Так вот, в тот давний приезд Красильников подарил мне свою книжку для детей; прочитав его рассказы, я испытал облегчение, словно вышел из душной комнаты на солнечную улицу, словно после выставки абстрактной живописи, несущей разрушительную, злую энергетику, увидел умиротворяющие пейзажи Шишкина. Рассказы Красильникова продолжают традиции русской детской прозы (конечно, они окрашены колоритом Средней Азии, иначе и не может быть, ведь экспозиция, атмосфера - основа прозы). Это особенно важно сейчас, в период засилья западной массовой культуры: всяких черепах-каратистов, монстров, космических воинов. Уже сами западники в панике - то и дело говорят о нервном истощении детей от "монстров", а наши дельцы от искусства выпускают их со все нарастающим валом. На фоне этой чертовни рассказы Красильникова выглядят настоящим откровением; в них вечные простые истины и проводится понятная ребенку мысль: делать добро необходимо не только потому, что приобретаешь друзей, но и потому что собственная жизнь наполняется смыслом. Читая эти рассказы, я чувствовал - совершенно незнакомые люди, становились мне близкими знакомыми - ведь в сущности заботы и мечты большинства простых людей на земле одни и те же или очень схожи.
Закрыв книжку, я вновь, спустя сорок лет, побывал в Средней Азии, и ностальгия по нашей, еще совсем недавно великой, стране растеребила душу, а злость к "реформаторам" вспыхнула с новой силой.
Красильников доверчивый провинциал - смотрит на столичных литераторов, как на богов; случается, он бросается словами - может наобещать с три короба - "позвоню, приеду, возьму бутылку" - и пропасть, но он, старый черт, крепкий и по-настоящему искренний прозаик и, несмотря на сложные условия, каким-то странным образом сохранил светлый взгляд на жизнь (что сейчас встречается крайне редко в нашем поколении), хотя и, как все мы (ну, чуть реже), сжигает последнее здоровье в выпивках; общаясь с ним, я думаю - все не так уж и плохо, если еще есть такие люди и, кто знает, может все повернется к лучшему.
Опять я о себе, да о Красильникове разошелся, а ведь надо закончить о старом песочнике Мезинове. Хорошо хоть спохватился, а то еще не известно, куда бы занесло - склероз, что ли, крепчает? - потому и очерки получаются сумбурными. А то, что много болтаю о себе - ну, куда денешься - воспоминания о других по касательной задевают и тебя, и здесь трудно оставаться в тени; да и зачем прятаться, если на фоне дремучих приятелей можно показать свой светлый образ?
Ну, а Мезинов, Мезинов… Все чаще его мучает давление и глаза стали совсем некудышными - при чтении снимает очки и водит носом по страницам (а ведь в молодости, словно кот, видел в темноте), но о Божьем царстве при нем лучше не заикаться - сразу обрежет, он собирается стать долгожителем, у него еще навалом всяких планов.
Сейчас он сдает квартиру (понятно, не от хорошей жизни), а сам с женой и собаками обитает на даче, правда обзавелся мобильным телефоном - ему, деловому, без связи с городом никак нельзя. Перед его отъездом мы договаривались встретится, но он замотался с делами, и вот уже больше двух месяцев, как не видимся - для нашей дружбы огромный срок. Мне его, старого зануду, сильно не хватает.
Надо же! - только поставил точку, как он позвонил (почувствовал, что думаю о нем):
- Приезжай! Выступишь в местной школе, сделаешь богоприятное дело, тебя давно ждут. Потом посидим у меня, выпьем, поговорим, послушаем пластинки. Приезжай один, никого не бери, ну их всех на х… Обнимаю тебя и жду!
