– Не мне, мама. Вам. Это вам он нравится, и временами, не знаю уж, как это происходит, ваши чувства захлестывают меня. И это не просто бредовое оправдание. Я так часто ловила себя на том, что совершаю бессмысленные поступки, – и каждый раз ощущала, что вы стоите у меня за спиной, манипулируете мною, словно куклой.
– Все дело в его жене, Ясуко, так ведь? Тебя мучает совесть. Я уверена в этом. Я такие вещи тонко чувствую. Для тебя это не просто безобидный флирт, о котором ей лучше ничего не знать, я права?
– Правы. – Ясуко попыталась отстраниться, но свекровь осторожно прижала ее к себе. И без того мягкие черты лица Миэко совсем потеряли четкие очертания, как будто перед ним повисла вуаль из легкой дымки.
– Мужчины ничего не понимают, да, мама? – вздохнула Ясуко. – Похоже, Цунэо считает: пока жене ничего не известно, можно вести себя так, как будто ничего особенного между нами не происходит. Но я совершенно другого мнения. Когда между мужчиной и женщиной возникает физическая связь, на этом дело не кончается. Даже если у них не родится ребенок, все равно оба будут уже не те, что раньше.
– Так и есть. Ты абсолютно права, Ясуко: что сделано, то сделано, вспять уже не поворотить. Но лично мне понадобились годы, чтобы понять эту нехитрую истину, поэтому ничего удивительного, что господин Ибуки пока еще не добрался до нее. Знаешь, Ясуко, твои речи убеждают меня, что ты та самая женщина, которая способна начать с того, чем закончила я. И в этом смысле ты – моя настоящая дочь. Мое духовное женское начало, которое я пыталась передать Харумэ, да так и не сумела, обрело в тебе новую жизнь.
– Мама… – Ясуко взяла руку Миэко и принялась перекладывать ее из ладони в ладонь, как непослушный ребенок. – Скажите мне кое-что…
– Что?
– Почему вы никогда не рассказывали мне про то эссе… ну, про "Мысли о Священной обители на равнине"? Сомневаюсь, что даже Акио о нем когда-нибудь слышал. Разве вы не должны были показать ему эту работу, когда он сам занялся одержимостью духами?
– О, Ясуко… мне так жаль, что я вообще его написала. Проза – это не мое, надо было придерживаться поэзии. И еще я думала, что сожгла все копии и следа не осталось… Какими же предательскими могут оказаться простые слова – снова налетают вихрем, когда я уж и думать о них забыла, срывают с меня маску… Я написала это эссе осенью 1937-го. Оно предназначалось одному человеку – его тогда как раз призвали в армию и направили в Китай. Я отпечатала текст и отослала ему, но на следующий год получила эссе обратно. На конверте было написано "Адресат скончался от боевого ранения".
– Я чувствовала это, – протяжно вздохнула Ясуко. – В том эссе говорится, что роман Гэндзи с госпожой Рокудзё – не просто мимолетная интрижка. Из того, как вы это написали, я поняла: вы, должно быть, любили кого-то, какого-то молодого человека, но не отца Акио. И человек этот умер. На фронте.
– Да, – односложно ответила Миэко.
Ясуко, горевшая желанием узнать подробности, разочарованно взглянула на утонувшую в подушке красивую головку.
Через некоторое время Миэко приглушенно простонала, не открывая глаз:
– Тот человек приходился отцом Акио и Харумэ, Ясуко. В этих детях не было ни капли крови Тогано.
– Что?! Неужели это правда? – Ясуко так резко села, что одеяло сложилось треугольником, обнажив стройную фигуру Миэко в пижаме из узорчатого шелкового крепа. – Акио знал?
Миэко оторвала голову от подушки и кивнула.
Ясуко не помнила, как вернулась к себе, но проснулась она в своей постели, резко очнувшись от тягучего, топкого сна, в котором бежала сквозь нескончаемую череду белых занавесей.
