Ну, а третью рекомендацию мне дал Яков Аким, щепетильный моралист, зануда с вечно недовольным, плаксивым лицом, который, по его словам, "с большим удовольствием" читал мою прозу еще у Митяева.
- Хочу тебе сказать, я редко кого хвалю, - предупредил Аким, подчеркивая весомость своей рекомендации.
Об Акиме распространяться нет смысла - таких человековедов, как он, знает весь литературный мир (как деятеля, а не поэта; в поэзии у него скромные достижения); скажу лишь о том, что он в высшей степени справедливый и один из немногих евреев, кто на чем свет стоит ругает литераторов своей национальности (Юдахина, Кушака, Л. Яковлева и тьму других), и упомяну то, что меня с ним сближало (как и с Сотником и с Искандером) - естественно, выпивки. Мы с ним выпивали и до его рекомендации, и все прошедшие годы, и сейчас на сборищах друзей (он всегда пил водку с соком, а теперь, когда ему далеко за семьдесят, перешел на красные вина. Впрочем, не он один. Дмитрюк, в свои шестьдесят, уже давно пьет "по европейски" - и вино разбавляет водой. Но у обоих не угас интерес к женщинам, даже обострился - надо полагать, почувствовали, что к ним возвращается молодость). Сразу поясню: мы выпивали не для того, чтобы напиться, а чтобы поговорить - выпивки скрашивали наше общение, повышали уровень разговора, ну и понятно, подогревали творческие силы.
Нельзя не отметить такой факт: считается, что истинным талантам свойственно восхищение другими талантами, а бездарный восхищается самим собой; но мои рекомендатели нещадно ругали многих известных современников, а о своих произведениях упоминали при каждом удобном случае. Может, это была ревность к чужой славе - в истории таких случаев сколько угодно.
Некоторое участие в моей писательской судьбе принял Кушак: встретившись с критиком Грудцовой в Пестром зале, он горячо защищал мою повесть (сионистка писала мерзкие статьи на рукописи русских писателей), а вскоре познакомил меня с критиком Всеволодом Сургановым, человеком редчайшей душевной чистоты (быть может, самым искренним на свете - у него все шло от сердца), который в повседневной жизни был эталоном скромности (и прекрасной старомодности), но превращался в грозного бойца, когда дело касалось литературы (впоследствии мы стали ближайшими друзьями и постоянными собутыльниками). В одну из встреч Сурганов сказал мне:
- Самый верный путь к сердцу читателя - быть искренним. А искренность, по словам Платона, "следствие мастерства". Синоним искренности - сердечность. В твоих рассказах меня подкупила именно искренность. Местами пронзительная, какая-то оголенная.
Понятно, эти слова мне, начинающему литератору, придали недюжинные силы.
Сурганову Кушак (в позе давно состоявшегося мастера, хотя прошел всего год, как сам вступил в Союз) представил меня своим протеже, похвалил мои книжки (из уважения к моим рекомендателям) и внезапно, развивая какие-то свои тайные мысли, вполне серьезно добавил:
- В действительности, в Союзе много евреев и Леньку надо принять.
Вот так! Как обухом по голове! Оказалось - я всего лишь некий противовес, вкладыш, точнее - декоративное прикрытие; он пекся не столько обо мне, сколько об общем виде писательской среды, хотел за счет меня ее немного разбавить, чтобы она не выглядела совсем уж однородной, до неприличия.
Еще прямодушней был Мазнин. После того, как я получил писательский билет и мы обмывали это событие, он сказал мне (тоже вполне серьезно):
- Теперь можешь спокойно заниматься живописью!
Такие у меня непосредственные дружки, и откровенные - дальше некуда! И какие у них "тонкие" насмешливые пожелания! Точнее - дьявольские мысли при доброжелательных улыбках. Кстати, Мазнина, который в то время пробовал силы в драматургии, я решил припугнуть и сказал, что положил глаз на театр - собираюсь писать пьесу, да еще сочиню музыку к ней и вступлю в Союз композиторов.