"Не от мира сего"
Впечатлительный друг мой Марк Тарловский занимает чуть ли не половину моего фотоальбома. Во-первых, он любит сниматься, а во-вторых, последние годы мы с ним часто выезжаем на мой участок и каждый раз я щелкаю его (обычно вместе с собаками). Но на всех моих снимках Тарловский серьезен или задумчив, а вот на единственной фотографии Геры улыбается - правда, как-то робко, смутно; можно подумать, перед нами - этакий застенчивый субчик с бледными чувствами и чистой красивой душой, но мы-то, друзья Тарловского, знаем, каков он ангелочек - его чувства далеко не бледные и, если что-то не по нему, ощетинится и орет будь здоров! - тараторит, псих, не дает вставить слово, да еще размахивает руками! Душа, конечно, у него красивая, но не очень - не заповедник красоты уж точно; и вокруг своей души он воздвиг сплошной забор - попробуй загляни!
Я нарочно оставил очерк о Тарловском под конец, потому что он самый "вдумчивый" из обоймы детских писателей и вообще стоит в стороне ото всех, как некое реликтовое растение. Мне иногда кажется, что он весь завернут в плотную оболочку или вообще живет в параллельном мире. Прямо скажу - говорить о нем, недотепе, трудновато; и не только потому, что после смерти Коваля и Сергиенко он стал ближе других и с ним связаны последние, самые осознанные годы, но и потому, что он растяпа, темнило и прохвост одновременно. Взять хотя бы его отношения с женщинами. Его тянет к ним со страшной силой (потенциально он сексуальный гигант), но когда доходит до дела, теряется, и сразу в кусты.
Он был женат всего полгода… и давно, еще до армии (говорю с его слов, может это и легенда, ведь ему наврать - раз плюнуть. Хотя, что я молочу? Как раз соврал-то он всего дважды - об этом позднее). Так вот, Тарловский только что вышел на пенсию, но до сих пор живет бобылем; и за все эти десятилетия у него было только два романа, по месяцу каждый. Такая насыщенная личная жизнь - предмет насмешек друзей.
- У меня все ненормально, - уныло говорит этот изгой и мучается - часто впадает в хандру, а то и в глубокую депрессию.
Друзья не раз знакомили его с женщинами, но у одной ему не нравится одно, у другой - другое, а если не к чему придраться, начинает взвешивать, прикидывать:
- А что будет потом? Что дальше? Да и деньги у меня бывают от случая к случаю…
Он хочет распланировать всю оставшуюся жизнь, идиот. Боится промахнуться.
С одной стороны его жутко тяготит одиночество (он им насытился вдоволь и готов выть от тоски), дурацкое положение, в котором он находится, с другой - он и пальцем не пошевелил, чтобы изменить это самое положение; он, словно опавший лист, плывущий по течению реки. И даже не лист, а дохлая рыба. Смотрит на женщин, как на деревья, и они, понятно, это чувствуют. Только взглянут, и сразу:
- С ним беда!
- С чего вы взяли? - допытываемся мы.
- Это сразу видно, - отвечают.
И попадают в точку. Ведь у них, у женщин, интуиция; даже у самых деревянных. Такие дела… И жалко его, дуралея, и злость берет, когда слышишь, как он мямлит:
- А если мы с ней не подойдем сексуально?.. А если подойдем, то как сойтись характерами?.. А если она начнет меня раздражать?
Вот такой безмозглый типчик, ударенный Фрейдом. Бывало, не успеет познакомиться с женщиной, а уже обсуждает свои тревожные предчувствия, какие-то непредсказуемые последствия, то да се. А в снах видит идеальную женщину, с которой "великое родство душ". Похоже для него мечта о любви дороже любви в реальности. Короче, он никак не разберется в своих чувствах и тут нечего говорить - с ним все ясно, он, отщепенец, загнется в одиночестве. Хотя нет, не в одиночестве, но об этом дальше.
Тарловский пассивный, осмотрительный; он не совершил ни одного решительного поступка (и не только решительного - вообще никакого), даже к морю рискнул съездить всего два раза; первый - после того, как мы чуть ли не насильно впихнули его в поезд (и это при том, что его знакомая гарантировала жилье и питание у своей матери), второй раз - с Кушаком (тот уговорил его отдохнуть в своих владениях под Очаковым).
