День за днем Тот заботилась сначала о братьях и сестрах, потом о своих детях, о муже-алкоголике, выжившей из ума матери. Как слон, изнемогший от тяжелой поклажи, она упала и не смогла подняться. Бедняжка Тот не только не могла жить дальше, но и не хотела. Дети оказались сплошным разочарованием, и у нее ни разу в жизни не было нормального отпуска. Сейчас Дарлин была замужем в четвертый раз, и ее дочка, видать, пошла в мать – всего десять, а уже сходит с ума по парням на мотоциклах. В последний раз, когда Дуэйн Младший явился в гости, он стянул серебряные подсвечники – небось очередную дозу купить или выпивку своей девице с нарисованными бровями, которая смолит одну сигарету за другой. Где он ее нашел, даже подумать жутко.
И никто из детей ее не слушал. Только отмахивались:
– Сама-то за кого вышла.
И ведь не то чтобы она не пыталась с Дарлин. Послала ее в школу танцев к Дикси Кэхилл, но та отправила ее назад с запиской:
Дорогая Тот,
Дарлин путает, где право, где лево, и, боюсь, никогда не станет танцовщицей. Вам слишком трудно достаются деньги, чтобы тратить их на мои бесполезные уроки.
Искренне Ваша,
Дикси
Потом, после того как она долгие годы мыкалась с Джеймсом, умоляла и упрашивала бросить пить, его однажды нашли в гараже, совершенно никакого после очередного запоя. Врач сказал ему: "Еще раз напьешься – умрешь". Эта одна фраза сделала то, чего не смогли сделать годы пролитых слез и унижений Тот.
Он завязал и устроился на хорошую работу… Но недолго она радовалась. Скоро он сидел в гостиной и рассказывал, что влюбился. Сказал, глядя ей в глаза:
– Тот, впервые в жизни я люблю по-настоящему.
То есть вот она сидит перед ним, она, родившая ему двоих детей, терпевшая его пьянство больше тридцати двух лет, и у него хватает наглости говорить, что он впервые полюбил. Тогда-то она и поняла, почему люди иногда способны на убийство, и решила про себя не поддерживать смертную казнь.
Будь у нее силы – убила бы, но она не могла пошевелиться, а он разглагольствовал, что шанс найти родственную душу выпадает раз в жизни, это невероятное везение. Что он впервые с тех пор, как был мальчиком, снова может смеяться. Что мир снова кажется ему ярким и сверкающим. И как он полюбил детей этой своей новой крали, и что сейчас чувствует в себе силы стать лучшим отцом, чем прежде, поскольку теперь не пьет.
На этом он закончил свой доклад о любви и втором шансе.
– Не передать, насколько мне стало легче, когда я признался.
– Угу. Рада за тебя.
– Мой куратор сказал, что чем скорее я расскажу тебе, тем лучше для нас обоих.
– Рада, что он так считает, – сказала она.
– Теперь ты знаешь. И что ты предлагаешь с этим делать?
– Что я предлагаю?
– Да. – Он глянул на часы, словно опаздывал на встречу.
– Предлагаю позвонить этой бабе и сказать, что ты уже женат.
– Ой, Тот, ну брось, давай разумно. Джеки Сью я нужен, а тебе нет.
Тот не могла поверить своим ушам:
– Джеки Сью Поттс? Джеки Сью, которая переспала со всеми мужиками в городе?
– Тот, не говори того, о чем пожалеешь. Ты не знаешь, как туго ей пришлось.
– Ей туго пришлось?
– Тот, прошлое – это прошлое. Нужно жить настоящим, сегодняшним днем.
– Я тебе вот что скажу сегодняшним днем. Я дам тебе развод, но при одном условии. Забирай эту шлюху и валите как можно дальше, потому что я не собираюсь жить в одном городе с тобой и с ней, понял меня?
Тот чувствовала себя полной дурой. Не только потому, что та девица моложе ее дочери, но и потому, что все это время она колдовала над волосами Джеки Сью. Чтобы Джеки Сью хорошо выглядела, встречаясь с ее мужем!
