Сейчас… мама - Герда, и мама - разбойница, и мама - Снежная королева. Под Герду не подделывалась, не бегала резво перед ними, изображая детскую непосредственность, но она была Герда: потерявшаяся перед разбойницей, отчаянная - в снежном королевстве. Три совсем разных героини: разбойница, королева, Герда. И голос разный: тонкий, полудетский - у Герды, грубый, капризный - у разбойницы, величественный, низкий, грудной - у королевы! Что же это была за игра, если каждое движение, каждая перемена в лице, каждый оттенок в голосе запомнились, словно вот сейчас, в эту минуту, идёт спектакль. Да её мама - нестандартная, талантливая актриса! Почему же в течение всей жизни это даже в голову не приходило?
Что гонит её к маминой могиле? Что гонит в её сны маму молодую, смеющуюся и неулыбчивую, с неподвижной маской лица последних месяцев? Чувство вины? Нельзя сказать, что она не любила маму или была к ней невнимательна.
Детской лопаткой Марья рыхлит землю вокруг земляничных кустов.
Когда началась эта её, Марьина, не очень ещё осознанная, лишь неясно ощущаемая, вина перед матерью?
В тот час, когда услышала мамин голос, раскрывавший отцу суть роли, ни о чём не задумалась и не кинулась к отцу с вопросом: почему он, такой всемогущий, такой добрый, не добивается для мамы хороших ролей, в которых мама проявила бы свой талант?! А сама она что сделала хорошего для матери? Конечно, любила её. Но лишь эгоистически - для себя. А как жила сама мама, была ли счастлива, об этом не думала никогда.
Сыплется с тополей пух. Тепло, а ветер пронизывает до костей.
А ведь мама делала всё, чтобы она думала: "Почему в сказке о рыбаке и рыбке Пушкин оставил старухе лишь разбитое корыто?", "Почему идёт дождь?", "Зачем бабочке пыльца?"
И поначалу ей нравилось обо всём задумываться. Как-то спросила учительницу, кажется, в пятом классе это было, почему все восхваляют Петра Первого, а ведь он - очень жестокий: купца надувал, пока тот не лопнул, живых женщин закапывал в землю, только головы торчали?! Учительница аж побелела, заморгала, заоглядывалась, зашептала: "Замолчи!" Марья и так уж молчала, удивлённая её страхом. Все вопросы надолго повылетели из головы, а вопрос, чего так испугалась учительница, в те далёкие сороковые, даже не мелькнул в её маленькой головёнке. Проще было не думать, чем разбираться, как да почему, и подсознательно с того урока Марья старалась избегать разговоров с мамой о прочитанном.
Но мама упорно им, уже большим, читала. Читает и вдруг замолчит. Они с Иваном знают - это мама хочет, чтобы они задумались. О чём-то, что не на поверхности лежит. Вроде смешные вещи делает Дон Кихот, а у мамы голос - грустный, и вдруг она замолкает. И от её молчания начинает почему-то щипать в носу.
Как-то учительница велела написать дома сочинение "Мой любимый герой", Марья написала про Дон Кихота всё, что почувствовала. Больше себя людей любил, хотел всем помочь, всех спасти, видел всё по-своему, не как в жизни, а как вроде в сказке, - красками раскрашивал жизнь. А все смеялись над ним. Почему-то всегда смешон тот, кто о себе забывает. И то, что мама с Колечкой говорили про Дон Кихота, и то, что она сама в нём полюбила, так полюбила, что книжку клала под подушку на ночь - чтобы приснился, и про любовь Дон Кихота, про Дульцинею… целых десять страниц исписала своим мелким почерком! Писать и Марья, и Иван любили с семи лет, с тех пор как стали по просьбе мамы с Колечкой придумывать сказки и рассказы. Учительница поставила ей два.
Эта учительница вела у них историю, литературу и русский язык с пятого по десятый класс. Звали её Ираида Васильевна. Она состояла из шаров: шар лица с шарами из красных щек, шар головы, шары плеч, грудей, громадный шар живота, даже колени - шары.