Даже когда я зову его с собой на участок, он закатит глаза к потолку и мнется, вяло тянет:
- Не знаю… Ну, как тебе сказать… Вообще-то можно…
Никогда не скажет: "Поеду", или "Не поеду". Такой своеобразный голубь, домосед, которого не выкуришь из квартиры.
- Живет как устрица в раковине, - говорит Мезинов. (А я вспоминаю Чехова: "Огромное счастье не считать себя необыкновенным и жить так, как живут все").
Когда в ЦДЛ мы обсуждаем чьи либо стихи или рассказы, Тарловский сидит, точно сонная муха; если спросят его мнение "благоразумно промолчит" или уклончиво, обтекаемое промямлит:
- Я не могу сказать, что это плохо…
И опять-таки никогда не скажет в глаза: "Мне нравится то-то и то-то, а это не нравится". Зато за глаза сандалит без умолку; всех чихвостит, и грубых (правда, точных) слов не жалеет. К примеру, за выпивкой в нашей команде происходит всякое - случается громим друг друга - Тарловский загадочно помалкивает, никогда не назовет вещи своими именами (хочет для всех быть хорошим - и нашим и вашим), а потом каждого обзванивает и кроет остальных (в основном по делу), но чего стоял в стороне, когда надо было занять четкую позицию?! Хитрый, черт! Иногда за столом прямо бесят его умалчивания, сдержанные высказывания и попросту неискренность. Когда я за это его ругаю, он бестолково оправдывается:
- Я не всегда говорю то, что думаю.
Бывает, за столом он вообще делает вид, что дремлет, но ко всему прислушивается.
- Марк не спи! - говорит Шульжик. - Ты хотя бы изредка поднимай руку, чтобы мы знали, что ты жив!
Давно известно, самое сложное в жизни - общение людей друг с другом; инертность и замкнутость Тарловского отталкивает от него не только женщин, но и приятелей - те частенько звонят мне:
- Давай встретимся, только приходи один, без Марка, что ты его всюду с собой таскаешь?
А по телефону у нашего героя язык длинный. Может часами обсуждать кто какой, кто с кем - сплетник он первостепенный. Понятно, у него нет своей жизни, вот он и живет чужой. Справедливости ради надо отметить - печали и радости друзей он переживает искренне, совершенно искренне, почти как свои. А это многого стоит. Обычно как? Друзья лишь участвуют в жизни друг друга, поговорили о твоих проблемах и забыли; полностью жить твоей жизнью может только мать, хорошая жена, собака и крайне редко друг. Тарловский подходит к этим избранным ближе всех нас.
Одно время Тарловскому подыскивал подружку Яхнин, пока не плюнул на это дело, и не сбагрил неприкаянного мне, сказав:
- Я с ним мучился, теперь ты помучайся, хе-хе!
Но и у меня ничего не получилось. За это время он потерял, как минимум, трех отличных женщин. И не жалеет, гад. Настроил себя на то, что из этих сожительств ничего хорошего не вышло бы.
- Да ты попробуй, балда! - возмущался я. - Бросайся в омут, а там видно будет - может выплывешь счастливым. Бабы отличные и втюрились в тебя, поверь мне, я знаю о чем говорю. Учти, сейчас пролетают твои последние лучшие годы, "теперь или никогда", как говорил Штольц Гончарова.
Но разве его, замороженного, прошибешь! Каждому ясно, в любовных делах инициатива должна исходить от мужчины, а он, дурак, ждет, когда женщина бросится ему на шею, разденет и уложит с собой в постель.
- Не в этом дело! Ты ничего не понимаешь! - канючит, и зыркает на девиц, распаляет фантазию, мечтает о совершенной красотке.
Он, видите ли, тонкий, ранимый, мечтательный, ему надо влюбиться в женщину, привыкнуть к ней - он ведь не мы, террористы.
Он и внешне холеный красавчик (да еще изображает ангела) - ему, одинокому романтику, жить бы в прошлом веке, но он живет в нынешнем и мог бы быть посовременней. Кстати, так я думаю теперь, а много лет назад тоже был сентиментальным (не таким, как он, но все же был), даже сказал ему:
- У нас с тобой много общего.
