Содержание:
Совок клинический. Из цикла "Жизнь вокруг" 1
I. Путь 1
II. Пустынь 10
III. Суд 13
Совок клинический. Из цикла "Жизнь вокруг"
I. Путь
Он поднялся так рано, что в начале шестого, когда и не рассвело еще толком, уже стоял посреди кухни - одетый, выбритый, даже чего-то слегка пожевавший, держа в руках уложенный с вечера рюкзачок. Собственно, он взял его, чтоб шагнуть за порог, но что-то еще зацепило - стоял и пристально вглядывался в заоконную муть. Хотя - что там могло зацепить? В сером тумане стыла им же посаженная когда-то рябинка, тянула к окну мокрую ветку. На ветке сидела ворона - нахохлившаяся, почти безголовая. Вдруг, беззвучно и тяжело качнув ветку, она не то взлетела, не то свалилась, заполошно взмахнув отсыревшими крыльями. Он вздрогнул и, как бы очнувшись, вскинул рюкзачок на плечо.
В прихожей было сумрачно, но в приоткрытую дверь он отчетливо увидел, в какой странной позе спит Пашка - скатившись на край тахты и свесив до полу левую руку… Жизнь назад, когда Пашка был маленьким, эта его способность засыпать в самых нелепых позах была для Светы предметом постоянных переживаний. Встав ночью, она или Лев Гаврилович непременно заходили в детскую, чтобы повернуть Пашеньку на бочок, уложить ручку под одеяльце. В нем и теперь что-то дернулось, но зайти и поправить руку двадцатитрехлетнего парня, за плечом которого смутно виднелась встрепанная женская головка… Лев Гаврилович только подумал, что вот, и не слышал он, когда пришел Пашка. Значит - спал. А вставал через силу - так, словно лишь на минутку вздремнул меж тягостных мыслей бессонницы. Впрочем, времени на такие размышления уже не было. "Моего - так совсем", - подумалось неожиданно. Он торопливо вышел и сразу же за калиткой свернул вниз, к берегу Мшинки.
Жизнь назад, когда он выходил из этого дома, вот так же, на туманном берегу ему почти всегда встречался старик с лохматой собакой. Старческая бессонница гнала их из дому еще раньше: когда он выходил из калитки, они уже возвращались с прогулки - поднимались, беззвучно вырастая из тумана, заливавшего пойму. Он здоровался, старик молча обнажал бугристую лысину и делал шаг в сторону, уступая тропу. Разговаривал он только с собакой. Притом - изысканно вежливо. "Петр Аркадьевич, - окликал, - пожалте домой!" Пес тотчас прекращал обнюхивание заборов, бежал к старику. Такая вот странная, вполне человеческая, была у пса кличка - Петр Аркадьевич. Этим, верно, они и запомнились…
Потом, когда жизнь вошла в новую колею и Лев Гаврилович перестал выходить из дома так рано, он старика уже не встречал. Где, в каком доме тот жил, как его звали, куда и когда исчез со своею собакой - все это так и осталось где-то там, за гранью известного. Впрочем, куда исчезают все старики?.. Он и сам уже стар, собственная его жизнь уже готова так же беззвучно выпасть из мира, ничего в нем не изменив, - все так же будут чернеть мокрые доски заборов, стлаться по палисадникам серый туманец и небо будет висеть над городком так же невысоко и печально.
Он перешел по узким кладушкам Мшинку, осклизлой, влажной тропой стал подниматься на крутой берег Торговой стороны и, почти уже поднявшись, вдруг задохнулся, остановился, а остановившись, вспомнил, что же так удивило его в прихожей, когда он рассматривал спящего Пашку. А то, что никакой ненависти к нему он не чувствовал. Даже и неприязни… Хотя после всего, что было в последние годы, после слухов о странной гибели Катьки, Светиных похорон, суда… Но нет, не чувствовал! А то, что чувствовал, было скорей жалостью, смешанной с легкой брезгливостью и… да, пожалуй что, и виной. Хотя… в чем может быть он виноват перед Пашкой? Вот уж…
К первому рейсу собралось всего человек семь или восемь и - слава богу! - ни одного знакомого. Меньше всего ему хотелось сейчас с кем-то здороваться, говорить… Старенький "пазик" пришел без опоздания. Минуточку постояв, со вздохом распахнул переднюю дверь: садитесь, мол, ладно. Все расселись поодиночке, в разных углах, только на заднем сиденье оказались двое - юная парочка, за которой Лев Гаврилович невольно теперь наблюдал, так как, войдя последним, сел у самой кабины, лицом к салону. Парень был тощ и лохмат, а девушка… ничего себе, крепенькая. Лет по шестнадцати. И вид у них сиротский был, неухоженный. Как только автобус вырулил на шоссе, парень улегся, положив на сиденье ноги в мокрых кроссовках, и пристроил голову у девушки на коленях. Время от времени та наклонялась к нему, поправляла то волосы, то куртку, губы ее беззвучно, улыбчиво шевелились…
Минут через двадцать, не доезжая Вязников, Лев Гаврилович попросил водителя остановиться и вышел. Отсюда ему было ближе, чем из села, хотя… Путь предстоял такой длинный, что парой сотен шагов меньше ли, больше…
Туман отступал к горизонту, тучи редели, легчали, вот-вот должно показаться и солнышко, но пока что мир был неярок, прохладен; по травянистой дороге, уходившей меж дозревающих хлебов под еле заметный уклон, шагалось в охотку, но думалось о чем-то совсем ненужном - о том, что каждое поколение пытается жить и любить по-иному. И это почему-то больше всего пугает родителей.