"У нас ЧП, понимаете? - громко, хорошо поставленным голосом начала разбор сочинений Ираида Васильевна. - Нужно было писать о Павлике Морозове, которого мы проходили, или о героях-молодогвардейцах. При чём тут иностранное произведение? При чём тут Дон Кихот?! И послушайте только, какими словами пишет ученица: "Позабыв про себя, Дон Кихот всю свою любовь отдаёт несчастным, обиженным людям!" Откуда взялись несчастные и обиженные? В нашей стране не бывает несчастных и обиженных, а о чужих странах зачем нам беспокоиться?"
Вот когда, не то в пятом, не то в шестом классе, окончательно расползлись под громовым голосом Ираиды Васильевны все вопросы, и под трескучие фразы уроков и сочинений начался великий сон.
Что же сейчас, в её двадцать лет, с ней происходит? Возникло неудобство - да жила ли она с тех пор, как перестала думать? Может, все эти годы проспала? Не случайно же рождались сказки про мёртвых царевен?! Не умерла совсем и не жила. Что-то делала, во что-то играла, чего-то хотела, чему-то радовалась, а ведь - спала! Мозг спал. Тело механически выполняло свои функции, но есть же ещё что-то: главное, оно определяет, жив человек или не жив.
Прежде всего появились вопросы.
По чьей вине при советской власти погибли десятки миллионов в лагерях и десятки миллионов на войне?! Как отец принял Двадцатый съезд? Как мама восприняла факт гибели невинных, она, такая добрая, так чувствующая чужую боль?! Жил в ней страх, который мучает её, Марью?
"Мама", "миллионы погибших", "добрая"… Из тьмы, из далёкого прошлого, ещё задолго до Двадцатого съезда, вспышками - фотографии.
Они с мамой вернулись из магазина. Отец встретил их в дверях. Жёсткое, незнакомое лицо, в руках - листок, отпечатанный на машинке.
- Ты что, с ума сошла? - заорал он. И крик этот был какой-то дрожащий, не похожий на крик. Её отец, всегда вальяжный, уверенный в себе, буквально дрожит от страха. - Туда же захотела?! А я? А дети? Погубить всех решила? - В прыгающем листке Марья пытается разобрать слова. - Не сметь! Не позволю! - Мама ставит тяжёлые сумки с едой на пол, снимает шапку и шубу. - Беспокоить Сталина?! - вибрирует голос отца. - Отвечай, послала?! Это черновик? Отвечай!
Мама идёт в кухню, из заварного чайника наливает в чашку чай, пьёт - по подбородку сползает коричневая капля, - ставит чашку на стол.
Почему мама - красная, прячет взгляд от неё и от отца?
- Я думала, - говорит мама, - и ты, и Меркурий подпишете. Я думала…
- А ты не думай за других. Ты уверена, что он не виноват?! Ты его знала?!
- Это же брат Николая!
- Николая?! А Николай - идеал?! Николай - увлекающийся. И что он, мальчишка, мог тогда знать и понимать?
- Ты с ума сошёл! Рассказывал же Николай, какой это был человек!
- Рассказывал?! Он расскажет! Ты что же хочешь, чтобы я Сталину и партии не верил, а Николаю верил?! Невиноватых не берут, Сталин не может ошибиться! Так вот, чтобы ты в курсе была: Кирилл встал на защиту мастера, по вине которого случился взрыв на руднике. Ты не смеешь не доверять Сталину и партии! Ты не смеешь подозревать! Ты всех нас погубишь! Я запрещаю. Я требую, чтобы ты порвала…
- Прекрати истерику, - тихо говорит мама. - Я подпишу не своё, чужое имя.
- Чьё? А если проверят? Кого-то подставишь?! Какое ты имеешь право? - И вдруг кричит на неё, на Марью: - Уйди! Выйди вон! Ты что здесь делаешь! Не лезь во взрослые дела! Что я говорю?
Ещё было. Они вчетвером играют в домино. Она - с отцом, мама - с Ваней. Отец азартен. Просчётов ей не прощает. "Следи за моей игрой, - сердится, - видишь, что мне нравится, что не нравится?" А ей всё равно, выиграют они или проиграют, она и говорит сдуру: "Ты трёшки любишь, а у меня их нету! - И добавляет: - Ну, проиграем, это же мама и Ваня!" Со всего маху отец шлёпнул об стол доминошины. "Ты что, соображаешь, что говоришь? Всегда надо стремиться к победе, быть первым. И перед противником нельзя раскрывать свои карты!" - "Какие же мама с Ваней противники?!" - "Противники! - сердито воскликнул отец. - Мы же в разных командах! Заруби у себя на носу: или победа, или смерть! Среднего не дано!"