Об этом он напомнил мне недавно:
- Мы выпивали в ЦДЛ и по дороге к метро много говорили. Потом ты сказал эти слова и вошел в вагон. А я стоял и ждал - обернешься или нет? Ты обернулся и помахал мне рукой…
Но меня-то жизнь побила и я стал крепче и жестче, а Тарловский так и остался задумчивым хилым романтиком (но только внутри - внешне-то как раз здоровяк). Хотя Яхнин считает наоборот:
- Марк только внешне нежный, тихий, а внутри жесткий, мраморный.
Давно известно, у каждого в жизни немалый выбор - не всем хватает отваги рисковать. Меланхолик Тарловский никогда не рискует, а потом хнычет:
- Завидую вам. У вас было столько прекрасных впечатлений.
Тарловский был сильно привязан к матери и жил только чтобы радовать ее. Мать с детства расписала всю его жизнь наперед. Школу он закончил в Орле, а после того, как семья переехала в Куйбышев, поступил на историко-филологический факультет пединститута, но, по его словам, "за пять лет учебы не записал ни одной лекции - сидел и думал о своем". Позднее его отец, в результате хитроумной комбинации, добился перевода в Москву.
Тарловский жил с родителями замкнуто; зарабатывал, рецензируя рукописи, отвечая на письма в "Пионере", изредка выступал перед детьми. Он был этаким положительным странным великовозрастным мальчиком, немного скованным, зажатым, от постоянных переживаний за самочувствие матери (она не работала, ссылаясь на головные боли и "расшатанные нервы" - целыми днями лежала и читала книги. Ее отец, дед Тарловского, как-то сказал: "Иди работать, сразу нервы станут крепче!" А отец Тарловского советовал сыну снять комнату и жить отдельно, поскольку "мать отрицательно влияет на твою психику". Но Тарловский не послушал отца - это была его роковая ошибка).
Когда нашему герою исполнилось тридцать семь лет, внезапно погиб его отец (поехал на автобусе в Можайск за молоком, на дороге произошла авария, все отделались травмами, а он погиб). Тарловский испугался, что трагедия доконает мать, и сказал ей, что отец в больнице; несколько лет по воскресеньям он убивал время в моей изостудии, а матери говорил, что ездил в больницу.
Повторюсь: как большинство сыновей в еврейских семьях Тарловский был сильно привязан к матери, но, если Яхнин, когда его мать заносило, мог раздраженно бросить: "Мам, перестань! Ну что ты говоришь ерунду!", то Тарловский закидоны и капризы матери сносил безропотно, только втихомолку скулил и плакал.
В конце концов мать догадалась о гибели отца Тарловского, но до ее смерти они так и играли в эту чудовищную игру. Целых тринадцать лет! Я помню то время: по вечерам он влетал в ЦДЛ и каждые десять минут бегал звонить матери, и часто после звонка прощался с нами:
- Ей плохо!
Мать постоянно говорила ему:
- Тебе надо общаться с друзьями, с девушками.
Но стоило ему на час отлучиться и позвонить домой, как слышалось:
- Приезжай скорей, мне плохо!
Это была какая-то патологическая привязанность, какая-то дикость. Своей звериной любовью мать губила сына, закабаляла его, делала из него неврастеника (постоянные нервные перегрузки сжигали его, временами он находился на грани помешательства), а когда окончательно слегла, попросту приковала к своей постели (бывало, вообще никуда не отпускала, вцепившись в руку). При всем том, мать была в полном сознании и прекрасно понимала, что калечит родную душу. Как-то даже сказала:
- После моей смерти ты будешь танцевать.
Короче, вместе с собой мать эгоистка забрала в могилу и многие годы сына (ему уже исполнилось пятьдесят лет).
После ее смерти Тарловский вздохнул с облегчением и немного ожил, но совсем немного - ведь как бы заново открывал мир, открывал с увесистым камнем на душе. Но годы шли, а ничего в его исковерканной жизни не менялось; чувство неполноценности, борьба с самим собой довели его до бессонницы. Недавно сказал мне:
- Я прожил свою жизнь в вяло текущем депрессивном состоянии, как под наркозом.
