Я вновь оказался в этих краях в конце января наступившего года. На сей раз я был по делам, интересы фирмы потребовали согласования вопросов в газовой конторе, которая находилась сравнительно недалеко от дома Николая. Выезжая из Москвы, я решил, что если обернусь быстро, то обязательно навещу затворника.
Не могу сказать, что я часто вспоминал Николая. Работа, семья, всегдашние заботы захлестнули меня, как любого нормального человека. Он снился мне иногда в самых разных ситуациях, и чего греха таить, предельно скабрезных. "Это не удивительно, – успокаивал я себя, – впечатлений, полученных в ту ночь, тебе, парень, хватит надолго". И вот ещё что: лунный камешек, подаренный Николаем, я так и не решился показать ни жене, ни дочери. Первое время я таскал его в портфеле, а затем спрятал в верхнем ящике моего стола в офисе.
Итак, в газовой конторе я управился быстро, теперь предстояло найти дорогу к дому Николая. Ни его фамилия, ни тем более адрес мне, разумеется, известны не были. Я подошёл к такси, стоявшему на остановке маршруток.
– Слушай! – сказал я. – Тут в округе дядька один живёт, такой чудаковатый. Николаем зовут. Как к нему доехать, не знаешь случайно?
– Николай?! – переспросил таксист. – Это тебе, наверное, в дом банкира.
"Банкир?!" – Я вспомнил род занятий Николая и сказал: "Видимо, да".
– Сто пятьдесят и поехали.
– Поехали! – Я сел в машину.
Минут через пятнадцать мы упёрлись в наглухо заваленную снегом дорожку.
– Нечищено! – сказал таксист. – Странно. Вон там за поворотом его дом. Отсюда метров пятьсот. Извини, дальше пешком.
Я рассчитался и побрёл по колено в снегу. На некоторых участках дорожки, обметённых ветром, проглядывались свежие следы. Значит, кто-то ходит…
Я добрался до калитки и принялся стучать. Наконец раздались шаги, а затем женский голос: – Кто там?
– Здравствуйте! – сказал я. – Я к Николаю.
– Его нет, – ответил голос из-за забора.
– А когда он будет?
Калитка приоткрылась на ширину дверной цепочки и я увидел миловидное лицо женщины лет сорока пяти.
"Домработница…" – подумал я и сообщил: – Я его давнишний приятель. Здесь по делам, вот и решил навестить.
– Его нет, – повторила женщина.
– Может быть, вы передадите записку?
Женщина внимательно посмотрела на меня и сказала: – Я не смогу передать!
– Почему?.. – я замешкался с продолжением беседы и тут до меня начало доходить: – С Николаем что-то случилось?
Женщина молча смотрела на меня.
– Он вообще живой? – спросил я.
– Да вы проходите, – сказала женщина. – Чего на холоде стоять.
Мы сели за стол на кухне и домработница рассказала следующее. Она приехала третьего января, в кабинете нашла записку: "Ушёл купаться на озеро!"
– Куда купаться? Бред какой-то! – сказал я. Зима в этом году наступила лютая, так что озеро, без сомнения, замёрзло напрочь.
Домработница только покачала головой. Она отправилась на озеро, "метель ещё сильная была", – сказала она. На берегу обнаружила грубо сколоченный крест, возле креста зелёный дождевик, зелёные шорты и коричневые резиновые сапоги. Вещи она принесла домой, а крест оставила.
– И ещё вот это! – он достала из сумки и положила передо мною табличку.
На табличке было написано фломастером: "Ушёл искать дно мира. Заупокойную по мне не читать."
– Д-д-д-да! – сказал я. – Вы в милицию обращались?
– Обращалась, – сказала женщина. – Там похихикали, у Николая Алексеевича репутация чудака была, сказали, что весной вызовут водолазов. Вы чай будете? Меня Лариса зовут.
– Да, давайте, – сказал я. – Владимир. А родственники у него есть, жена там или дети?
– Не знаю, – сказала Лариса. – Я у него пять лет работаю, ни разу не говорил.
