Отъезд был назначен на 26 ноября, ровно через месяц после того дня, когда Эдгар согласился на эту авантюру. Приближение этой даты было чем-то сродни наступлению циклона, что сказывалось если не в лихорадочных приготовлениях к поездке, то уж точно в тот период затишья, который, Кэтрин знала, должен был затем наступить. Пока Эдгар заканчивал оставшиеся дела и приводил в порядок мастерскую, она укладывала его чемоданы. Учитывая те уникальные знания, Кэтрин подвергла строгому пересмотру список рекомендованных вещей. Таким образом к армейскому набору, состоящему из непромокаемой, защищающей от москитов и гнилого климата одежды, костюма для официальных аудиенций и многочисленных пилюль и порошков, предназначенных для того, чтобы "как можно лучше чувствовать себя в тропическом климате", Кэт добавила мазь от трещин на пальцах рук и запасные очки, потому что Эдгар регулярно, как раз примерно каждые три месяца, садился на них. Уложила она и концертный фрак.
- Это на случай, если тебя попросят сыграть, - объяснила она, но Эдгар поцеловал ее в лоб и выложил его.
- Дорогая, ты мне льстишь, я же не пианист, пожалуйста, не внушай мне подобных мыслей.
Но Кэтрин упрямо вернула фрак в чемодан. Она привыкла к подобным возражениям. Еще в детстве Эдгар заметил, что обладает незаурядным слухом, но, как ни печально было это обнаружить, лишен способностей к композиции. Его отец, будучи по профессии плотником, был увлеченным музыкантом-любителем: он коллекционировал и сам конструировал инструменты самой разной формы и звучания, рыская по базарам в поисках странных народных инструментов, завезенных с континента. Когда он понял, что его сын слишком застенчив, чтобы выступать перед публикой, он перенес все свое усердие на сестру Эдгара, хрупкую девочку, которая потом вышла замуж за певца из труппы D'Oyly Carte, теперь ставшего весьма популярным благодаря главным ролям в опереттах господ Гилберта и Салливана. Поэтому, пока его сестра часами просиживала за упражнениями, Эдгар проводил время рядом с отцом. В его облике он лучше всего запомнил большие руки. "Слишком большие, - говорил отец, - для тонкой работы". Обязанностью Эдгара стало содержание в порядке постоянно растущей отцовской коллекции инструментов: большинство из них, к вящему восторгу мальчика, считались не подлежащими починке. Позже, когда он встретил и полюбил Кэтрин, такое же восхищение, как и инструменты из отцовской коллекции, вызывала ее игра, и он сказал ей об этом, когда делал предложение. "Ты не должен просить меня выйти за тебя замуж только для того, чтобы иметь под рукой кого-то для проверки настроенных тобой инструментов", - сказала она. Молодой человек зарделся от прикосновения ее пальцев: "Не беспокойся, если хочешь, можешь вообще никогда не играть, мне достаточно музыки твоего голоса".
Свои инструменты Эдгар собрал сам. Так как ему так и не предоставили подробной информации о состоянии рояля, он нанес визит в магазин, где он был куплен, и долго беседовал с хозяином об особенностях инструмента, о том, большим ли переделкам он подвергался и что сохранилось из оригинальных деталей. Из-за ограниченности места он мог взять с собой лишь инструменты и запасные детали именно для этого рояля. И при всем при этом одни только инструменты заняли половину одного из его дорожных сундуков.