Когда в Пашкиной жизни появились девчонки, Света страшно занервничала. Казалось, все зло мира сосредоточилось для нее в "нынешних вертихвостках" - слишком наглых, слишком для своих лет накрашенных, слишком на все готовых… Их "женский штаб", еженедельно заседая на кухне, только и обсуждал, что ужасы СПИДа, идиотизм "пробных браков", в которых никто никому ничем не обязан и еще слава богу, коль не родятся дети. А все из-за слишком раннего, слишком беспрепятственного стремления "нынешних" к плотским утехам! А что же остается в любви человеческого, если уходит главное - само ее ожиданье, томленье, мечты… - если чуть попка округлилась, сразу - прыг - и в койку!.. Его робкие возражения жестко пресекались Светкиными подругами: жизнь не музей - что может он в ней понимать?
Льва же Гавриловича это занимало куда меньше - к тому времени он как-то уже отошел душою от пасынка. Но кое-что и ему было не так-то просто понять. Красавцем Пашка не был: уши оттопыренные, нос бульбочкой… Но своей некрасивости он как бы не замечал - стригся почти наголо, оставляя спереди крохотный чубчик, сзади - что-то вроде хвостика, сползающего на шею, а когда Лев Гаврилович посоветовал носить волосы подлинней, чтоб девчонкам не так видны были торчащие уши, искренне удивился: "А что им уши мои, Дялев? Пусть смотрят на что положено!" И Лев Гаврилович вдруг смутился, так и не спросив, на что же положено им смотреть. Вообще - никаких подростковых комплексов у пасынка, казалось, не было и в помине: еще в седьмом, презрев материнский протест, повесил он на джинсы бронзовый замочек с выгравированной надписью: "Ключ - по конкурсу" - и держался как бы с полной уверенностью, что конкурс будет нешуточный.
Школьные танцы-шманцы-обжиманцы, так пугавшие Свету, похоже, вообще не имели для Пашки и тени того значения, что когда-то для самого Льва Гавриловича, не порождали мучительного чувства собственной неполноценности, несоответствия чему-то, потных ладоней… У этого сопляка, как вскоре выяснилось, чуть не с пятнадцати лет была женщина. Екатерина Жамкина, крикливая, ярко накрашенная особа, владелица нескольких ларьков на привокзальной и автобусной площадях.
Специально выяснять чьи-то интимные дела, хотя бы и пасынка, Лев Гаврилович никогда бы не стал - слишком это не по-мужски, - но где-то в восьмом стали появляться у Пашки вещи, и даже совсем не дешевые, на которые денег ему не давали, - то золотая цепочка на шее, то медиаплейер с крохотными наушничками, то что-то еще… Лев Гаврилович, может, и на это не обратил бы внимания, но когда у Пашки вдруг появился компьютер, Света так испугалась…
Городок их как раз полнился слухами о какой-то банде подростков, обчищавшей офисы расплодившихся фирмочек, даже контору одного из заводских цехов, и тащившей компьютеры, факсы… И то их никак не могут найти, то вроде б одного уже повязали… Слухи всегда летели мимо него, он узнавал их последним, и этот мог пролететь, ничем не зацепив, но однажды он проснулся как бы под всхлипы дождя, хотя за окном стыла устоявшаяся зима, и всхлипывало не за окном, а совсем рядом - Света, сбившись в комочек, прижав ладони к лицу, рыдала в подушку. "Что? Что с тобой?" - В испуге он сел, потом зачем-то вскочил, словно ему срочно надо было куда-то бежать, и даже не зажег свет, мгновенно все осознав; стал на колени, гладил ее трясущиеся плечи, пытался поднять, оторвать от лица мокрые горячие ладошки… "Это мы виноваты! - давясь слезами, шептала она. - Мы! Ты не бываешь в школе, а они все только и мечтают теперь, что о компах, только и говорят, и почти у всех есть, он и к Жарикову ходил играть, и к Лагунову, одни мы: зачем тебе? Подожди, нет денег, нет денег!.. И вот!!" - "Что вот?" - "Нет, этого не может быть! Я знаю, что не может быть, знаю, я не верю, чтоб Павлик…" - "Да что Павлик?" Она вдруг охватила его голову, выдохнув в самое ухо с непередаваемым ужасом: "Левочка!.. У него компьютер, ты понимаешь?! Ты видел?.." - "Н-нет!" И с ужасом неоспоримой вины вспомнилось ему, как давно не заглядывал он в комнату пасынка, потому что… Потому… А черт его знает почему, но не заглядывал, как бы отодвинув его жизнь от своей. А Света все плакала, все твердила сквозь слезы, что нет, не верит, не смеет и думать о таком, но сама эта история… "Да что за история?" - хотел он спросить, но вдруг и сам смутно припомнил слухи про бандочку. "Ведь это уже давно, - бормотал, - при чем тут он?" А сам по холодку, бежавшему меж лопаток, чувствовал, что она права, все может быть. И все гладил ее, все успокаивал, твердил: вздор, мол, как ей и в голову могло такое прийти?..