Снег идет,
Снег идет;
Ни лужайки,
Ни мосточка,
Все белым-бело…
Да, да, да…
Увы мне, увы,
Дорога к дому
Милого
Пропала без следа…
Низкий монотонный голос с явным северным говорком снова и снова повторял слова этой нехитрой детской песенки, и чьи-то ноги отбивали на энгаве ритм.
"Харумэ", – подумала Ясуко.
– Харумэ! Ты уже встала?
Ответа не последовало. Песня смолкла, но после короткой паузы зазвучала вновь. Поняв, что Харумэ пытается вытащить ее из постели, Ясуко ощутила внезапный приступ замешанной на жалости любви, как к бедной сиротинушке. Она выбралась из теплой постели, задрожав от холода, и, прежде чем наспех одеться и выйти на улицу, заглянула в гостиную Миэко.
Сёдзи в тесной прихожей были раздвинуты. Первый снег выстелил сад и припорошил крышу дома.
– А-а-а, так снег и вправду выпал, – пробормотала Ясуко себе под нос. – Вот почему она поет песню крестьян из Канадзавы. – И поглядела на Харумэ, стоявшую у низких перил энгавы напротив каменного умывальника в саду.
Поверх такой же, как у Ясуко, пижамы в красную полоску девушка накинула стеганый жакет из бледно-лавандового крепа. "Наверное, подарок воспитавшей ее бабушки", – решила Ясуко. Она припомнила мрачную роскошь огромного храмового комплекса, куда однажды возила ее Миэко. "Харумэ, которой суждено навсегда остаться маленькой девочкой, была бы гораздо счастливее, если бы ее оставили в покое в тех древних стенах", – пришло ей в голову.
Похоже, Харумэ почувствовала приближение Ясуко и медленно повернулась к ней. Что бы сказал Микамэ, увидь он ее сейчас? На бледном, ничего не выражающем, словно меловая стена, лице выделялись огромные черные глазищи и густые брови, прямо как на бидзинга, нарисованных тушью на белоснежной китайской бумаге. Лицо это вызывало в душе какую-то необъяснимую, смутную тревогу, была в нем странная дисгармония, как будто дремотное состояние ее разума отделило живые черты одну от другой.
"Добавь этому лицу ума и мужественности, и оно превратится в лицо Акио", – подумала Ясуко – так четко прослеживалось в них сходство двойняшек. Еще при рождении – даже раньше, еще в утробе матери – Харумэ было предначертано страдать от задержки в развитии, поскольку брат упорно давил на сестру ногами. Поначалу никто ни о чем не подозревал, глядя на пару прелестных детишек, но чем старше они становились, тем очевиднее проглядывал этот недуг.
Отъезд Харумэ к родителям матери был связан не столько с предрассудками и суевериями, сколько со страхом, что, останься дети вместе, болезнь может перекинуться на здорового брата.
"Если задуматься, в моих самых ранних воспоминаниях действительно всплывает какой-то ребенок – Харумэ, наверное. Я даже помню, как нас вместе держали на ручках. Но до сей поры я даже не подозревал, что мы двойняшки", – однажды поделился Акио с Ясуко. По словам Ю, старшей служанки из дома Тогано, которая была рядом с Миэко со дня ее замужества, Акио питал к Харумэ врожденную ненависть, постоянно таскал ее за волосы, бил по голове и всячески издевался, стоило только Миэко и Ю отвернуться в сторону. Прикрывшись жестоким поведением брата, родители нашли себе оправдание и отослали девочку в деревню чуть ли не в младенчестве.
Хотя брат и изувечил сестру еще до рождения, злая судьба распорядилась так, что Харумэ пережила его, однако мозг ее так и не сумел оправиться. Ясуко смотрела на Харумэ с новой, еще более горькой жалостью, припоминая тайну рождения близнецов, которую их мать открыла ей сегодня ночью.