За неделю до его отъезда Кэтрин устроила маленькое прощальное чаепитие. У них было немного друзей, большинство из которых - тоже настройщики. Мистер Виггерс специализировался на "Броадвудах", страстью мистера д'Арженса, француза, были венские кабинетные инструменты. И наконец, мистер Поффи, он на самом деле не был настоящим фортепианным настройщиком, поскольку в основном чинил органы. "Это хорошо, - однажды объяснил Эдгар Кэт, - иметь таких разнообразных друзей". Конечно, это далеко не исчерпывало всего разнообразия людей, имеющих отношение к фортепиано. В одном только Лондонском справочнике между фармацевтами и хирургами оказывались производители фортепиано, производители механической части, мастера по внешней отделке, а также мастера, занимающиеся сборкой молоточков, изготовлением деталей для них, отбеливанием слоновой кости и резкой по ней, производством клавиш, колков, производители шелковой внутренней обивки, мастера по тонкой отделке, изготовители струн и наконец настройщики. Примечательно, что на вечеринке отсутствовал мистер Хастингс, также специалист по "Эрардам", который не желал иметь дело с Эдгаром с того момента, как тот повесил на дверях объявление, гласившее: "Уехал в Бирму по поручению Ее Величества. С мелкими заказами, которые не могут ждать моего возвращения, пожалуйста, обращайтесь к мистеру Клоду Хастингсу".
Всех присутствующих чрезвычайно волновала миссия Эдгара, и они засиделись допоздна, пытаясь угадать, в чем же проблема с инструментом. Утомленная дискуссией, Кэтрин, улучив момент, оставила мужчин одних и отправилась в постель, взяв с собой книгу под названием "Бирма". Это было замечательное чудесное этнографическое произведение, написанное журналистом, недавно получившим должность в Бирманской комиссии. Автор, некий мистер Скотт, взял себе в качестве псевдонима бирманское имя - Шве Ю, что означало "Правдивейший". Для Кэт это было очередным доказательством в пользу ее убеждения, что война - всего лишь "ребячьи игры". Тем не менее она почему-то встревожилась от этой информации и, засыпая, напомнила себе, что надо сказать Эдгару, чтобы он не возвращался с подобным нелепым именем.
Прошли и эти дни. Кэтрин лихорадочно делала последние приготовления, но за три дня до назначенной даты отбытия они с Эдгаром, проснувшись утром, обнаружили, что им больше нечего готовить и собирать. Чемоданы были собраны, инструменты вычищены и уложены, мастерская закрыта.
Супруги пошли прогуляться, на набережной Темзы они сели на скамейку и стали наблюдать за движением судов. "Какая-то поразительная ясность и чистота сегодня во всем, - думал Эдгар, - в небе, в прикосновении ее руки, до ощущения полного совершенства не хватает лишь музыки". С детства у него была привычка подбирать не только чувства к мелодии, но и мелодию к чувствам. Как-то он сознался об этом Кэтрин в письме, написанном вскоре после первого визита в ее дом, сравнив тогда свои эмоции с "Allegro con brio" из "Сонаты № 50 ре-мажор" Гайдна. Тогда она посмеялась, недоумевая, серьезно ли он говорит или это такая шутка, которую вполне способен понять лишь настройщик. Ее подруги со своей стороны определенно решили, что это была шутка, хотя и несколько странная, и она поняла, что соглашается с ними. Продолжалось это до тех пор, пока она не купила партитуру сонаты и не сыграла ее: из-под клавиш только что настроенного фортепиано полилась захватывающая мелодия, заставившая ее вспомнить о бабочках, но не тех, которые пробуждаются по весне, а тех, которые полупрозрачной, мерцающей тенью поселяются в груди у того, кто молод и влюблен.
Пока они сидели на берегу реки, в голове Эдгара, напоминающей теперь оркестр, разыгрывающийся перед выступлением, начинали звучать и тут же обрывались фрагменты мелодий, пока наконец одна из них не заглушила прочие, которые постепенно исчезли. Он начал напевать себе под нос.
- Клементи, соната фа-диез-минор, - сказала Кэтрин, и он кивнул. Однажды он признался ей, что это произведение, как ему представляется, рассказывает о моряке, затерявшемся в океане. А его возлюбленная все ждет его на берегу. Он смотрел на ноты и слышал плеск волн и крики чаек.