Выплакавшись, Света почти успокоилась, он лег рядом, гладил ее по голове, как маленькую, а она все бормотала: ему, мол, хорошо про пустые страхи, он же не знает, как сейчас в школе… Дети совсем не такие, как раньше, в наше время тоже было много бедных семей, но никто ничего… А теперь если нет у тебя того, что есть у других, - мобильника там, плейера, компа, - так ты у них уже и не человек, понимаешь? Дети сейчас очень жестокие… Дети всегда жестокие… Да, всегда, но такого, как сейчас… Могут так заклевать, задразнить, что в любую компанию кинешься очертя голову.
Порыв метели вдруг распахнул форточку, вздул пузырем занавеску, и не холодом, а как бы ужасом и беззащитностью перед происходящим на свете пахнуло на Льва Гавриловича…
Под утро, когда Света наконец уснула, он еще долго лежал, глядя в синеющий потолок; отрывочные мысли беспомощно крутились под его черепушкой все вокруг одного и того же: "Конечно, это невозможно! Но если не так, то - откуда?" Наконец встал, через кухню и прихожую на цыпочках прошел в Пашкину комнату, все еще именовавшуюся у них детской. Компьютер стоял на письменном столе и в темноте был неотличим от тех, которые он видел в разных конторах. Пашка спал, безмятежно раскинувшись… Он поднял сползшее одеяло с полу, накинул на пасынка и вышел.
Наутро отправился не в музей, - Пахомовна и сама во время все откроет, - а к проходной заводоуправления - ловить "птичку певчую", Серегу Дроздова. Заводскую газетку, которой рулил когда-то Дроздов, давно прикрыли, "птичка" без нее совсем помельчала, растеряла последние перышки, порхала при местном олигархе в должностях совсем уж микроскопических, чуть не курьерских. Но все городские дела ей были по-прежнему ведомы.
Когда, перехватив ее, Лев Гаврилович стал осторожно выспрашивать, какие пропали на заводе компьютеры, ну марки там или как выглядят, птичка коротко хохотнула: "Ха! Информация малоценная, но меньше чем за сто грамм не пойдет!" Зашли в кафешку на привокзальной площади, взяли по сотке и беляшу, сели… "Значит так! - чирикнула птичка и стакан свой сухонькой лапкой прикрыла. - Пока я относительно трезв… Никак ты Пашку свово заподозрил, угадал - нет?" - "Ну что ты! Я так - в плане общего человековедения…" - "Ладно, ладно!.. Не боись. А про твоего Пашку - не человековедение, а чистая зоология. Но ты не боись: компьютер у него не заводской, а Катькин!" - "Чей?" - не понял Лев Гаврилович. "Как чей? Катьку Жамкину, что ли, не знаешь?" - "Ну, знаю". - "Ейный, значит, подарок…" - "Что ты несешь? С какой стати?" - "Что значит - с какой? Наши-то с тобой стати баб на щедрость давно не подвигают… Так что с Пашкиной стати, с евоной, он ее, значит, пользует, - и смотрел на Льва Гаврилыча с удивлением. - Неуж и этого ты не знал? Как на Луне живешь, парень! Ну ты совок! А совок - он совком и помрет. Будьмо!.."
Потом Лев Гаврилович сидел в своей музейной клетушке - в пальто, в шапке, - музей не топили уже вторую неделю, экспозицию закрыли для посещений, делать на службе было, в сущности, нечего… - но он сидел, грелся чайком стакан за стаканом и все никак не мог сообразить: как же говорить ему с Пашкой, как?.. Услышанное от Дроздова до того им не понималось, не укладывалось в душе, что он даже стал думать: может, теперь у них, нынешних, такая любовь?.. И когда пришел домой - пасынок как раз сидел за компьютером, - с этого, самого идиотского, вдруг и начал:
- Ты что, - спросил, - любишь ее?
