Вечерело, когда он выбрался на дорогу, ведущую к "Медео" и дальше к Чимбулаку. И, самое неприятное, завьюжило. Яков развязал тесёмки на шапке-ушанке и поглубже натянул ее на голову. Дорога шла вверх под неуклонно нарастающим острым углом. Не было ни души. Нельзя сказать, что он испугался. Он пристально смотрел в неприступную темноту гор, в белую полосу дороги, пригнувшись, почти сгорбившись под порывами ветра. Животный инстинкт отключил и страх и всякую мыслительную деятельность. Он почти слился со стихией, не отдавая отчёта в том, что ещё немного и он превратится в заледеневшую статую.
Свет фар рассек темноту напополам. Из окна "газика" выглянула девичья мордашка и звонко крикнула: "Залезай живо! Замёрзнешь к чёрту!"
Яков ввалился в машину. Сразу захотелось спать.
– Ну, ты шальной, солдатик! – сказала девчонка и переключила скорость. Машина по-черепашьи поползла вверх по дороге. Через час с небольшим они уже сидели в егерской сторожке, пили чай с кизиловым вареньем и отогревшийся Яков в десятый раз рассказывал небольшой компании, состоящей из девчушки и пожилого угрюмого казаха, что он в Алма-Ату поехал, потому что название понравилось и один хороший человек посоветовал, сам-то он из Саратова, а в Алма-Ате у него никого нет, и он решил первым делом посетить Чимбулак, потому что это главная достопримечательность.
– Чудной ты, еврейчик! – повторяла девчонка, качала головой и подливала ему горячего чая.
– Ладно, спать пора, – наконец сказал пожилой казах. – Завтра на свету Жемка тебе Чимбулак покажет.
На следующий день они гуляли по ослепительной белизне снега. Казалось, что Жемка знала всё по эти горы, про озеро Иссык-Куль, которое оказывается совсем рядом, если, конечно, перелететь через перевал на крыльях. Про озеро Иссык-Куль Яков смотрел кино, там ещё красные маки были, много-много. Жемка засмеялась:
– Там красиво! И людей совсем нет! В мае можно поехать. Если останешься, конечно, – она задумчиво посмотрела на него.
– Я тут выросла, – сказала Жемка. – Родители альпинистами-спасателями работали, а когда погибли десять лет назад, меня дядя забрал, он тут егерь. Я летом в Москву ездила поступать в театральный, но не получилось. Теперь вот следующего года дожидаюсь, дяде по хозяйству помогаю.
– А я тоже в Архитектурный поступал, – сказал Яков. – Но чего-то больше не хочется.
– Нет, я буду знаменитая артистка, – сказала Жемка. – Знаешь, почему?
– Почему? – спросил Яков.
– Потому что мое полное имя – Жэтэм.
– Какой поэтичный казахский язык! – искренне восхитился Яков.
– Дурак ты! – засмеялась Жемка. – Какой казахский?! Жэтэм – по-французски "я тебя люблю". Мои родители, когда только познакомились, поехали по обмену на стажировку в Альпы. Там меня и зачали. Понятно? Пойдёшь на турбазу работать?
– Пойду, – согласился Яков.
Так и полетели зимние дни. Утром он убирал насыпавший за ночь снег, потом они с Жемкой обедали, потом он починял что-нибудь по мелочи в помещении турбазы. Горнолыжный сезон наступал только в начале, а то и середине марта, так что туристов почти не было, по вечерам они коротали время у камина в охотничьей гостиной и Жемка, принарядившись каждый раз по-новому, разыгрывала перед ним сценки из своих будущих триумфальных спектаклей. Она выступала то грозной Марией Стюарт, то придурочной суфражисткой из революционной пьесы, то таинственной незнакомкой из стихов Блока. Иногда она смешно надувала щеки и, скривив ноги и выпятив миниатюрную грудь, расхаживала по гостиной, повторяя: "Я – Лейла! Я – Лейла! Жена бакинского бабуина".
По субботам на дядином "газике" они ездили в город на базар. Жемка в коротком узорчатом тулупчике отчаянно торговалась на тарабарском и чёрные как смоль косички, торчащие из-под тюбетейки, летали как молнии в такт ёе гневным речам. Яков молча хлопал глазами и в восхищении загружал в машину богатства этого восточного мира. Ему было очень хорошо вместе с Жемкой.