Разумеется, никуда они не переехали, и скоро она наблюдала, как Джеймс и Джеки Сью разгуливают по улицам, хвастаясь новехоньким младенцем.
В то утро она спросила себя, почему ей так плохо. Может, от усталости? Может, все силы ее иссякли? В семь зазвонил телефон. Это наверняка Дарлин хочет знать, в котором часу закинуть ей детей, чтобы они с очередным муженьком могли поглазеть на автомобильные гонки. Но Тот не взяла трубку – впервые в жизни. Телефон звонил еще несколько раз, но даже этот назойливый звук не вызвал в ней ни малейшего желания встать. Тот сама на себя удивлялась. Что с ней случилось? Что там внутри нее наконец не выдержало и сломалось? Почему она может лежать такая спокойная, тихая, как радио, выдернутое из розетки? Точно, думала она, меня выдернули из розетки. Наконец я сдохла внутри. Во мне не течет больше ток, заставляющий топать вперед, включаться, что-то чувствовать.
Интересно, это навсегда или всего лишь отпуск, которого у нее никогда не было? Сколько она пробудет выключенной? Она надеялась, что это навсегда. Так хорошо было внутри, так приятно и безболезненно – быть живой и не чувствовать ничего. Как будто она переступила через свое тело и вышла из дому, хотя женщина, раньше бывшая Тот, все еще здесь, пустая, полая.
Часа в три она решила попытаться вылезти из постели. Она боялась, что стоит шевельнуться, и старая Тот впрыгнет снова в это тело, но, медленно встав и пройдясь по дому, успокоилась. Она могла двигаться, а прежняя Тот не возвращалась. Она была призраком в собственном доме, бродила по комнатам, созерцая жизнь, но эта жизнь совершенно ее не трогала. Что за чудесное состояние! В каком удивительном покое можно проводить дни! Что это? – думала она, опуская шторы, снимая со стены телефон и запихивая его в шкаф. Что это за новое состояние? Некоторое время спустя она его опознала. Все очень просто. Ей все равно. Всю жизнь она заботилась, старалась, сражалась, искала ответов, и сегодня вдруг пришел один ответ. Настал день, когда она ни о чем больше не волновалась.
Пусть дети бесятся. Пусть салон красоты летит в тартарары. Пусть церковное сообщество удивляется, почему ее нет на службе. Пусть мир катится к чертям, ей отныне все равно.
Она разогрела томатный суп из консервной банки, выпила колы, съела пару крекеров с куском сыра и вернулась в постель. Посуда осталась на столе. Ей было все равно. Она унеслась мечтами в один день, ей тогда было семь. Школьная подружка пригласила ее на день рождения, и ей разрешили пойти. В 1928 году ей разрешили одной пойти на вечеринку. Не с братьями-сестрами гулять, не поручение выполнять, а пойти развлекаться. Они играли и ели мороженое, а потом их отпустили побегать на большом лугу за домом, и она бегала, и мать не орала на нее, и не надо было ни за какими младшими следить. Она немного побыла счастливой – в тот день, когда ей было семь.
Интересно, думала она, как сложилась бы ее жизнь, если бы ей в тот день не выпало одного часа счастья.
Тот свихнулась
Весь город беспокоился за Тот Хутен. Норма говорила по телефону с тетей Элнер:
– Я так встревожена, ужас. Проезжала сейчас позади дома Бедняжки Тот, гляжу, бродит одна по полям, будто ей нечего делать. В церкви не появляется и велела Дарлин больше не привозить детей. Двор запущен, а это неправильно. Она всегда ухаживала за двориком. Стригла лужайку, кусты аккуратно подрезала. У нее на кустах можно было разложить скатерть и обедать. Вот как за ними ухаживала.
– Зачем есть на кустах? – спросила тетя Элнер.