Она разлила чай: – Помянуть, конечно, надо бы. Но с другой стороны, без вести пропавших не поминают. Да мне и ехать сегодня, я машину возле трассы оставила, тут не проберёшься.
– Подождите-ка! – сказал я. – В памяти его мобильного телефона должны же быть номера. Надо прозвониться, может, и найдём кого.
– У него не было мобильного телефона, – сказала Лариса. – Я как-то пошутила: "Старомодный, говорю, вы человек". А он мне в ответ: " Мобильник – костыль человеческого общения. А я пока не инвалид". Он вообще последнее время хмурый был, я ему даже сказала: "Вы бы съездили куда, развеялись." А он только оторвётся на секунду от книжки, хмыкнет и снова читать.
– У него девушка знакомая была, Людмила, – сказал я. – Не знаете, как её найти?
– Не знаю, никогда не видела.
Мы посидели некоторое время молча.
– Скажите, Лариса, вы не курсе, чем он занимался? – спросил я.
– Нет, – ответила женщина. – Мне он платил регулярно, без задержки. Больше ничего не могу сказать. Алхимик, наверное.
– Почему алхимик? – спросил я.
– Книжек больно много читал, – ответила женщина. – И иногда подолгу сидел за компьютером, потом надевал свой лучший костюм и уезжал. Куда, зачем, понятия не имею. Мутил он что-то, ей-богу!
Лариса помолчала, а потом жёстко добавила: – Деньги-то у него водились. И немалые. Я точно знаю.
Я вдруг понял, что она после исчезновения Николая обрыскала весь дом, но, видимо, ничего не нашла.
В воздухе опять повисло тягостное безмолвие.
– Ну, я, пожалуй, пойду, – сказал я. – Ещё сколько времени до дому добираться.
– Конечно, езжайте, – с явным облегчением сказала Лариса. – Темнеет сейчас рано.
Прощаясь возле калитки, я спросил: – А с домом-то что будет? Хороший дом, большой…
– Не знаю, – сказала домработница. – Я сюда ещё один раз приеду, запру всё. Пусть государство разбирается. Вы поторопитесь. Говорят, тут шайка бездомных собак объявилась. – С этими словами она захлопнула калитку.
Я шёл по протоптанной мною же тропинке в быстро смеркающийся вечер и думал, что не так уж плохо быть обывателем. Через несколько часов дома меня ждал вкусный ужин, лопотание дочки, которая в следующем году пойдёт в школу, теплая женушкина постель. Я выпью с мороза рюмочку, а то и две. Жизнь прекрасна и удивительна, особенно если не заморачиваться.
Мне показалось, что вдали мелькнул силуэт человека. "Неужто, Николай?!" – подумал я. Я остановился и принялся вглядываться.
"Он считал себя человеком эпохи, давно канувшей в Лету. А ведь не дурак же был и не сумасшедший. Но родился-то и жил в наше время, и зачем ему нужны были эти игры в подкидного с судьбой. Жил, судя по всему, странно и исчез также по-идиотски".
Я поймал себя на мысли, что слово идиот только в наши дни стало ругательным, а раньше просто означало – блаженный. Блаженный это и не хорошо и не плохо. Это другой взгляд на мир, наверное, очень высокомерный, вполне под стать этим древним римлянам. Это ведь блажь быть блаженным, а блажь от скуки, от пресыщения, от того, что все вокруг тебя носятся. Я понял, что начинаю рассуждать точь-в-точь как Николай.
"Чего он добился, чего он хотел показать своей жизнью? Как там? "Моменте морэ"… Чего, собственно говоря, о ней помнить. Она придёт и заберёт, не спрашивая. Точно, права Лариса. Алхимик. Искал этот свой философский камень, может и сейчас ищет. А, может, понял, что и нет никакого камня на самом деле. Что на самом деле надо жить, а не мудрить. Или что… Как он тогда назвал философов? Люди со странной усмешкой? Или к ним относятся со странной усмешкой?"