Наступил март, горное солнце было таким ярким, что Яков по утрам, убирая снег, раздевался до пояса и загорал. На турбазе заметно прибавилось народу, шумные компании лыжников, укатавшись за день по склонам, по вечерам жарили шашлыки и горлопанили веселые, немного скабрезные песни. В один из таких солнечных дней приехал Ян.
– Янчик, приехал! – завизжала Жемка как оглашенная и кинулась на шею вышедшему из автобуса высокому человеку, одетому в модную куртку "аляску" и светло-коричневые вельветовые джинсы.
– Здравствуй, здравствуй, звезда балета! – сказал человек. – Коршуны ещё не утащили тебя в небеса обетованные?! – он внимательно посмотрел на Якова.
Пока на скорую руку готовили обед, Жемка рассказала, что Ян из семьи поляков, сосланных в Казахстан при царе Горохе, большой умница, преподает в университете, только колючий и меня всё время дразнит, сказала Жемка. Он дружил с моими родителями, когда я пешком под стол ходила. Он мне совсем как старший брат.
После обеда сидели на солнышке и пили дивный коньяк "Алатау", привезённый Яном.
– Давно ты здесь? – спросил он у Якова.
– С декабря.
– Не надоела созерцательная жизнь?
– Мне нравится, – Яков беспомощно посмотрел на Жемку. – Я первый раз в горах.
Та показала ему язык.
– Да вы, батенька, дзен-буддист! – непонятно, то ли в шутку, то ли всерьёз, сказал Ян. – Еще немного послушником побудешь, а потом Суржен тебя мантрам обучит.
Дядя Жемки улыбнулся самыми краешками губ, что в его исполнении означало бурное веселье. "На работе плохо?" – спросил он.
– Нет, – сказал Ян. – На работе не плохо и не хорошо. На работе никак. Чего-то меня в последнее время хандра гныдит. Мне тридцать два года, я самый молодой профессор политэкономии в Средней Азии, а то и во всём Союзе, а что, не при Жемке будет сказано, … толку?! Читаю юным балбесам Карла Маркса, разбавляя анекдотами из Адама Смита. Ни денег, ни славы…
– Жениться тебе надо, – по-взрослому сказала Жемка.
– Кровь шляхтича не позволяет венчаться с простолюдинкой, – сказал Ян. – Кроме того, я бабник.
– Ой, я сейчас умру! – захохотала Жемка и, схватившись за живот, принялась кататься по ковру. – Бабник он. Дон Жуан из Поднебесья. Видала я твоих пассий. Чувырла на чувырле очкастой.
– Это сливки алма-атинской интеллигенции, – сказал Ян. – В отличие от тебя, горнолыжная циркачка, грамоте обучены и манерам.
– Зато я красивая! – Жемка наконец угомонилась и села по-турецки на ковре.
– Умолкни, газель! – сказал Ян. – Джигиты разговаривают. Подсказывает мне почему-то моя интуиция, что грядут большие перемены. Вот сейчас какой год на дворе?
– Восьмидесятый, – сказал Яков.
– А что было сто лет назад? – спросил Ян.
Яков и Жемка молчали.
– Дети мои, не напрягайте излишне младенческую память! – смилостивился Ян. – Сто лет назад, а точнее в 1881 году, последнего русского царя-преобразователя, императора Александра II благополучно разбомбили народовольцы, что привело к резкому ужесточению реакции, окончательному разрыву общества и государства, возникновению рабочего движения, и, как следствие, трём революциям, гражданской войне и победе социализма на одной шестой части земного шара.
– Лихо, – сказала Жемка. – А разве Брежнев умер?
– Дорогая моя будущая Алиса Коонен, – сказал Ян. – Даже сидя на вершине гор, нельзя быть такой политически неосведомлённой. Лукич жив, нельзя сказать, что здоров, потихоньку дряхлеет в своём старческом маразме. Так что явно не он автор этой грандиозной идеи.
– Какой идеи? – спросил Яков.
– Ввести войска в Афганистан, – Сказал Ян.
Яков вспомнил, что в поезде по дороге в Алма-Ату пассажиры живо обсуждали эту новость. Но его как-то не взволновало. "Я уже отслужил", – всё, что, собственно, он тогда подумал.