– Не в этом дело, я боюсь, она свихнулась. Я всегда думала, что первая в городе свихнусь, а Бедняжка Тот меня опередила. Совсем как ее мать.
Тетя Элнер сказала:
– Не думаю, Норма. Я к ней недавно заходила, и она показалась мне абсолютно разумной. Она устала, вот и все. Подожди чуток, она станет прежней или же не станет, одно из двух.
– Это очень утешает, тетя Элнер. И что мы скажем Дарлин и Дуэйну Младшему? Ваша мама или придет в себя или не придет, да?
– Но так звучит правда, Норма. Тут по-другому не скажешь.
Норма задумалась.
– Наверное, ты права, она должна сама себя вытащить. За нее никто этого не сделает. Мы можем только быть рядом, когда – и если – понадобимся, правильно?
– Насколько я могу судить, это единственное, что мы можем, – согласилась тетя Элнер.
Но другие люди думали иначе. Миссис Милдред Нобблит, худая женщина с тиком на правом глазу, подошла к дому Тот и так долго молотила в дверь, что Тот вынуждена была открыть. Тот была в бархатном халате цвета морской волны с розовыми фламинго на спине. Миссис Нобблит протопала прямиком в гостиную, села и сказала:
– Тот, ты в курсе, что сейчас почти десять, а ты еще в халате?
– Да, – сказала Тот.
– Тот, все за тебя беспокоятся. Ты должна взять себя в руки, вернуться к реальности и включить телефон. Нельзя просто сидеть весь день дома, задернув шторы, и двор у тебя зарос весь. Что люди подумают?
– Мне все равно.
– А должно быть не все равно. У тебя всегда был такой ухоженный дворик, ты же не хочешь, чтобы он превратился в джунгли.
– Хочет – пусть превращается, – сказала Тот.
– Ох, Тот, ну это уж совсем на тебя непохоже, ты же не такая, сама знаешь.
– Нет, не знаю. Понятия не имею, какая я.
– Ну так я тебе скажу. Ты аккуратная. Поэтому мы все и волнуемся: ты сама не своя сейчас.
– Откуда вам знать? – спросила Тот.
– Оттуда, что ты всегда была образцом стоического терпения, тобой все восхищались. Ты же не хочешь нас всех разочаровать, правда? Когда что-нибудь случается, мы всегда говорим: поглядите, как достается Бедняжке Тот, и ничего, держится, – и нам становится легче. Если ты сдашься, с кого нам брать пример?
Тот пожала плечами.
– Ладно, я скажу тебе кое-что. Знаешь, как тебя люди называют? Великомученицей. И я не один раз это слышала, а тысячи раз. "Бедняжка Тот – настоящая великомученица". Вот как высоко тебя ценят. Что, разве не приятно?
Тот прислушалась к себе.
– Да как-то не особо.
– Суть в том… Ой, не соображу, в чем суть, но не стоит жить, если жизнь тебя не радует.
Тот подняла на нее глаза:
– В точку!
– Слушай, Тот, не нравится мне твой тон, и папоротники ты все загубила. Если ты это не прекратишь, боюсь, как бы ты кого-нибудь еще не убила.
Легкая ухмылка скривила правую сторону лица Тот, отчего нервный тик миссис Нобблит активизировался.
Она встала.
– Еще одно – и ухожу. – Она лихорадочно придумывала ударную заключительную фразу. – Красота не в лице, а в поступках. – И вышла за дверь.
Следующей попыталась ей помочь Вербена.
– Знаешь, Тот, когда я начинаю себя жалеть, я всегда вспоминаю бедную маленькую Фреду Пушник.
– Кого?..