Мороз рассеял видимость человеческого силуэта, я поглубже натянул вязаную шапочку и зашагал в сторону трассы, оставляя за собой обломки этих вечных шальных вопросов…
С У Д Ь Б А Я К О В А Э С Т Е Р М А Н А
Всю свою жизнь Яков Исаакович Эстерман противился тому, что ему было на роду написано: быть добропорядочным местечковым евреем.
Нельзя сказать, что он противился сознательно, во всяком случае, в юности. Просто треклятые парки упрямо плели его судьбу по своему плану, не оставляя ни малейшего шанса соответствовать фамилии, имени и отчеству.
Окончив школу, он, сын провинциальных учителей, поехал в Москву – поступать в Архитектурный, но провалился на вступительных экзаменах. Вернувшись не солоно хлебавши в родной Саратов, за неимением какой бы то ни было специальности, устроился чернорабочим на стройку.
Мысли перекантоваться до следующего года в тёплом родительском гнездышке не возникло, семья жила небогато, да и отец, бессменный школьный завуч по воспитательной работе, был непримирим к тунеядцам.
Впрочем, до следующего года дотянуть не удалось, его загребли в армию, и, надо же, служил он не писарем и не кладовщиком, а в стройбате.
Размахивая лопатой в какой-то удмуртской глуши на исключительно свежем воздухе он впервые задумался, что, возможно, всё это неспроста. Гуманитарные науки в школе не являлись его стихией, и потому он не стал утруждаться поиском философских мотиваций и формулировать сверхзадачу своей жизни. Он просто решил не возвращаться домой.
В коротком письме родителям Яков сообщил, что ему предложили стать прапорщиком с хорошей зарплатой и, по завершению контракта, обещают предоставить квартиру в городе, который он выберет. Но, к сожаленью, к новому месту службы надо отправляться сразу после срочной, поэтому домой он приехать не сможет. По прибытию на место назначения сразу напишет, а в первом же отпуске обязательно навестит родной дом.
Оставалось выбрать место. Яков положил недописанное письмо в тумбочку и пошёл в комнату политзанятий посмотреть карту Советского Союза.
Страна была огромная. Этот очевидный штамп озадачил его. Дома в Саратове не любили политических разговоров, тем более национальных. И дед, и прадед, и, наверное, прапрадед, всегда были миролюбивыми горожанами, вполне лояльными к любой власти, поскольку искренне считали, что настоящую ценность в жизни составляет не власть, религия или народ, а только семья. Отец полагал себя русским человеком, по образу мыслей и по поведению, вялые попытки матери напомнить о еврейских праздниках были невинным развлечением в долгие холодные зимы.
Яков помнил, что когда учился в классе пятом-шестом, какие-то люди пришли вечером к отцу убеждать эмигрировать в Израиль. Их беседа продолжалась довольно долго, часа полтора, приглушённые кухонной дверью голоса периодически взрывались раздражительным фальцетом. Вдруг дверь распахнулась, отец вышел и произнёс слова, которые Эстерман-младший запомнил на всю жизнь и впоследствии часто использовал, чтобы подчеркнуть свою абсолютную космополитичность: "Среди евреев не встречал ни одного умного мужчины и ни одной красивой женщины. Моя жена – исключение!.."
Он взял указку, зажмурил глаза и ткнул её в карту.
– Отец яблок. Так примерно звучит в переводе. Хороший город. Народ хлебосольный…
Яков повернулся. В дверях стоял замкомбата капитан Никонов.
– Я говорю – хороший город Алма-Ата. После дембеля туда собираешься? – спросил капитан.
Этот капитан Никонов был своеобразный человек. Пожалуй, даже странный. Уже одно наименование его должности – заместитель командира строительного батальона по вооружению – вызывало гомерический хохот у новобранцев. "И где же боезапас к кирке? А лопату с какого конца заряжать?" – были любимые шуточки после отбоя, когда казарма, отгоготавшись, мирно засыпала после трудового дня. Никонову было лет тридцать пять, так что в капитанах он явно засиделся. Говорили, что капитан то ли из женщины, то ли по пьяни застрелил в далёком гарнизоне большого начальника. И что его спас от суда и спрятал в стройбате генерал из Москвы, с которым они когда-то вместе защищали Родину в Анголе или в Лаосе или ещё в какой тропической дыре. Капитан был сухонький, невысокого роста, но Яков лично наблюдал, как в станционной пивной он почти что одним мизинцем разметал пятерых бугаев, не выпуская из правой руки кружку.