– Всего делов! – сказал Яков. – Надерут шишку басмачам и вернутся.
– Не всё так просто, – сказал Ян. – Во-первых, как вы выразились, потомок Моисеева племени, забредший в туркестанские горы, не надерут. В Афганистане терпели поражение все завоеватели: от Александра Македонского до англичан в девятнадцатом столетии. Наша доблестная вонючая и непобедимая вряд ли станет исключением. Там нет ни государства, ни общества, одни кочевые племена, воровать да грабить любимое занятие, поэтому и детей сызмальства учат из допотопных кремниевых ружей в глаз сайгака с пятисот метров попадать. Одним словом, прирожденные воины.
– У нас тоже есть, – сказал Яков. – Вот у нас в стройбате капитан Никонов был…
– Один воин, даже самый лучший, не решает исход войны. Таковы азы современной военной науки, которой обучались все наши генералы. Раньше было проще: вышли два рыцаря, подубасили друг дружку мечами, кто на лопатки упал, тот и дурак. В общем, всё вполне гуманно.
Ян расхаживал вдоль ковра.
– Современная война требует установления идеологических порядков. Вот и предложим товарищам кочевникам строить фабрики, шахты, хлопок выращивать или картошку мотыгой ковырять.
– Зачем им мотыгой ковырять? – сказала Жемка. – Они же вольные птицы!
– Вольному воля, а спасённым рай! – сказал Ян. – Если исходить из того, что коммунизм это закамуфлированная мечта человечества о рае, то социализм его предтеча. Но, сдаётся мне, что спасённых окажется совсем мало и будут они, как обычно, ублюдки, а вольные запрут наших солдатушек в немногочисленных городах и будут отрезать им бошки, когда те выйдут до витру.
– Дикость какая! – сказала Жемка. – Просто мракобесие какое-то…
– Таково несовершенство существующего мира, – сказал Ян. – Если такие места, куда цивилизованному человеку соваться не следует. Впрочем, у наших правителей всегда было плохо с пониманием цивилизованности. Так вот, сдаётся мне, что это начало конца.
– Ты таких разговоров в университете не ведёшь? – спросил дядя Жемки.
– У меня всё в порядке с головой, Суржен, – сказал Ян. – Генетический опыт пяти поколений ссыльных позволяет чётко дозировать извлекаемые звуки по месту и по аудитории.
– Нас Америка завоюет? – с иронией спросил Яков.
– Никто нас не завоюет, – сказал Ян. – Если только инопланетяне на голову не свалятся. Страна и так рассыпается, говорю тебе как специалист, экономика не может быть ни экономной, ни тем более плановой. А эти покалеченные, которые вернутся с войны, будут шоковым зарядом. В Америке был "вьетнамский синдром". А у нас, поверь, будет афганский. И в какой миг все наше социалистическое благополучие полетит вверх тормашками.
– Жаль, что Америка нас не завоюет, – сказал Жемка. – Я бы тогда на Бродвей поехала. И ещё в Париж.
– Ленин сразу после гражданской войны объявил НЭП – новую экономическую политику, – сказал Ян. – Суть новизны заключалась, как ни парадоксально, в возврате к старым добрым мелкобуржуазным формам: лавкам, артелям, харчевням. И очень быстро стало не то что хорошо, но вполне сносно жить, особенно по сравнению с революционной голодухой. Почему он это сделал, вопрос, конечно, творческий. С одной стороны, он был человек не злой, любил комфортную жизнь, в эмиграции жил в Женеве, в основном, там не самый плохой климат, за питанием следил и за здоровьем. С другой стороны, не был таким амбициозным, как Лев Давидович. Его вполне устраивало поцарствовать до конца дней своих в мирной, благополучной России.
– Лев Давидович это кто? – спросил Яков.
– Твой соплеменник, – сказал Ян. – Лейба Давидович Бронштейн, он же Троцкий. Создатель Красной Армии, живодёр страшный был.
– Не слышал о таком, – сказал Яков.
– Это понятно, – сказал Ян. – В школьном учебнике истории о нём скромно умалчивают. Так вот эти двое, Лев Давидович и дядюшка Джо, кто такой, знаете, надеюсь?
– Знаем, – сказала Жемка. – Так англичане Сталина называли.