– Тебе не холодно, Харумэ? – спросила она, обнимая девушку за плечи.
Харумэ медленно подняла на нее отсутствующий взгляд.
– Нет.
Вблизи стало заметно, что веки на белоснежном личике припухли, ресницы склеились, да так, что один глаз казался намного меньше другого. Общее впечатление было настолько тоскливым, что Ясуко пришло на ум сравнение с облезлым щенком.
– Ты еще не умывалась, дорогая? – Хотя Ясуко была намного младше Харумэ, она бессознательно обращалась к ней как к ребенку.
– Нет. Ю еще не встала.
– Ю заболела и до полудня вряд ли поднимется. – Сожалея о неспособности Харумэ адекватно воспринимать действительность, Ясуко подвела ее к раковине, набрала горячей воды и проследила за тем, чтобы та как следует умылась и почистила зубы.
Если не позаботиться вовремя, то Харумэ может весь день проходить неумытой. Обычно кто-нибудь замечал это и приводил ее в порядок, но иногда она никого к себе не подпускала и набрасывалась на добровольного помощника, словно дикая зверушка. Такое случалось только во время месячных. Однажды Ясуко тоже оказалась жертвой припадка, тогда Харумэ прокусила ей до крови мизинец. С тех пор Харумэ стала более кроткой с Ясуко, даже тянулась к ней, старалась побыть рядом.
Сегодня утром любование первым снегом, знакомым Харумэ по детским воспоминаниям, похоже, привело ее в блаженное состояние духа, поскольку девушка радостно следовала указаниям Ясуко, ловко орудуя зубной щеткой и послушно вытирая лицо полотенцем.
Ясуко развернула к себе чистое личико и аккуратно стерла с каждой реснички засохшую тушь, в очередной раз поразившись сверхъестественному сходству между этим смиренным, словно опрокинутым личиком и лицом Акио. Одно из них, конечно же, принадлежало мужчине, а другое – женщине, но фарфоровая бледность кожи та же, что была у Акио. Временами, вытирая лицо Харумэ, Ясуко касалась рукой щеки или губ девушки и ловила себя на том, что впадает в сладкую дрему, представляя, что перед ней и правда стоит Акио в обличье женщины, играет с ней, дразнит ее. Именно по этой причине она чуть не упала в обморок при виде одной из масок Но на сцене Якусидзи: ей показалось, что лица Харумэ и Акио слились воедино и предстали пред нею в образе этой маски.
Ясуко помогла Харумэ переодеться и вернулась вместе с ней в гостиную свекрови. Всю дорогу Харумэ распевала детскую песенку и притопывала ногой.
В комнате Миэко только что прибрали, и средних лет домработница протирала сухой тряпкой столик и токоному.
Миэко стояла на углу энгавы, скрестив руки и спрятав кисти в рукава кимоно. Завидев Ясуко, она улыбнулась – как будто безжизненная маска Но внезапно озарилась внутренним светом.
– Доброе утро, – поздоровалась Ясуко.
– Первый снег! – воскликнула Миэко. В ее голосе прозвучало столько твердости и самоуверенности, что предыдущая ночь показалась Ясуко сном.
– Доброе утро, – произнесла Харумэ. Когда девушка находилась в хорошем расположении духа, она всегда с успехом копировала Ясуко.
– Ты пела о снеге, да, милая? – Миэко едва заметно кивнула дочери и отвернулась.
У Ясуко мурашки по коже побежали, как это обычно бывало, стоило ей увидеть, с какой холодностью свекровь обращается к Харумэ.
– Когда я была маленькой, моя деревенская няня тоже пела мне эту песенку. Наверное, Харумэ научила бабушка. – Миэко снова поглядела на дочь, в глазах сверкнули льдинки. – Ты помнишь свою бабушку из Канадзавы?
– Бабуля, – повторила Ясуко, словно переводчица. – Та, которая всегда так хорошо о тебе заботилась.
