик. И почему вы не перепечатываете страницы с исправлениями? Что это, лень или неряшливость? И почему не следите за собой? Ходите небритый, в не глаженых брюках? И вообще, как я заметил, много валяете дурака!
Но за глаза отпускал в мой адрес только добрые слова, а рекомендацию в Союз писателей и вовсе написал прямо-таки рекламную, ко многому обязывающую (в основном нажимал на какую-то мою интонацию). Думаю, теперь понятно, почему я пишу о нем с особой теплотой.
Кстати, вторую рекомендацию (более сдержанную, но все-таки достаточно мощную) мне дал Фазиль Искандер, с которым позднее мы тоже выпивали, но реже, чем с Сотником. В тот день я чувствовал себя героем, ходил по ЦДЛ как седой петушок, вообразивший себя страусом (мне уже бахнуло сорок и я лысел, толстел и прочее) и всем улыбался, как придурковатый - известное дело, в волнующие моменты не я один, многие глупеют.
Этими рекомендациями я горжусь, как орденами, вот только мучаюсь, что никак не могу подтвердить слова классиков - написать что-то существенное, а перечитывая свои первые рассказы, и вовсе испытываю только стыд - так плохо они сделаны. Абсолютно все ужасающе плохо (сейчас их перелопачиваю).
Мои покровители, эти два кита, как и многие творческие личности, всегда отличались странностями, но под старость явно "поехали": Сотник вдруг почувствовал себя юношей; бывало, выпиваем с ним, подсаживаются мои знакомые молодые женщины и я, серьезным голосом, подчеркивая торжественность момента, представляю его:
- Юрий Вячеславович. Вы наверняка читали в детстве его замечательные книжки.
А он, уже пьяненький:
- Не Юрий Вячеславович, а Юрочка! (в семьдесят лет!)
Искандер вполне серьезно считал, что Шолохов первый том "Тихого дона" своровал у Крюкова и видел "подозрительную странность" в том, что донской затворник "не дружит с московской элитой"; о своих рассказах говорил "это мое произведение", "мое творчество"; ругал Айтматова, что тот в "Белый пароход" вставил легенду, но самое огорчительное - мой любимый писатель участвовал в провакационном "Метрополе", в компании злобных антирусских писателей (некоторые из них уже тогда намылились в Штаты), а позднее - не явно, но все-таки был на стороне "демократов", во всяком случае лил воду на их мельницу. Кстати сказать, Искандер дал мне дельный совет - откладывать рассказ только тогда, когда в него уже ничего не можешь добавить. К сожалению, для такой доводки текста у меня никогда не хватало усидчивости.
Сейчас мы тоже считаемся стариками; на самом деле являемся пожилыми, бывалыми мужчинами - до глубоких старцев (с их закидонами) нам еще далеко, так мне кажется. Правда, недавно один приятель поставил меня на место:
- Если взялся за воспоминания, значит состарился.
А второй (В. Широков) припечатал еще сильнее:
- Ты хорошо пишешь, но никогда не станешь известным - у тебя фамилия плохая! (Можно подумать - у него лучше?).