– Умница, – сказал Ян. – Эти двое, обуреваемые страстью владеть миром, быстренько отправили Вольдемара к праотцам. Потом передрались за власть, Троцкого выперли, шлепнуть сразу как-то не задалось, он долго бегал по заграницам, пока в сороковом его насмерть не забил ледорубом знойный мексиканский парень Меркардер. Сталин перевернул страну, заставил крестьян в зипунах не таращиться на гром небесный, а учиться летать на самолетах и танки водить, войну выиграл, перекрестившись, но после сорок пятого выдохся. Да и мир очень быстро сообразил, что не стоит менять Гитлера на Сталина, и отгородился железным занавесом. Но мы-то так и живём по-прежнему, словно завтра в поход. Автоматы лучшие в мире, а башмаки надеть стыдно. Короче, всё фигня, главное, чтобы не было войны.
Яков, насупившись, сказал:
– Войну народ выиграл. Она же Отечественная была. У меня дед фронтовик. Он, правда, про войну не любит рассказывать. Только если сильно выпьет, и то больше матом ругается.
– Люди на войне совершают чудеса, – сказал Ян. – Только в двух случаях. Если за спиной Родина и вдохновляет бог. Родину никто не отменил, а дядюшка Джо сумел стать богом. Прискорбно, но факт. Даже мой покойный отец рвался в Войско Польское, драться с нацистами. Но не взяли по анкетным соображениям. Честно зарабатывал свой туберкулез на оборонном заводе. Правда, после Победы в братскую Польшу переехать не захотел. Он мне, конечно, ничего по этому поводу не говорил, но, как я понимаю, не захотел менять шило на мыло. А может просто эти горы любил.
– Хороший был человек, – сказал дядя Жемки. – Порядочный. Аллах, наверняка, его сразу в рай определил. Помянем!
– В общем, грядут перемены, – сказал Ян. – Насколько я наблюдаю, самой номенклатуре осточертела вся эта распределиловка, вечное братание с гегемоном под недрёманным оком старых товарищей. У нас тут случай недавно был, и смех, и грех. Образовалась вакансия послать двух третьекурсников с юридического факультета на полугодовую стажировку в Пражский университет. Боже ж мой, задрипанная социалистическая Прага! Половина руководящего состава аппаратов солнечных республик слетелась, своих сынков пристраивать. Чуть на кинжалах не подрались…
– И кто поехал в результате? – спросил Яков.
– А-а! Военная тайна, – сказал Ян. – Какая разница?! Тот, кто поехал, постарается не вернуться. А если вернётся, полный дурак будет.
– А мы в мае на Иссык-Куль собираемся. Поехали с нами, Ян, – сказала Жемка.
– Я постараюсь, ласточка, – сказал Ян. – Мать хворать стала, подозрение на онкологию. Хочу её в Новосибирск на обследование свозить, там достойная профессура…
До наступления лета они увиделись с Яном всего один раз. Мать его на самом деле сильно разболелась, поездка на Иссык-Куль тоже сорвалась, в связи с Олимпиадой в Москве экзамены в театральный сместили на начало июня, так что Жемка была вся в хлопотах и подготовке к скорому отъезду.
Ян пригласил их в закрытый ресторанчик при киностудии. "Посторонних не бывает, – сказал он, тихо сообщив заветное слово швейцару, и проводил в уютный зал. – Исключительно богема местного разлива. Но кормят хорошо и у музыкантов все западные новинки, в рамках цензуры, разумеется".
Яков с любопытством посматривал по сторонам. Богема была вся сплошь незнакомая, только пару лиц, кажется, он видел по телевизору. Но в телевизоре они были свежее. Заиграла музыка и Жемка пошла танцевать.
Ян был нервный и много пил. "От него просто веет антисоветчиной! – подумал Яков. – Эх, добром это не закончится!"
– Что делать собираешься? – спросил Ян.
– Не знаю, – сказал Яков. – Ты про что?
– Жемка поедет в Москву, скорей всего поступит, во всяком случае, там и останется. А ты что будешь делать? Снег убирать на турбазе?
– Не знаю, – сказал Яков. – Мы с ней об этом не говорили.
– Достойная молодости инфантильность. Только совершенно не свойственная евреям.