Они сидели и слушали.
- Он вернулся?
- В этой версии - да.
Внизу рабочие разгружали ящики с небольших речных судов. Чайки голосили, ожидая, когда им что-нибудь перепадет, окликали друг друга, описывая круги над водой. Эдгар и Кэтрин пошли вдоль берега. Когда наконец они повернули к дому, Эдгар взял за руку жену, и ее ладонь оказалась в его. "Из настройщиков получаются прекрасные мужья, - делилась Кэтрин своими впечатлениями с подругами после возвращения из свадебного путешествия. - Настройщик умеет слушать, и его прикосновения нежнее, чем у пианиста; только настройщик знает, что у пианино внутри". Молодые женщины хихикали, усматривая в этих словах неприличный намек. Теперь, восемнадцать лет спустя, она знала до мельчайших деталей расположение и происхождение каждой мозоли на его руках. Он походил на человека с татуировками, у которого каждое изображение на его теле имеет какой-то смысл. Вот эта, с внутренней стороны большого пальца, - от отвертки, - разъяснил он, - царапины на запястье - от самого корпуса инструмента, я часто кладу руки вот так, когда прослушиваю его. Мозоли на первом и третьем пальцах правой руки от того, что ими я начинаю закручивать колки, прежде чем взяться за плоскогубцы. Средним пальцем я не работаю, не знаю почему, привычка с юности. Сломанные ногти - это из-за струн, это от моей торопливости.
По дороге домой они обсуждают, сколько пар чулок он положил с собой, как часто он будет писать ей, какие подарки он должен привезти и как не подцепить в тропиках какую-нибудь болезнь. Они и не предполагали, что прощание окажется отягощено подобными банальностями. "В книгах все бывает не так, - думает Эдгар, - и в театре тоже". Он испытывает жгучее желание заговорить с Кэтрин о своей миссии, о долге, о любви. Но говорить об этом трудно, так они добираются до дома, закрывают за собой дверь, а он так и не отпустил ее руки и не сказал того, что хотел. Там, где слова не идут, на помощь приходят прикосновения.
Остается три дня, затем два, и ему уже не спится. Ранним утром, когда еще темно, он выбирается из теплого гнезда постели, сохраняющей аромат любимой, и выходит из дома немного пройтись. Кэтрин ворочается в полусне: "Эдгар?" А он: "Спи, милая", и она засыпает, опять зарывшись уютно в одеяло, мурлыча что-то себе под нос. Он опускает ноги с кровати, предвкушая холодный поцелуй половиц, и идет в другой конец комнаты. Быстро одевается, ботинки несет в руках, чтобы не разбудить ее, и тихонько выскальзывает в дверь, вниз по лестнице, покрытой волнами ковра.
Снаружи холодно и темно, никакого движения. Только закрученный вихрем ком листьев, по ошибке залетевший на Франклин-Мьюз, совершил свой кульбит и помчался обратно по узкой улочке. Звезд не видно. Эдгар плотнее запахнул воротник пальто, глубже надвинул шляпу и последовал в том же направлении, в котором ветер унес листву. Он прогуливается по пустым мощеным улицам, идя мимо выстроившихся в ряд домов с задернутыми занавесками, похожими на закрытые глаза спящих. Сбоку ощущается какое-то движение: наверное, бродячие коты, а может, и люди. На этих улицах пока не провели электричество, и он замечает лампы и свечи, прячущиеся в глубине домов. Он тоже прячется глубже в свое пальто и идет, а ночь незаметно сменяется рассветом.