– Фреда Пушник, она родилась без ног и без рук. Я видела ее в 1933-м на Всемирной ярмарке в Чикаго. Ее принесли на красной бархатной подушке, и она сидела – просто обрубок с головой, и была веселой и приветливой до невозможности. Болтала как сорока. Говорила, что может вдеть нитку в иголку, и рассказывала, как выиграла национальную премию по чистописанию. Я привезла фотографию с ее подписью – она у меня на глазах подписывала. Зажала ручку между подбородком и плечом и написала: "На удачу! Фреда Пушник". Как начинаю кукситься – вытаскиваю снимок и гляжу, и сразу стыдно становится, что расстраиваюсь из-за ерунды. Представь, ни рук, ни ног – а она никогда не жалеет себя. Никогда не жалуется, хотя кому, как не ей, себя жалеть. Только представь, Тот, как бы ты себя чувствовала, если бы тебя день и ночь носили на подушке?
Тот честно ответила:
– Мечта, а не жизнь.
Ничего у Вербены не вышло. Поскольку Тот была ее ближайшей соседкой, Вербена считала своим – и только своим – гражданским долгом вытащить Тот из депрессии, или что там у нее было, и потому через два дня, после тяжелой борьбы с собой, совершила великую жертву и сунула подписанную лично ей фотографию Фреды Пушник под дверь кухни Тот. Но даже улыбающееся лицо Фреды Пушник, лежавшей на бархатной подушке с красной лентой в волосах, не помогло Бедняжке Тот. Она сунула снимок под набор парадной посуды в гостиной и забыла о нем.
Но вот – такое иногда случается – однажды утром в понедельник Тот проснулась и посмотрела в окно. В соседнем дворе Вербена развешивала в саду белье, и вдруг кто-то – пчела, скорей всего, – залетел ей под платье. Вербена ойкнула, бросила корзину с бельем и стала бегать по двору, высоко задрав юбку, словно танцевала джигу, и вскрикивая: "Кыш! Кыш!"
Потом пчела наконец отыскала выход и вылетела на волю, Вербена одернула платье, приняла хладнокровный вид и огляделась – нет ли свидетелей. Убедившись, что никто не видел, как она носится средь бела дня, задрав юбку на голову, Вербена вернулась к белью. Однако в соседнем доме Тот хохотала до слез, пришлось уткнуться в подушку, чтобы Вербена не услышала. Сроду она так не смеялась и все не могла остановиться. С трудом угомонившись, опять вспоминала Вербену и корчилась от смеха. Так сильно и так долго она хохотала, что не смогла потом встать и снова заснула… Но, едва открыв глаза, подумала о Вербене, танцующей джигу, и все началось по новой.
Позже все же пришлось подняться и пойти в ванную комнату, но когда она взглянула на свое отражение в зеркале, ее снова разобрал смех. И так целый день. От хохота у нее выскочил верхний протез, что вызвало новый приступ. На следующий день у Тот все нутро болело, зато она проснулась спокойной и отдохнувшей и впервые за несколько месяцев почувствовала, что хочет встать.
Вербена так никогда и не узнала, что дело решила залетевшая под платье пчела. Она пребывала в полной уверенности, что Тот излечилась благодаря малютке Фреде Пушник, и Тот не стала ее разуверять.
Скоро все в городе знали, что Тот оправилась после этого сурового испытания. Она наконец раздернула занавески в гостиной, оделась однажды в цивильное и вернулась к работе – с новым отношением к жизни.
– Норма, – сказала она, – долгие-долгие годы я была на грани нервного срыва, и теперь, когда побывала за гранью, мне стало гораздо лучше.
Дочери
Дочь Нормы и Мака, Линда, вышла замуж, но продолжала работать, чтобы помочь мужу окончить юридический факультет, чем Мак был бесконечно раздосадован.
– Нечего жениться, коли не можешь содержать жену на свою зарплату, – говорил он.
Однако Норма радовалась, что Линда не бросила работать.
– Жаль, у меня нет работы, – завидовала она.
Спустя несколько месяцев, когда открылся "Блинный дом", она пошла устраиваться официанткой, и, на удивление, ее взяли, но Ида, импозантная вдова семидесяти пяти лет, носившая черную трость и шесть ниток жемчуга на обширной груди, отговаривала ее:
– Норма, ради бога, что люди подумают? Дочь президента национальной федерации женских клубов Миссури – официантка в блинной. Если тебе плевать на свое общественное положение, подумай о моем!