– Среди евреев не встречал ни одного умного мужчины и ни одной красивой женщины, – вдруг сказал Яков.
– Да ну! – рассмеялся Ян. – Это ты про себя?! А я встречал. И не одного. Запомните, мой юный друг, лучшие финансисты в мире это евреи. Барон Ротшильд, например.
– Ну, это там у них… – сказал Яков.
– Там, здесь… – передразнил его Ян. – Эх, веселая компания у нас собралась. Казашка, которая отзывается на французский, я по-польски ругаюсь и польские песни пою, когда пьян, а на родине не был и не тянет, еврей, который не любит деньги. Натуральный паноптикум.
– Что такое паноптикум? – спросила Жемка, едва ли не рухнувшая у столика. – Ух, натанцевалась вусмерть!
– Это такая волшебная шкатулка, солнцеликая Будур, где живёт веселый джинн, который дарит маленьким девочкам счастье, – сказал Ян.
– Хочу! – сказала Жемка.
– Не получится, – сказал Ян. – Сначала надо заслужить, многодневными трудами.
– Тогда неинтересно, – засмеялась Жемка. – Я быстренько в дамскую комнату.
– В общем, так, – сказал Ян, когда Жемка вышла. – Я не знаю, какая у вас там любовь, платоническая или не очень, и ты, конечно, можешь хвостом потащиться вслед за Жемкой в Москву, но вынужден сказать суровые слова: для тебя это бесперспективно. Жемку закрутит вихрь столичной жизни и ты очень быстро окажешься лишним. Будет больно, обидно и грустно.
Ян помедлил, а затем продолжил:
– Сожалею, но ваша романтическая история подошла к логичному завершению. Поэтому предлагаю воспользоваться рекомендацией незабвенного Карла Маркса…
– Причём здесь Карл Маркс? – перебил его Яков. – Чего-то я не понимаю…
– Сейчас объясню, – сказал Ян. – Карл Маркс писал о том, что каждый крупный капитал нажит не вполне честным путем. Я полагаю, он знал, о чём пишет.
– Какой капитал, какой честный путь?! – сказал Яков. – Ян, ты напился, что ли?!
– Мне тут все обрыдло, – сказал Ян. – В этом замечательном городе, в этом дебильном университете. Я хочу уехать, единственное, что удерживает это мать. Но буду циничен: врачи поставили окончательный диагноз, ей жизни от силы пару месяцев.
Ян посмотрел на Жемку, которая возвращалась к столику.
– Отправь-ка ты нашу красавицу танцевать, а мы с тобой выйдем подышать и поговорим серьёзно.
– Вы чего такие загадочные? – сказала Жемка, сев за столик. Яков наклонился к ней и шепнул на ухо: "Слушай, Яну как-то нехорошо. Мы выйдем на улицу?!"
– Ладно. Я тогда танцевать, – сказала Жемка и упорхнула.
Во дворике ресторана Ян глубоко вдохнул и сказал:
– Да, гор, пожалуй, мне будет не хватать. Я навёл кое-какие справки. Есть такой славный порт Находка, самый крупный на Дальнем Востоке и единственный, где нет закрытого паспортного режима. Зато буржуинские пароходы заходят туда с завидной регулярностью. Понимаешь, куда клоню?
– Нет, – сказал Яков. – Пскопские мы, не догоняю.
Из ресторана донеслась задорная мелодия "В Кейптаунском порту". Ян, пританцовывая, продолжил:
– Буржуинские пароходы, сэр, это импортные шмотки, маги, парфюм, которые меняются на русское бухло и русскую икру.
Он сделал легкое па:
– При грамотной организации дела импортные тачки, от которых тащатся наши загорелые братья с Кавказа. Коммерция не вполне законная, точнее, вообще незаконная, зато прибыльная, зараза. А к переменам надо готовиться. А готовиться лучше с деньгами на кармане.
Он прекратил танцевать:
– Вот, вкратце, о чём писал Карл Маркс. Предлагаю стать компаньоном. Это веселее, чем на Чимбулак глазеть с утра до ночи.
Яков сосредоточенно изучал могучую чинару, устилавшую ветвями крышу ресторанчика.
– Понимаю, надо подумать, – сказал Ян. – Думай. Время есть. У того же неиссякаемого Карла Маркса есть стихи…