– Азиаточки там чудо, – сказал капитан. – Зимой малахаи свои надвинут на самые брови, а глаза-бусинки так и сверкают. Поезжай, не пожалеешь…
Ответ от отца пришёл через месяц. Сухая выжимка из письма была такова:
"Прапорщик еврей это примерно то же, что негр Папа Римский, хотя и не запрещено. Но ты уже человек взрослый, так что решай сам. При первой же возможности приезжай домой, поскольку мать всё-таки обиделась.
P.S. Если очень будут нужны деньги, вышлю".
Поезд прибывал на Казанский, а уезжать в Алма-Ату надо было с Курского. В дороге он и два его сослуживца выпивали умеренно, штатская жизнь после двухлетнего сидения в лесу показалась непривычной, едва ли не пугающей. Да и в плацкартном вагоне ехали в основном бабки с внучатами, по этим всем причинам и не напились. На перроне попрощались и обменялись, как водится, адресами.
На привокзальной площади он спросил постового милиционера, далеко ли пешком до Курского. Милиционер скользнул беглым взглядом по его шинели, сказал бодро: "Двадцать минут маршевым шагом!" и показал направление.
Яков шагал по Садовому кольцу, присыпанному декабрьским снегом. Москвичи проносились мимо него, все уже в радостном предвкушении скорого Нового Года. Яков улыбался им, отчаянная радость свободы переполняла его.
Он потрогал во внутреннем кармане кителя аккуратно завернутые в тряпочку деньги. "Двести пятьдесят рублей. Больше, чем отцовская зарплата…" На дембель в стройбате выдали хорошую премию, да и из получки все последние месяцы службы он откладывал максимум. Яков был скуповат и совершенно не стыдился этого. "Когда ещё в этой Алма-Ате работу найду. И где там жить придется…" – деловито подумал он и вновь потрогал тряпочку с деньгами.
В кассе на Курском он внимательно изучил расписание. До ближайшего поезда в Алма-Ату надо ждать почти семь часов. "В баню, что ли, сходить или на Красную площадь?" – подумал он. В принципе, в Москве жила двоюродная тётка отца, у которой он останавливался во время своего двухлетней давности фиаско в Архитектурном. Но тётка была надменная фурия, давно схоронившая мужа и так и не нашедшая ему замены. "Ну, её к чёрту! – решил Яков. – И Красную площадь туда же. Пожевать чего и в баню".
Он взял в вокзальном буфете два бутерброда с сайрой и стакан красного вина.
– Здорово, служивый! – приветствовал его кургузый мужичонка за соседним столиком. – Дембельнулся?!
– Так точно! – ответил Яков. – Вторые сутки в гражданской жизни.
– Где служил? – спросил мужичонка.
– В стройбате.
– Гвардейские войска, – сказал мужичонка. – Я хоть и танкист был, но стройбатовских уважаю. Эти ребята любого гада-супостата лопатами заметелят. Водку будешь?
– А можно? – спросил Яков.
– Своим можно, – сказал мужичонка, нагнулся под стол к сумке "Спортлото" и достал газетный сверток. – Давай бокал!
От водки, разбавленной вином, похорошело, кровь прилилась к щекам.
– Добротный коктейль, – сказал мужичонка. – Национальный напиток крымских татар. "Слеза Гюльчетай" называется. Почему, правда, слеза, хрен его знает. Говорят, Сталин уважал.
– Веничка! – раздался голос буфетчицы из-за стойки. – Смотри, лепестричку не пропей!
– Да, помню я, помню, – отмахнулся Веничка.
– Сам же просил через каждые полчаса напоминать, – обиженно произнесла буфетчица.
– А вы тут часто бываете? – спросил Яков.