Харумэ озадаченно уставилась на Ясуко, наклоняя голову из стороны в сторону.
– Не зна-аю… – протянула она на конец.
После долгих попыток Харумэ научилась-таки писать свое имя знаками хираганы, но была не способна закрыть газ и совершенно не боялась огня, так что оставлять ее дома без присмотра было нельзя. Временами Ясуко казалось, что разделение близнецов принесло Миэко не меньше пользы, чем Акио. На нынешнюю Харумэ – детский ум в женском теле – смотреть так же больно, как на лицо без носа или руку без пальцев. Вне всякого сомнения, Миэко страдала от этого больше всех остальных; так почему же она не отправила ее в лечебницу? Однажды Ясуко упомянула, что ближайший санаторий с радостью принял бы Харумэ, но Миэко тут же отклонила эту идею из-за финансовой стороны дела. Однако пребывание Харумэ в доме тоже обходилось недешево и к тому же отнимало массу времени и энергии Ю, которая постоянно тайком приглядывала за ней. Поначалу Ясуко обрадовалась решению вернуть Харумэ – надеялась, что это умерит горе Миэко, потерявшей сына; но теперь, когда они стали жить вместе, все получилось совсем наоборот и присутствие Харумэ не приносило ничего, кроме лишней боли, особенно для матери. Месяц за месяцем Миэко настаивала на том, чтобы самостоятельно стирать запачканное менструальной кровью нижнее белье Харумэ, и даже верной Ю не позволяла помогать себе. Харумэ, совершенно лишенная женской осмотрительности, постоянно оставляла кровавые капли в ванной и на энгаве или появлялась за обеденным столом, источая едкий запах. С приближением этого времени Ю становилась нервозной и редко оставляла свою подопечную без присмотра.
– Если бы только хозяйка отправила Харумэ-тян в лечебницу, я бы поехала с ней, стала бы там за ней ухаживать. Так и для хозяйки лучше было бы, и для вас тоже. Продала бы одно колечко, и дело в шляпе, денег бы вполне хватило, – нередко ворчала Ю. Она находилась при семье уже несколько десятилетий и, вне всякого сомнения, могла больше кого бы то ни было рассказать об отношениях Миэко с господином Тогано и о рождении близнецов. И все же она никогда не позволяла себе распускать сплетни, до которых так охочи иные старухи, – не только из-за преданности Миэко, но и благодаря врожденной немногословности и умению держать язык за зубами.
Припомнив события прошлой ночи, Ясуко поняла, что только Ю способна удовлетворить ее любопытство насчет любовника, для которого были написаны "Мысли о Священной обители на равнине".
– Мама, сегодня в два часа встреча поэтического кружка, – бодро начала Ясуко. – А вечером в "Императорской гостинице" банкет в честь Кавабэ-сэнсэя и того нового камня с гравировкой его стихотворения. Вы же на оба мероприятия пойдете, правда? – вопросительно поглядела она на Миэко.
– Холодно сегодня… и снег… – с отсутствующим видом проговорила та, явно не горя желанием выходить из дому.
Ясуко, которая давно уже научилась управляться с подобным расположением духа свекрови, приняла это уклончивое замечание за согласие и перешла к следующему пункту. Она прекрасно знала, что единственный способ достойно выполнять обязанности секретаря Миэко – не поддаваться ее вялому настроению.
– Значит, пойдете. Теперь подберем одежду.
– Полагаю, повседневная не подойдет, если я поеду прямиком на банкет.
– Не вижу причин, почему бы сперва не вернуться домой переодеться. Если хотите, можете уйти с собрания пораньше. Я сделаю для вас заметки и приеду на банкет, как только освобожусь.
– В этом нет особой необходимости… – заколебалась Миэко, а потом добавила, как бы между прочим: – Господин Ибуки тоже будет сегодня на банкете, так ведь?