Почему надо "всегда быть первым"? А просто игра разве плохо? Разве близкий человек - "противник", если он - в другой команде?
Могилы, куда ни глянешь. Пристанище каждого. И в неприкосновенной тишине, среди незыблемых, безмятежных могил, в себе покоящих таланты, страсти, беды, - совсем иной отсчёт времени и в прошлое, и в будущее, совсем иное видение сегодняшнего дня, и прошлого, и будущего. И слова из прошлого звучат по-другому, и события видятся по-другому.
Было два мира у них в семье: мир матери и мир отца. Мама хотела стать биологом, до десятого класса занималась в КЮБЗе - кружке при зоопарке, поступила на биофак, а потом увлеклась театром, перешла в ИФЛИ. Из ИФЛИ отец перевёл её во ВГИК на актёрский. У мамы в юности было много друзей-кюбзовцев. Из раннего детства Марья помнит густой дым - не успевали докурить одну "беломорину", прикуривали следующую, разговоры - о Монтейфеле, их руководителе, который даже двухлетнего ребёнка и куницу звал на "вы", о гибели от голода зверей в зоопарке, о дельфинах, над которыми проводятся опыты, о несчастной кенгуру, у которой отняли детёныша… Игорь Сосновский, мамин друг, после войны стал директором зоопарка. Он плакал, говорил: не может смотреть, как умирают животные. А чем накормишь? С каждым годом маминых друзей приходило всё меньше. Сначала пропали мужчины, все до одного, первым - Сосновский. Женщины задержались подольше. Отец при них надевал яркие галстуки и новые рубашки, а мама скисала. Но и женщины почему-то одна за другой исчезали, точно их и не было. В конце концов, все мамины друзья вымерли, как динозавры.
Мама не умела "обрастать" людьми, как отец, сходилась с ними трудно. Появилась как-то приятельница. Глазастая, монашески одетая, волосы - гладкие, спелёнаты в тугую косу на затылке. Маме казалось, очень умная, "ходячая энциклопедия", к тому же - строгая, к тому же - много страдала. Мама привязалась к ней, часто пила с ней кофе в Доме кино, возвращалась возбуждённая встречей, с сенсационными историями, которые обстоятельно пересказывала отцу. Однажды пригласила её на отцовский день рождения. Отец, увидев одетую в чёрное благородную незнакомку, сразу встал в стойку: наполнился энергией, тут же окрасившей его породистые щёки в ярко-розовый цвет, ёлочными огнями засветившей глаза, движения сделавшей лёгкими. Не прошло и получаса, как эрудированная "монахиня" во время танца стала передавать свои тайные познания отцу! Мама кусала губы, а отец играл положительного героя-любовника - обаяние, ум, воспитанность и галантность.
Бедная мама! А ведь тогда Марья была убеждена, что отец просто хороший хозяин, и не поняла, почему, когда гости ушли, Колечка закатил отцу громкий скандал.
Оставшись без друзей, мама всё чаще запиралась у себя и слушала Рахманинова, Шопена. Позже, когда отец снова включил маму в свою жизнь, Марья, оставаясь одна, ставила мамины любимые пластинки.
Если они с Иваном заболевали, мама бросала все дела. Так, собрались с отцом во Францию - по приглашению известного киноактёра. А они с Иваном заболели скарлатиной. Вопроса для мамы не возникло: отца отправила одного, а сама превратилась в сиделку.
Для отца на первом месте - работа. Сам больной, "поползёт" сниматься. И уж, конечно, их болезни не остановят его. На втором месте - гости. Отец любит разноголосый шум за столом и значительную тишину перед тостом. Сколько застолий на её памяти! Особенно много их стало после того, как отец получил Сталинскую премию.
Отцу нравится, когда гости восторгаются его щедростью, гостеприимством, пляшут, поют, а расставаясь, обнимаются, мокро целуются и пьяно объясняются в любви друг к другу.