Наконец остается последний день перед отъездом. Кэтрин присоединяется к ранней прогулке Эдгара, обнаружив, что ему не спится с раннего утра, и они вдвоем гуляют по пустому Регент-парку. Они держатся за руки, гуляя по широким аллеям, их сопровождает лишь ветер, который морщит воду в лужах и шевелит мокрые листья, ковром устлавшие газоны, все пытаясь тащить их за собой. Молодые люди останавливаются и садятся под крышей стеклянного павильона, наблюдая за редкими прохожими, не побоявшимися выйти в дождь, они прячутся под зонтами, а все крепчающий ветер норовит вырвать их у них из рук. Вот проходит одинокий старик, за ним супружеские пары, детишки, вприпрыжку поспевающие за мамашами, наверное, в зоосад:
- Мама, что там будет?
- Тшш! Веди себя хорошо, там бенгальские тигры и бирманские питоны, они кушают непослушных детей.
Эдгар с женой продолжают бродить по сумрачным садам, где дождь смял последние цветы. Небо низко нависало, кругом пожелтевшие листья. Она берет его за руку и уводит прочь от этих бесконечных проспектов, две хрупкие фигурки движутся по изумрудным газонам, пересекая зеленую гладь. Эдгар не спрашивает, куда они идут, просто слушает, как чавкает грязь под подошвами ботинок. Небо нависает над ними еще больше, низкое и серое. Солнце так и не появилось.
Кэтрин приводит его к маленькой беседке, там оказывается сухо. Эдгар отводит мокрые волосы с ее лица. Он будет помнить ее холодный нос.
День наконец переходит в ночь...
...И наступило утро 26 ноября 1886 года.
К пристани Принца Альберта подъехал экипаж, из которого вышли двое военных в отутюженной форме и открыли дверцы перед мужчиной и женщиной средних лет. Те осторожно ступили на землю, заметно, что это их первая в жизни поездка на военном транспорте - ступеньки здесь выше, а рессоры толще, чтобы можно было ездить по неровной местности. Один из сопровождающих указал на корабль, мужчина поглядел на него, затем снова повернулся к женщине и легонько поцеловал ее. И вот отправился следом за военными к кораблю. Оба держали в руках по чемодану, а сам пассажир нес сумку поменьше.
Отплытие судна не сопровождалось громом фанфар и звоном бутылок, разбивающихся о борт. Этот обычай обычно приберегался для особо торжественных случаев, когда, скажем, новое судно отправляется в свой первый рейс. Тогда ночующие на причале пьяницы наутро просыпаются, неожиданно обнаруживая себя в открытом поле, расположенном ниже по течению реки.
Пассажиры с палубы махали толпе провожающих. Над рекой сгустился туман. Словно театральный занавес, он скрыл дома и пирс, и тех, кто пришел проводить пароход.
Медленно, друг за другом, все спустились в каюты, и Эдгар остался в одиночестве. Влага осела на стеклах его очков, и он снял их, чтобы вытереть о жилет. Эдгар пытался разглядеть что-нибудь в тумане, но берега, мимо которых они проплывали, как будто пропадали без следа. Туман съел даже пароходную трубу у него за спиной, и ему показалось, что он плывет в пустоте. Он протянул вперед руку и какое-то время смотрел, как белые клочья, создаваемые крохотными капельками влаги, обвивались вокруг нее.
Перед началом событий все еще белое, как чистый лист бумаги, как необработанная слоновая кость, пока история еще только начиналась.
3
"30 ноября 1886 года
Дорогая Кэтрин!
Вот уже пять дней, как я покинул Лондон. Прости, что не написал тебе раньше, но после Марселя наша первая остановка, где можно отправить почту, только в Александрии, и я решил, что лучше подождать, чем посылать тебе письмо, в котором были бы только прежние мысли.