Узнав, что меня приняли в писательский Союз, друзья художники стали надо мной посмеиваться: "Пис-са-тель!" - и всячески давали понять, что я предатель лучшего в мире клана. Но я-то знал: так, как делают они (многие из них), мне не сделать, а вот с друзьями литераторами вполне могу потягаться. Хотя последние, как я уже сказал, похоже, так не считали и не принимали меня всерьез. Во всяком случае, они редко говорили о моих рассказах, но всегда упоминали, где видели мои рисунки. А друзья художники после того, как я особенно расписался, глядя на мои иллюстрации, уводили разговор в сторону: "Ты хороший писатель, жаль, что тебя никто не знает". Себя я оправдывал тем, что мне нравился сам процесс работы, а готовая вещь уже мало интересовала и я уже видел в ней массу недостатков, о погрешностях и говорить нечего.
Здесь, без всякой хитрости и рисовки, скажу: то, что называется творчеством я всегда рассматривал, как радостное занятие. Радостное, не потому что мне все давалось легко - совсем нет, скорее наоборот, но это была любимая работа, за которую (надо же!) еще платили деньги. И всегда мне было как-то странно слышать, что кто-то над моими рассказами смеялся или даже плакал (случалось и такое - само собой, не среди литераторов - среди простых читателей); было и приятно и неловко, что люди могут так переживать, пусть частичную, но выдумку (понятно, искусство создает мир иллюзий, но многие хотят быть обманутыми). К тому же, до иллюстрирования книг и занятий литературой я успел поработать почтовым агентом, шофером и грузчиком, и всегда жутко уставал, а став литератором, подумал: легкая работенка у этих писателей, необременительное занятие, даже удовольствие - сидишь себе за стопкой бумаги, водишь карандашиком, покуриваешь да еще проживаешь две жизни: реальную и воображаемую.
Так я думал до тех пор, пока не взялся за рассказы для взрослых. Неожиданно я стал уставать гораздо больше, чем когда разгружал вагоны. А подтолкнул меня выступить в новом качестве стариннейший друг, товарищ по байдарочным походам физик Борис Зайцев. Он не раз говорил мне:
- Строчить детские рассказики может каждый. Это забава, недостойная настоящего мужика.
И наконец однажды спросил с прямотой дровосека:
- Когда возьмешься за серьезное, напишешь что-то для взрослых?
Я и взялся. Осторожно двинулся в сторону "серьезной" литературы. Изловчившись, я накатал десяток рассказов; одновременно пописывал и детские - в результате иногда получалось что-то безадресное, что я стыдливо называл "слоеным пирогом".
Касаясь своего нового статуса (рассказчика для взрослых), признаюсь: вместе с похвальными отзывами, слышал я и убийственные слова:
- Все это треп!.. О чем это? Кому это надо?.. Не чувствуешь конструкцию рассказа!.. Не знаешь, как строить сюжет!..
И получал разгромные беспощадные рецензии, после которых долго не подходил к столу. Одну получил сплошь подчеркнутую красным фломастером. Так безобразно прошелся по рукописи критик В. Чалмаев. Кто-то из друзей посоветовал:
- Отправь ему, гаду, рукопись назад, пусть перепечатает. С какой стати это должен делать ты?!
Понятно, я не отправил, а поскольку своей машинки еще не имел, пришлось вторично идти к машинистке и вновь платить немалые для меня деньги.
Некоторые приятели довольно остро восприняли мой новый порыв, они привыкли считать меня художником, ну еще пописывающим детские рассказики, а тут вдруг я еще полез в нешуточную область; они чуть ли не требовали, чтобы я не раздваивался. Так, фотограф Владимир Лучин (любитель джаза и охотник, который, по его словам, словно кот, видел в темноте) обеспокоено спросил:
- Для чего ты это затеял? Ты же не учился в литературном институте?! Ты заходишь слишком далеко.
Журналисты Д. Иванов и В. Трифонов (балагуры, вся жизнь которых - цепь пустяков), разговаривая со мной, постоянно удивлялись:
- …Как? Ты не читал Джойса?! (или Кафку).