Но иногда бывают и "осечки". Так, однажды отец позвал в свой день рождения, не ведая того, враждующие лагеря. Сам он не принадлежал ни к какому лагерю в своём киношном союзе, плохо разбирался в программе каждого, не вникал в конфликты и споры, людей воспринимал просто: нравится - не нравится, добр - не добр, честен - не честен и дружил с громадным количеством "своих парней". Как всегда, в летнее время столы накрыли на солярии, на плоской крыше их дома, огороженной высоким "заборчиком". На еду и выпивку буквально набросились - ели истово, не глядя по сторонам, тосты произносили как бы между прочим. Но вот - перелом в вечере - незнакомые рожи лоснятся от сытости. Разгорячённые крепкими напитками, кинулись великие актёры, режиссёры, чиновники выяснять отношения. Марья пропустила момент, когда началась драка. Не словесная - самая настоящая, врукопашную! Солидные, маститые "тузы" размахивают розовыми, нетрудовыми кулачками друг перед другом, царапаются, как бабы, трясут друг друга, плещут друг в друга водкой и злобой: "жидовская рожа", "антисемит", "Россию продали", "макулатурщики"… Отец, растерянный, жалкий, бегает вокруг них, пытаясь разнять, но, видимо, боится подпасть под руку, под мат, под бутылку, взывает к совести: "Ну, хватит, прошу вас, не позорьте себя и меня!"
Мир отца, несмотря на его обаяние, главные роли и славу, нравился Марье гораздо меньше маминого, хотя казался ей единственно правильным - надо жить как живут отец и дядя Меркурий. После ссоры и драки "покачнулась палуба", на которой она твёрдо стояла.
От человека остаётся бугор земли, трава на нём. И - тишина. Мама ничего не объяснит, не возразит, даже если несправедливо обвинить её.
Седьмое ноября. Любимый праздник отца. Отец получил Сталинскую премию и решил закатить друзьям пир. Мама привезла из-за города сосновых веток, накупила куропаток и свиных отбивных. Марья с Иваном накрыли стол. Гости явились минута в минуту. Актёры, режиссёры, работники Министерства культуры, журналисты. Только разлили вино, разложили закуски, встал Слепота, как всегда, торжественный, точно вот сейчас выйдет на сцену.
Всегда застёгнут на все пуговицы тёмного костюма и полосатой рубашки. Высок, широкоплеч. Красив. Только губы, брови, щёки кажутся раскрашенными для сцены или маскарада. Фамилия странная. Имя торжественное, как он сам, - Меркурий. Кажется, имя и фамилия не настоящие, и звался он когда-то простым именем и простой фамилией. К месту и не к месту любил он повторять: "Хоть и зрячие мы, а слепые, слепота ох как мешает людям!" Со своей уничижительной фамилией быстро стал знаменитым и вознёсся вверх - стал директором известной киностудии! От него зависят и отец, и Колечка, и все главные режиссёры. И понёс себя Меркурий Слепота как статую. Всегда и везде он - хозяин, их с Иваном похлопывает по спинам, точно своих детей, с гостями, с отцом разговаривает покровительственно. И лишь на маму смотрит зависимым взглядом и щурится, как от яркого света. Он всегда произносит первые, главные тосты.
- Не мне вам говорить, что такое для всех нас революция, - радиоголосом заговорил в тот вечер Слепота, и сразу застыли руки с поднятыми бокалами, нёсшие ко рту на вилке куски куропатки или угря, сошлись на Меркурии подобострастные взгляды: "Говори, слушаем". - И наше искусство призвано служить…
- Замолчи, хватит болтать. - Колечка оборвал Слепоту ни с того ни с сего, тот не успел и двух слов сказать. Бунт среди покорного застолья. - Во что превратил искусство? Бюрократ. Жрёшь чужие души, чужую кровь пьёшь, вурдалак.
Только сейчас, у могилы матери, поняла: а ведь нужно было очень сильно обидеть Колечку, совершить подлость, чтобы он вот так, грубо, при всех, за праздничным столом, восстал против друга своего, против главной силы над собой - против власти - против самого Слепоты, подставив под удар всю свою жизнь.