- Да не, - удивился Пашка. - Так, от не фиг делать… Стрелялочка средней паршивости.
- Я не про игру! - строго сказал Лев Гаврилович. - Я про Жамкину! Катерину. У вас с ней - серьезно?
Пашка от неожиданности даже со стула вскочил. Стоял, выкатив на него зеленые свои, в рыженьких коротких ресничках, совершенно не Светкины, совершенно неведомо чьи… Моргал.
- Любишь? - еще строже спросил Лев Гаврилович. - Жениться собрался?
Пашка открыл рот, постоял и вдруг расхохотался. Совершенно искренне. Даже и заразительно.
- Ты че, Дялев? Она ж старая!.. Ей и так жирно.
И Лев Гаврилович, вмиг почувствовав себя идиотом, ничего не сказал, только выскочил, хлопнув дверью. Расхаживал в тоске по кухне. Пасынок вышел к нему как ни в чем не бывало, буднично спросил, чего бы, мол, пожевать… Лев Гаврилович вынул из холодильника банку с тремя котлетами: "Погрей… И матери про Катерину свою не смей! Даже не заикайся. Язык вырву! Скажешь, кому-то из приятелей новый купили, а он подарил тебе старый, понял?!" - "Да понял, а то! - без удивления согласился Пашка. - Чего мамашку пугать? Скажу: Лагутин. У него теперь пентиум!"
Дорога меж тем плавно понижалась, под ногой пожвякивало уже, да и небо опять хмурилось, никак было не понять, к чему опогодится. Он приостановился, вытер платком испарину и, оглядевшись, удивился, как мало успел прошагать - березовый колок, означавший примерно середину пути, виделся еще смутно, лишь до пояса выглядывая из невысокой ржи.
Когда-то Лев Гаврилович в задумчивости до того ускорял шаг, что его все одергивали: куда, мол, бежишь? Но с возрастом мысли стали ногам мешать, тормозить… К тому же рюкзачок не слишком комфортно елозил у него по выпиравшим лопаткам. Он всегда был длинным и мосластым, но ходьбе с поклажей это никогда не мешало, а теперь… Он приостановился и перевесил рюкзак на правое плечо. Так вроде полегче. Путь предстоял неблизкий, любая помеха на нем была лишней. Какое-то время старательно шагал, огибая мелкие лужицы, да поглядывал на пухлые облака с серой опушкой, пытаясь понять, к дождю они или так… Потом мысли, как облака, вновь затянули собой горизонт, оставив несколько шагов тропинки под ногой и заслонив все прочее своим, давнишним, давно уже не болевшим, а только казавшимся все более удивительным и странным…
И думалось ему почему-то совсем не о том, о чем собирался подумать он этой дорогой, а о питерской их коммуналке, где женщины разгуливали в линялых халатах, нечесаные, а то и вовсе в лиловых трико и лифчиках, а мужчины в их коммуналку разве что "хаживали", и то, к кому и зачем, сразу же становилось предметом бурных кухонных обсуждений с криками, с плевками в лицо… И не только коммуналка - вся тогдашняя жизнь была слишком тесна и открыта, не оставляя простора для тайн и фантазий. Угловой корпус в их дворе все еще стоял разбитый двумя снарядами, осколки кирпича, скрюченные трубы, - они заманивали туда девчонок для ощупывания тощих их прелестей в пыльных и полутемных углах; Рогов и Максимцев, переростки и второгодники, под общий хохот тщательно вымеряли там линейкой у кого из них больше, кто пан, и туда тот же Рогов принес однажды в банке живого мышонка, требуя от мелкоты казнить его, выловив за хвост и стукнув головкой о доску. Заставили Левку. После казни его вырвало, два дня провалялся с температурой, и это так поразило дворовою шпану, что больше его не трогали, прозвав почему-то Лунатиком.
Откуда же, из каких таинственных глубин этой жизни брались его любовные мечтания? Из книг? Но ни "Алых парусов", ни "Дикой собаки Динго", в которых Левка задним числом узнавал свои подростковые грезы, тогда еще не было, они появились позже, чуть ли не к концу школы. А тогда дворовые мальчишки, собираясь покурить за помойкой, говорили только "об этом деле" - не о любви.
Но из чего-то ж ткались, откуда-то просачивались в предсонные Левкины мечты белые платьица, букеты сирени, венки из ромашек и какая-то восхищенная жалость к существам в платочках и юбочках, которые казались совсем иными, совсем не теми, с кем играли они во дворе и кого щупали в пыльных углах разбитого корпуса? Но откуда-то брались и почему-то казались явственней и несомненней того, что видели глаза и знали руки.