Он так и не состарился в свои шестьдесят лет, и выглядит этаким законсервированным, целомудренным пожилым мальчишкой, пловцом в канале без воды.
- Марк решил проблему бессмертия, - посмеиваясь, сказал Яхнин.
Тарловский мучается от одиночества и богатых сексуальных фантазий (мечтает об огненной любви), и ничего не хочет менять - никак не может выйти из своей внутренней тюрьмы, победить скуку, погасить разлад с самим собой. Ко всему страдает, что ему не пишется, но так и не возьмется за пьесу, которую когда-то начал писать (вначале хочет устроить личную жизнь), и каждый разговор начинает со вздоха:
- Настроение хреновое…
Очень точно сказал Шульжик:
- Марк живет в вечной мерзлоте.
А я злюсь на него задумчивого, мягкотелого, нерешительного, закаменелого, но еще больше - на его чудовищную мать, которая может вызвать только жалость пополам с презрением.
Временами Тарловский поступает, как полный остолоп: ни с того ни с сего в нем вдруг взыграет ребячество и он общается с молодыми литераторами, которые годятся ему в сыновья - те кадрят школьниц и он что-то смущенно вякает; с юными девами они катаются по дачам, выпивают, танцуют (на эти сборища его не надо уламывать), а потом наш друг по несколько дней не выходит из дома и по телефону плачется:
- Зачем мне все это надо? Чего поехал?!
Опять процитирую Шульжика:
- Мы все заканчиваем с женщинами, а Марк только начинает.
Тарловский живет от одного застолья до другого - помнит дни рождения всех друзей и их жен, все даты похорон и поминок (у него сногсшибательная память); за неделю до события всех обзванивает, напоминает, а накануне подробно выясняет, кто будет, что возьмет - и все с невероятной серьезностью, словно предстоит военная операция.
В застолье оживляется, сыпет анекдоты, не прочь попеть, но вдруг начинает спрашивать:
- Сколько времени? Который час?
Я долго его одергивал:
- Ну, куда ты спешишь?! Не успели сесть, уже думаешь о времени! Тебе что, с нами плохо?
- Да не в этом дело! Просто хочу узнать время. Хорошо, что еще не так много, еще можем посидеть…
Он оттягивал момент расставания, и когда этот момент все-таки наступал и мы прощались, резко сникал:
- Ну, вот и все. Теперь соберемся только… - с глубоким вздохом он называл следующую дату.
Несмотря на свои живописные мечтания, случается, в нашей мужской компании Тарловский здраво рассуждает о жизни и тогда трудно поверить, что он всего лишь теоретик среди нас, прожженных практиков.
Некоторые из наших дружков (чаще всех Яхнин) от него неуважительно отмахиваются:
- Марк, с тобой можно говорить о литературе, но о жизни, ради бога, не чирикай!
Его все учат жить: Яхнин, Кушак, Мазнин (считают его романтиком, который только и смотрит на облака). Чего греха таить, одно время и я старался, дул в общую дуду, пока "демократы" не посадили нас в дерьмо (мы оказались фактически нищими), и нам с Тарловским пришлось подрабатывать на развозке книг - два раза в неделю (в общей сложности полтора года); вот тогда-то я и понял, что и Тарловскому есть чему меня поучить (в смысле знания людей). Но об этом позже, а сейчас о том, как он реагировал на своих "учителей".
Однажды у Яхнина был серьезный роман с юной поэтессой из Ленинграда. Тарловский возмущался:
- …Зачем он ей нужен?! Такая разница в возрасте! Она его бросит через пару лет. А он, дурак, говорит: "Ну и пусть, зато два года я буду счастлив". Ну не осел?! И он еще чему-то меня учит!
- Правильно говорит Яхнин, - останавливал я негодование "теоретика". - Я полностью на его стороне и точно так же поступил бы. А ты все ждешь совершенство.