- Бездарь! Твои фильмы и те, что ты разрешаешь снимать, не имеют отношения к искусству! - кричал Колечка, а мама смотрела на него с жалостью, как смотрят на обиженного ребёнка. - Мертвечина! Ты - убийца! И ханжа! Говоришь одно, делаешь прямо противоположное. В демократию играешь! Попиваешь с нами, простыми смертными, кофея и чаи, жрёшь чужое, вместе с нами ругаешь начальство, а потом нас же и продаёшь! Имя выбрал себе пышное, а как был Петькой, так и остался. Всё в твоей жизни бутафория!
Предназначались его слова Слепоте, а страдальчески морщились, втягивали головы в плечи, ладонями прикрывали уши гости. Слепота же оставался невозмутимым, словно к нему Колечкины слова не имели никакого отношения: с удовольствием жевал свою куропатку и попивал винцо. Когда Колечка, наконец, замолчал, он заговорил ленивым голосом, продолжая жевать:
- Ты, Николай, прёшь против времени. А - нельзя. Небось, думаешь, это я тебя бью? Нет, тебя бьёт время. Сколько сил я потратил, чтобы отвести от тебя беду… - Он оборвал себя, заговорил о другом: - А ты своим режиссёрам перепортил все нервы. Видишь ли, у тебя не та трактовка, ты не согласен… Говорю по дружбе в последний раз: затаись, не высовывайся, исполняй, что положено. Какую такую свободу тебе нужно? Слышал ты что-нибудь о социалистическом реализме? Объясню, что это такое. Ты из предложенного тебе героя хочешь сделать рефлексирующую, непредсказуемую личность. А подумай, разве может общество положиться на такого человека, от которого неизвестно чего ожидать?! Не может. Зачем же путать людей, пудрить им мозги, вносить сомнения в их жизнь?! Герой должен вести за собой, учить массы.
Стыли свиные отбивные с косточками и хрустящими корочками, жульены - никто не смел взяться за вилку. В тишине только ласковый голос Слепоты.
И - приговор:
- Боюсь, главных ролей тебе больше не получить.
Все молчали, ошеломлённые.
Резко по паркету проскрежетал стул - Ваня вылез из-за стола, пошёл к Колечке, забрался на колени, обнял его.
- Не бойся, я вырасту и дам тебе самую заглавную роль. Ты подожди!
Вот когда, в сорок восьмом году, Колечка в первый раз налил себе полный стакан водки, залпом выпил и, смахнув слёзы, которые всё-таки выпали из глаз, вышел из комнаты. Они с Ваней побежали за ним. Их догнал неуверенный голос отца:
- Зачем ты так, директор? Не партсобрание.
И мамин - резкий:
- Ты что, ошалел? Ты что, забыл, кого бьёшь? Это же Николай - чистая душа! С ним вся твоя жизнь перевязана. Прошлое своё бьёшь! Себя бьёшь!
Колечка сорвал пальто, неодетый вышел на лестницу, не оборачиваясь, сказал им:
- Не надо, пожалуйста!
Они с Ваней поняли - "Не надо жалости!" - и замерли, не смея нарушить тихую просьбу.
Умер Сталин. Их, шестьсот с лишним девчонок женской школы, собрали в зале. После директора слово взяла Ираида Васильевна. Сказала в микрофон: "Страшное горе". А больше ничего не смогла сказать: начала рыдать. Рыдала, безусловно, искренне, очень даже искренне, но Марья почему-то не сочувствовала, разглядывала её красные щёки и брошку на горле. В ярком свете брошка сильно блестела цветными огнями на чёрном фоне глухого платья. Сытые, лоснящиеся, очень красные щёки и - блестящая брошка. Может, из-за брошки, может, из-за лоснящихся щёк и громкого рыдания в микрофон, того самого внешнего в чувствах, чего терпеть не могла мама и что в Марье всегда вызывало недоверие, она не ощутила "страшного горя", о котором рыдала со сцены Ираида, зато впервые за несколько лет ощутила неосознанный протест. Когда после траурного митинга на классном часе Ираида сказала Марье, что примет её в комсомол точно в день её рождения, в день её четырнадцатилетия, Марья с большим трудом сдержалась, не брякнула, что не хочет. Ираида поставила условие: "Докажи, ты достойна чести, придумай какое-нибудь мероприятие!"