И я сразу чувствовал себя ничтожеством; ну, а пролистав мои автобиографические рассказы, они заявили:
- Пойми, голова, у каждого в жизни найдется пара-тройка таких историй, и вообще, если проза пишется от первого лица - это несерьезная литература.
Помню, их слова меня задели, и я в очередной раз задумался о своем непрофессионализме. Но по пути домой (как всегда, запоздало) нашел неплохой ответ: историй полно - главное, как они записаны. А от первого лица писали почти все наши великие классики, и это не обязательно документальность, фиксация фактов, это может быть и художественное произведение, где автор говорит от лица героя, где есть вымысел и прочее. К тому же, я пишу не для славы и денег, а, как говорил Стейнбек, "потому что мне просто нравиться писать".
На следующий день, вооруженный этим могучим ответом, я отправился в Домжур, где Иванов с Трифоновым торчали по вечерам, и вдруг встречаю свирепого поэта Авсарагова. Я уже упоминал, что он слыл могильщиком авторитетов и вообще никого не щадил - случалось, и крыл матом; мне повезло - меня лишь окатил холодной водой:
- Осилил один твой рассказец. Ничего хорошего сказать не могу (он скривился, словно говорил об отбросах). У прозы есть свои законы.
Какие законы? Я не знал никаких законов, ведь был в литературе самоучкой (как бы крутился в кастрюле, не в силах вырваться на простор), и в очередной раз подумал - а не забросить ли писательство куда подальше? Позднее я вычитал у Бунина: "В первой фразе все дело". А у Чехова наоборот: "Написав рассказ, надо вычеркивать начало и конец… Умение писать заключается в умении вычеркивать" (вроде, повторил Микельанджело: "Беру глыбу мрамора и отсекаю все лишнее"). Потом я прочитал у Батюшкова: "Надо писать, как живешь, иначе все будет фальшиво", а у Толстого вычитал: "писатель должен знать, о чем пишет, любить то, что описывает и иметь нравственную позицию". Потом я наткнулся на статью А. Маршалла, где писатель говорил, что вообще надо идти против всех правил.
Только теперь я понимаю, что по большому счету для пишущих нет рецептов и каждый писатель сам для себя устанавливает законы, руководствуясь своим чувством слова, чувством меры и прочими чувствами. А тогда, ясное дело, меня не покидало только одно чувство - неполноценности. Но именно в те дни является очередной спаситель - прозаик Борис Ряховский, мирный человек - никогда не делал резких заявлений, хотя А. Барков считал иначе:
- Ряховский как-то заявил, что в "Детгизе" печатаются деловые люди, "половину гонорара отдают редакторам". Раньше он все время прилипал к Михалкову, Алексину, а сейчас живет на даче какого-то богача.
Но я ничего этого не знал, а вот "мирные" слова Ряховского помню:
- У каждого найдется свой читатель. Если книга помогла побороть невзгоды, отчаяние, да просто доставила радость хотя бы трем-четырем людям, значит она написана не зря.
Позднее я встретил художника Юрия Семенова (человека сложнейшей души), мы перекинулись словами и уже разошлись, как он окрикнул меня:
- Совсем забыл. Тут с семьей недавно переезжал, таскал вещи, устал и присел на стул, и вдруг увидел на полу твою книжку (тонкую, детскую). И знаешь, честное слово, не на шутку увлекся. Пока не прочитал до конца, ничего не таскал…
Спустя некоторое время мне позвонил актер Владимир Белоусов (глубоко театральная и пивная душа):
- Я только вчера выписался из больницы. Хочешь верь, хочешь не верь, но твоя книга помогла мне выздороветь.
А недавно прозаик Михаил Ишков (о его душе еще скажу) сообщил приятную вещь:
- Еду в электричке, вдруг входит парень и поднимает над головой твою книжку. "Граждане пассажиры! - говорит. - Мне здесь попалась вот эта книжка. Она не просто понравилась, я не мог оторваться. Трудно поверить, что в наше время еще так пишут".