– Часто. Да можешь на ты обращаться. Меня тут все Веничкой называют. У меня в Петушках баба живёт. Я к ней на каждые выходные езжу.
– Здорово! – сказал Яков и замолчал, не зная, как, собственно, продолжить знакомство. Веничке, впрочем, собеседник и не требовался. Его быстрая речь разворачивала перед Яковом цветные картинки веничкиной жизни, в которой причудливо переплелись ангелы, случайные пассажиры и бутылки с портвейном.
– А, вообще, я тебе завидую, парень! – вдруг сказал Веничка, несколько замедлив темп изложения. – Хорошо вот так, в двадцать лет, куда глаза глядят… Как молодой Вертер!..
– Я не Вертер! – сказал Яков. – Я – Эстерман.
– Да хоть хрен моржовый! – сказал Веничка. – Важно, что не домой, а колесить по миру, бросая якоря там, где там понравится. В беге, как писал писатель Булгаков, главное это сам бег.
– Откуда вы знаете, что я не домой? – удивился Яков.
– По глазам вижу, – с пьяноватой лукавостью сказал Веничка.
– Веничка!.. – вновь раздался из-за горизонта стойки голос буфетчицы.
– Ты не бзди, парень! – сказал Веничка. – Весь мир перед тобой.
Он забросил на плечо сумку "Спортлото" и неверной походкой зашагал на выход.
В Алма-Ате было раннее зимнее сумеречное утро. Яков потыркался по быстро обезлюдевшему вокзалу. Всю долгую, трёхдневную дорогу он пытался разработать план своих действий, но, честно говоря, ничего путного в голову не пришло. Тогда он махнул рукой и лениво рассматривал с верхней полки пейзажи, плавно меняющиеся с лесных на степные. В бане, в Москве, ему посоветовали обязательно подняться на Чимбулак. "Он нависает над долиной как исполин, – сказал ему здоровяк с окладистой бородой. – Стоишь на смотровой площадке, туман под ногами стелется и огромный "Медео" кажется букашкой. Вершина!"
Он попрыгал немного на месте, стряхивая остатки сна: "Холодно, зараза! С него, пожалуй, и начну".
– Далеко до Чимбулака? – спросил он у продавщицы пирожков, клевавшей носом над широкими кастрюлями с провизией. Та очнулась и посмотрела на него с любопытством.
– К вечеру дойдешь, – она кокетливо поправила головной платок. – Милок! Смотри, по дороге не потеряйся!..
Он первый раз был в Азии. Он вообще мало где был к своим двадцати годам: несколько раз в Москве, один раз с родителями в Сочи на море. Море ему тогда не понравилось. Возможно, потому, что всю эту каникулярную неделю моросил дождик и море было свинцовым и тусклым, точно – чёрным. Родная саратовская Волга была нежная, бархатистая, жаркая, от родительского дома до реки ехать буквально минут десять на троллейбусе. Он лежал на песочной насыпи у железнодорожного моста и представлял себя то молодым Ильичом, про которого рассказывали на ленинских уроках в школе, как гимназист Ульянов, широко раскинув руки, грезил в ковыле над волжским берегом, но чаще усталым североамериканским пионером, добравшимся наконец до просторов Миссисипи. Ковыля у железнодорожного моста не было, конечно, и в помине, зато в кармане штанов лежали два куска чёрного хлеба, тщательно натёртые солью и чесноком, настоящая еда настоящего пилигрима.
Город неуверенно просыпался. Облезлые старики в байковых халатах неуклюже семенили с ведрами к водокачке, обмениваясь непривычными для его уха гортанными приветствиями. Домишки на ближайших к вокзалу улицах были совсем допотопные, приземистые, запах горящего кизяка стелился над плоскими крышами. Он шёл, шёл и шёл, всё сильнее влюбляясь в этот архаичный город, где широкие проспекты почему-то ускользали в узкие кривые улочки, из которых через некоторое время неторопливо выезжал на ишаке опять на широкий проспект наперерез потоку машин какой-то чумной Насреддин, весело скалящий в улыбке белоснежные зубы.