Так что Норма осталась домохозяйкой, как сама выражалась. Мечты стать бабушкой растаяли, когда у Линды на третьем месяце случился выкидыш. После этого у Линды с мужем начались ссоры. Она хотела попытаться еще раз, а он предпочитал сперва закончить учебу. Мак объявил, что он просто не хочет упускать бесплатные талоны на обед, а Норма добавила, что сразу его невзлюбила.
Год спустя Норма встретила вернувшегося с работы Мака словами:
– Линда звонила, сказала, что в шесть опять позвонит: хочет кое-что сообщить нам обоим. – Они испуганно смотрели друг на друга. – Что, как думаешь?
– Надеюсь, то, о чем и ты подумала.
– Да?
– Надеюсь.
– Хочешь сейчас поесть или подождать?
Мак посмотрел на часы:
– Осталось всего сорок пять минут. Давай подождем.
– Хорошо, но что нам делать эти сорок пять минут?
– Позвонить ей?
– Нет, она в дороге, у нее встреча, позвонит, когда освободится.
– Надеюсь, это то, что мы думаем, – повторил Мак.
– Наверняка не известно, но если это то, что мы думаем, не надо ей ничего советовать. Скажи просто, что это ее решение, а мы поддержим ее в любом случае.
– Норма, я знаю, как разговаривать с собственной дочерью, а она знает, что я чувствую.
– Я знаю, что она знает, что ты чувствуешь. Особенно по поводу ее мужа – ты это выразил весьма недвусмысленно, в излишней тонкости тебя никто не обвинит. – Норма покачала головой: – Устроил целое представление. Мне в жизни не было так стыдно.
– Ладно тебе, Норма.
– Мог по крайней мере сказать что-то наедине, а не ждать свадьбы, чтоб такие номера откалывать.
Мак встал и ушел в кабинет. Но Норма продолжала:
– Только представь. Идет церемония. Все в курсе, что на слова "Кто отдает эту женщину в жены" ты должен был ответить "я" и отойти. – Норма встала и принялась перекладывать подушки на диване. – Но нет, это было бы слишком просто, посему ты во всеуслышание заявил: "Я ее не отдаю, а предоставляю во временное пользование".
– Ну хватит, Норма, – попросил он из кабинета.
– А потом одарил жениха таким взглядом… Неудивительно, что они не ладят. Мне совестно было глаза поднять на его родителей. Да еще тетя Элнер захохотала как безумная. Странно, что наша дочь с нами вообще разговаривает после этого.
Мак вернулся:
– Линда знает, что я имел в виду. Я не могу – в церкви или в любом другом месте – заявить, что отдаю дочь… Будто это куст, который мы вырастили возле дома. И что бы там Линда ни думала, я все равно считаю, что с браком они поспешили.
– Мак, да они шесть лет встречались, какая спешка? Ты же понимал, что когда-нибудь она выйдет замуж, а ты сидел и выл тут, так что все тебя слышали. Это я мать невесты, мне положено было плакать, а не тебе.
– Норма, ну что ты все это старье разворошила?
– Ой, не знаю, наверное, просто волнуюсь. Хочешь крекеров или еще чего? Сыр с перцем еще остался.
– Нет, подожду, пока она позвонит.
– Но, Мак, не слишком надейся, у нас и раньше случалась ложная тревога.
– Я не слишком. Надеюсь только, что новости хорошие.
Они сидели друг напротив друга и молча ждали, пока не зазвонил телефон, и Мак кинулся к аппарату в кабинете, а Норма – к тому, что на кухне. Повесив трубку, Мак бодро вошел в кухню, весь сплошная улыбка, но Норма не улыбалась.
– Похоже, ты рад.
– Рад, – сказал он и полез в холодильник за сыром.
Норма открыла шкафчик, где хранились крекеры.
– В жизни не видела мужчину, который бы так радовался, что его дочь разводится.