- Обычный трюк торговца, - перебил я Ишкова, а он:
- Не скажи. На твою книжку среди моих соседей очередь.
Так что, несколько читателей у меня уже есть. Недавно чуть было не появился еще один. Знакомый слесарь водопроводчик (его душа постоянно стремилась к "красненькому" и он признавал только две профессии - слесаря и шофера, все остальное считал ерундистикой), встретив меня во дворе, расплылся:
- Тут мне в руки попалась книжонка. Внуку ее читал. Забористо написано. Забыл, кто написал. Случаем, не ты? "Золотой ключик" называется, - и загоготал.
Я оценил его иронию, и стал соображать, как поудачней ответить, но пока, тугодум, соображал, он удалился. Кстати, этот слесарь подтрунивал не только надо мной: нашему дворнику, который живет с дворнягой кобельком, постоянно с улыбочкой говорит, что его пес "голубой", поскольку не обращает внимания на сучек, а свою болтливую тещу называет "однозвучно гремит колокольчик".
И все же, как каждый литератор, я надеюсь, что когда-нибудь и другим читателям будет нужно то, что я написал.
Очутившись в литературных кругах, я взял себе за правило - никогда не подходить к известным личностям, даже если с ними уже кто-то знакомил. Этим правилом я руководствовался все эти годы, и теперь даже к приятелям, ставшим знаменитыми, первым не лезу, жду пока они сами подойдут. Возможно, это глупо, но не хочу навязываться, и таким образом сохраняю свое, пусть небольшое, но достоинство. Некоторые знаменитые приятели (вроде Успенского) уже ко мне не подходят, только кивают издали - видимо, совсем ошалели от своего могущества.
Добавлю еще вот что: никто никогда от меня не слышал, будто я сделал что-то стоящее, тем более - наворотил что-то значительное (может, пару раз сказал: "вроде получилось", "кажется, более-менее удачно" - не ради какой-то наигранной скромности, а предъявляя к прозе определенные требования).
- У тебя заниженная самооценка, - недавно мне, уже старому, сказал драматург В. Шашин.
Ничего подобного. Я знаю, что написал несколько сносных рассказов, но, сравнивая себя с великими, вижу - у них огромные полотна, которые сколько не перечитывай, каждый раз открываешь что-то новое, а у меня всего лишь описания, зарисовки; великие выходят за рамки времени, а я барахтаюсь в сиюминутном отрезке. Рядом с великими все мы ничто. Помню, перечитал "Вечера на хуторе…" и опустились руки работать. Не знаю, как у других, но меня сильные вещи подавляют, убеждают, что я вечный ученик (в основном учусь на своих ошибках).
Читая могучих классиков, поражаешься - как все у них легко и органично, и так просто, что не замечаешь писательской техники - точно так же, как не различишь стыков в ампирной мебели или швов в хорошем костюме - короче, настоящего мастерства не видно. Только при тщательном вчитывании, замечаешь - великие обращаются со словами бережно, словно с вещами, и думаешь: писательство - та же работа, что и у столяра, и у портного, только теми профессиями можно овладеть, а здесь нужно призвание. Что и говорить, словесное произведение должно быть крепким, как добротно сделанная мебель или отлично сшитый костюм, или хорошо отлаженный механизм, и на одних эмоциях здесь не вылезти, без знаний ремесла не обойтись, а этих-то знаний мне и не хватает. Потому и стал самоедом, и никогда не называл себя писателем, только - литератором. Ко всему, я думаю, даже уверен - настоящий писатель (и художник, и музыкант) должен быть узнаваем, а таких единицы.
Что касается легкости у великих, добавлю - истинное мастерство всегда создает обманчивое впечатление легкости, но, понятно, эта легкость дается немалым трудом.