Моя милая женщина, просто не знаю, как рассказать тебе о последних нескольких днях! Ты и представить себе не можешь, как бы я хотел, чтобы ты отправилась в это путешествие вместе со мной и могла своими глазами увидеть все, что вижу я! Лишь вчера утром справа по курсу показалась новая земля, и я спросил одного из матросов, что это. "Африка", - ответил он, и, кажется, мой вопрос весьма его удивил. Конечно, я почувствовал себя глупо, но я был просто не в состоянии скрыть свое волнение. Наш мир кажется одновременно таким маленьким и таким беспредельным. Я хотел бы написать тебе о многом, но в первую очередь позволь рассказать о нашем путешествии начиная с того момента, как мы попрощались. Путь от Лондона до Кале оказался небогатым на события. Туман был очень густой и редко редел настолько, чтобы мы могли разглядеть что-либо, кроме воды. Этот отрезок пути занял всего несколько часов. Когда мы прибыли в Кале, была ночь и нас отвезли на железнодорожный вокзал, где пересадили на поезд, направляющийся в Париж. Ты знаешь, как я мечтал посетить дом, где жил Себастьен Эрард. Но не успели мы приехать, как уже были в другом поезде, идущем на юг. Франция - действительно очень красивая страна, мы проезжали мимо золотых пастбищ, виноградников и даже целых полей лаванды (из которой делают знаменитые духи, обещаю привезти их тебе, когда вернусь). Что до самих французов, для них у меня не находится столько добрых слов, ибо ни один из местных жителей, с которыми мне довелось пообщаться, ничего не слышал ни об Эрарде, ни о mecanisme а etrier, величайшем его изобретении. В ответ на мои вопросы на меня глядели как на сумасшедшего.
В Марселе мы погрузились на другое судно, принадлежащее той же компании, и вскоре уже бороздили воды Средиземного моря. Вот бы тебе увидеть эту красоту! Средиземное море совершенно синее, такого цвета я никогда не видывал. Самый близкий к нему - цвет ясного неба ранним вечером или, может быть, цвет сапфира. Фотоаппарат, конечно, чудесное изобретение, но, к сожалению, на карточках нельзя запечатлевать истинные цвета, а мне бы так хотелось, чтобы ты собственными глазами увидела то, о чем я говорю. Если бы ты посетила Национальную галерею и посмотрела на "Бриг "Темерер"" Тернера, - это, пожалуй, самое близкое, что приходит мне в голову. Здесь очень теплая погода, и я уже позабыл о холодных лондонских зимах. Почти весь первый день я провел на палубе и в конце концов обгорел на солнце. Нельзя забывать про шляпу.
На второй день мы прошли через пролив Бонифацио, разделяющий Сардинию и Корсику. С борта корабля было видно Италию. Она производит впечатление, очень мирного и тихого края, причем совершенно истинное, ненадуманное, как и есть на самом деле. Сегодня сложно представить, какие страсти когда-то бушевали на этих холмах. Мне представляется странным, что здесь - родина Верди, Вивальди, Россини и, конечно же, Бартоломео Кристофори.
Что написать тебе о том, как я провожу время? Кроме того, что я просто сижу на палубе и гляжу на море, я много времени уделяю чтению записок, присланных Энтони Кэрролом. Странно думать о том, что этот человек, которым мои мысли заняты уже столько недель, до сих пор даже не знает моего имени. Хотя какая разница, зато я могу сказать, что у него исключительный вкус. Я открыл один из адресованных ему пакетов с нотами и обнаружил, что в нем упакованы "Концерт для фортепиано №1" Листа, токката до-мажор Шумана и другие известные вещи. Есть там и партитуры, которые незнакомы мне, и когда я попытался напеть их по нотам, то не смог уловить никакой мелодии. Обязательно расспрошу его о них, когда доберусь до его лагеря.
Завтра - остановка в Александрии. Берег уже совсем близко, можно разглядеть вдалеке минареты. Сегодня утром нам встретилось маленькое рыбацкое суденышко, и рыбак-туземец долго стоял и смотрел, как мы проплываем мимо, у него из рук свисали сети, он был так близко, что я видел кристаллики соли на его коже. А ведь еще недели не прошло, как я уехал из Лондона! Жаль, стоянка в порту будет очень короткой и у меня не будет времени посетить пирамиды.