Ясуко отвела взгляд, как будто слишком яркий свет вдруг начал резать ей глаза.
– Да, полагаю, он там будет.
В животе у нее все скрутило от боли.
– Ну ладно, тогда, думаю, действительно стоит вернуться домой и переодеться, – безмятежно произнесла Миэко.
Последняя в этом году лекция Ибуки проходила в Государственном университете. Ясуко, как обычно, отсутствовала, но так, пожалуй, было даже лучше. Ибуки уже закончил курс семестра и в тот день собирался заполнить час дискуссией на свободные темы, но оказалось, что несколько студентов знали о его литературоведческих изысканиях на предмет одержимости духами, они буквально вынудили его сделать небольшое сообщение по этому вопросу. Инуи, тот парень с французского отделения, по всей видимости, успел рассказать им кое-что, поскольку они также проявили интерес к недавнему спиритическому сеансу в кабинете профессора Саэки и желали услышать обо всем поподробнее.
Однако Ибуки только вскользь упомянул про сеанс и вместо этого остановился на случаях использования колдовских чар в качестве тайного политического оружия во времена Хэйан.
– В "Сказании о Гэндзи", – говорил он, – когда первая жена принца, госпожа Аои, лежала в бреду, одержимая злым духом, родственники и прислуга постоянно повторяли Гэндзи, что ее обуял живой дух госпожи Рокудзё, но он отказывался верить в это, пока не убедился лично. Это случай подлинной одержимости, неосознанного высвобождения затаившегося в душе зла, но никто никакой скрытой цели тут не преследовал.
Совершенно иную историю мы узнаем из повести под названием "Полуночное пробуждение": императрица узнает, что ее зять, государственный министр, все еще связан узами страсти со своей бывшей пассией. Решив отомстить ему, императрица распространяет слухи о мнимом нападении призрака любовницы на его больную, лежащую в постели жену. Однако выясняется, что этой самой любовнице уже давно хотелось избавиться от воздыхателя и она совершенно не ревнует его. И все же императрица не собирается сдаваться и настаивает на факте колдовства, чтобы призвать зятя к порядку.
Этот эпизод занимает в повести всего пару строк, но я подозреваю, что подобные случаи манипуляций с вовлечением потусторонних сил – другими словами, случаи, когда ложь служила достижению каких-то корыстных целей, – были весьма распространены. В эпоху Хэйан служанка, выступавшая в роли посредницы, считалась напрямую связанной с духами. Вряд ли нам удастся когда-нибудь узнать, обращались ли в те времена к услугам одной и той же женщины, или в разные годы духи переселялись в разные тела. Я склонен верить, что число наделенных сверхъестественным даром женщин было ограничено. В таком случае проще было подкупить одну из них, чтобы она сказала то, что нужно, превратить ее в фальшивого медиума или, если хотите, в обыкновенную шарлатанку. Помимо того, ведьмы частенько совмещали занятия колдовством с проституцией. Само состояние наития требует огромного физического напряжения, поднимает чувственность человека на новый уровень (в противовес напряжению умственному, которое снижает сексуальность), поэтому тело медиума в трансе – настоящее воплощение сладострастия.
В "Сказании об Исэ" имеется эпизод, когда Аривара-но Нарихира наносит визит своей двоюродной сестре – верховной жрице Исэ – и совершает с ней любовный акт. Факт, что она сама, по доброй воле, приходит ночью в спальню Нарихиры, очень интересен, поскольку он открывает нам ее мистический взгляд на секс как на нечто совершенно естественное и безгрешное. Именно поэтому мне кажется, что служанок времен Хэйан, которые выступали в роли посредниц между миром живых и потусторонними силами, подкупали не только материальными подношениями, в ход также пускали и романтические чувства. Отказ колдуний от мирских благ и в то же время связь сексуальной и духовной сил – вот весьма интригующая тема, достойная изучения. Почему бы одному из вас не заняться ею?