И никогда я не устраивал своих выставок (хотя двадцать пять лет вел изостудию в ЦДЛ и мог это сделать ни раз), все холсты раздарил приятелям литераторам (художникам было бы стыдно), и вообще не считаю себя художником, то есть мастером, имеющим свою изобразительную манеру. Считаю себя только умеющим рисовать, но и это часто ставлю под вопрос - и опять-таки не от какой-то там ложной скромности, кривляний - теперь, под старость, мне начхать на все эти позы и фокусы - просто вижу разницу между тем, что делаю и тем, как это делают настоящие таланты. Короче, я всю жизнь сомневался в себе, сильно собой недоволен, иногда даже ненавижу себя. Поэтому мне и не понятно, как многие друзья писатели и художники не видят свои работы со стороны, как могут хвастаться посредственными вещами (или превозносить таковые). За мной-то не заржавеет - я их ругаю, гавриков, распекаю как надо, от меня они не дождутся поблажки, ведь кого любишь, к тому и требования. Да и костерю только тех, кто достиг известности и умеет защищаться (кому много дано, с того и спрос), слабых, безвестных не посмел бы. Кое-кто может сказать - какое имеешь право судить других?! Сам-то что сделал?! Отвечаю: чтобы судить о литературе, не обязательно быть писателем; каждый имеет право высказывать свое мнение, и каждый может плюнуть на это мнение.
Итак, я стал более-менее полноценным литератором (приблизился к своим дружкам, даже запланировал купить пишущую машинку, как символ профессионализма и богатства) и влился в громадную армию писателей - по всей стране их насчитывалось более десяти тысяч! От этой цифры захватывало дух - писатели представлялись золотой ордой, не иначе (понятно, в историческом смысле, а не в смысле качества). Я прикинул - если каждый из этих "воинов" за год напишет по книге, получится гора, которую не перечитать и за всю жизнь. Правда, позднее выяснилось, что среди писателей есть авторы одной единственной книжки. Так главврач поликлиники литфонда Геллер написал, как делал операцию во время войны, а летчик Гофман вспомнил бомбежку Берлина - обоих через "связи" приняли в писательский Союз.
Таким же макаром стали писателями некоторые актеры, вроде Гурченко, Ливанова, Золотухина, Розовского, и разные полковники и политики, воспоминания которых накатали оборотистые журналисты Э. Хруцкий, А. Макаров и прочие; писателями значились генерал Цвигун и адмирал Гайдар. Ну а уж руководителю государства за его мемуары сам бог велел иметь писательский билет (сейчас писателями числятся даже такие негодяи, как С. Филатов и Новодворская; первый недавно совсем обнаглел - решил прибрать к рукам весь особняк ЦДЛ - видимо, посчитал, что мало наворовал, будучи правой рукой президента; а вторая считает Чехова и Достоевского "болотной классикой" и не возражает, если большая часть русских вымрет, а от России останется одна Московская область - понятно, ничтожества часто самоутверждаются через жестокость). Но и без этих "творческих личностей" армия писателей выглядела внушительно. Были даже целые семейные кланы с серьезными фамилиями, где в писательском Союзе состояли не только оба родителя, но и их дети - там звание "писатель" передавалось по наследству, часто вместе с дачей в Переделкино (Катаевы, Марковы, Туры, Симоновы, Червинские…)
Детских писателей в Москве тоже числилось немало - сотни четыре, и вначале я потерялся в этой толпе, но потом заметил: одни писатели, в силу старческой немощи, уже ничего не пишут, другие кропают пересказы, инсценировки, составляют сборники, то есть занимаются чем угодно, только не сочинительством; третьи - из числа случайных "мастеров пера" - получив престижный членский билет (и, конечно, сопутствующие привилегии - о них еще скажу), вернулись к своим основным профессиям. Короче, в результате этих подсчетов, действующих писателей сочинителей, набиралось всего ничего, десятка два-три - всего-то небольшой караван. Я знал, что такие пропорции существуют у журналистов, но чтобы в Союзе писателей! Все писатели представлялись страшными умниками, большущими личностями и, как работники, жутко плодовитыми (в смысле выдаваемой продукции).