- А я вот видите, вынужден был вас побеспокоить. Вы ключ от моего номера унесли по ошибке. Это меня тетя Анара направила. Вы уж извините, что обстоятельства поставили меня в роль незваного гостя.
- Да, я действительно виновата, - чистым, так ему понравившимся грудным голосом промолвила женщина, - такая растеряха. Проходите, пожалуйста, я вам ключ сейчас отдам.
Горелов неловко потоптался у порога.
- Нет-нет, обязательно проходите, - решительно повторила женщина, - чего же вы будете здесь ожидать?
Алеша очутился в тесном коридоре.
- Мама, кто это? - донесся из комнаты детский голосок.
- Отдыхай, доченька, - ласково сказала женщина. - Это дядя ко мне по делу. - Покосившись на приоткрытую дверь, она извиняющимся шепотом пояснила: - Моя Наташка малярией сильно заболела. В полдень около сорока было.
- Бедненькая, - сказал Алексей, чтобы хоть что-нибудь сказать.
- Вы проходите в столовую, - кивнула женщина на другую, настежь раскрытую дверь.
Алеша очутился в небольшой, аккуратно обставленной комнате, увидел на маленьком столике груду чистого белья, гладильную доску и поставленный на попа электрический утюг.
- Я тут убиралась, - сконфуженно призналась женщина, - вы уж извините, такой хаос.
Горелов увидел на стене портрет молодого офицера с тремя звездочками на погонах и инженерным значком на тужурке. Короткий зачес густых волос, усталые глаза, большие и выразительные. Губы энергично стиснуты, у рта замерла жесткая складка.
- Мама… пить, - донесся детский голосок.
- Сейчас, моя светонька, - пропела женщина, и Горелов почувствовал, как много было ласки в ее голосе.
Цепкий взгляд Алексея успел отметить и простоту комнатной обстановки, и дешевенькие, уже давно выгоревшие от солнца штапельные занавески, и даже заштопанный рукав на светлом с красными кружочками ситцевом халатике, очень коротком, едва скрывающем ее колени. "Откуда же быть у нее большому достатку? - подумал Горелов. - На зарплату дежурной по гарнизонной гостинице вдвоем с девочкой не особенно разживешься".
Напоив девочку, женщина возвратилась в комнату, и Алексей смутился, заметив, что она успела переодеться. На ее ногах появились белые босоножки, а домашний халат она сменила на черную юбку и ту самую розовую кофточку, в которой Алексей увидел ее впервые. Он нечаянно встретился с ее синими глазами и заметил, как, вспыхнуло ее лицо.
- Мама, - снова позвала девочка, - а дядя ко мне зайдет? Мне скучно одной. Ты все работаешь да работаешь.
Алексея царапнул по сердцу жалобный голосок. Женщина смущенно отвела глаза:
- Что ты, Наташенька, дяде очень некогда. Я переглажу белье и буду читать тебе сказки.
- Ты долго будешь гладить, - недоверчиво отозвалась девочка.
Горелов поднялся:
- Если я к ней на минутку зайду, вы не будете против?
Женщина, уже державшая в руке ключ, благодарно посмотрела на Горелова.
- Ой, да что вы! У вас же и на самом деле каждая минута, наверное, на учете. Но если вам действительно не в тягость… - она не договорила и открыла перед ним дверь.
Горелов вошел в комнату и на маленькой никелированной кроватке с высокой спинкой увидел под стеганым одеялом девочку с беленькими косичками. Она лежала на спине. По багровому румянцу на худеньких впалых щечках и прерывистому дыханию можно было догадаться, как ей тяжко. На стуле, приставленном к изголовью, лежала половинка лимона, градусник, пачка каких-то таблеток. Алексей прикоснулся ладонью к ее пылающему лбу.
- Тебе больно, Наташа? - спросил он участливо.
- Нет, - качнула девочка головой, - только лобик горячий. Подержите на нем руку, дядя. Ка-ак хорошо! У вас рука холодная-холодная. Еще подержите немножко, ладно?
Горелов не видел, какими добрыми и грустными глазами смотрит на него с порога женщина. Он опустился перед кроваткой на колени и теперь почти целиком закрыл ладонью пылающий детский лобик.
- Ой как приятно! - прошептала девочка. - Мама, этот дядя хороший?
- Хороший, Наташа, очень хороший, - ответила певуче Лидия.
- Мама, он летчик?
- Летчик, Наташа.
- Но ты же не любишь летчиков.
- Кто это тебе сказал?
- Ты сама говорила.
Женщина смутилась. "Видно, насолили ей, бедняге, всякие перегонщики вроде Убийвовка, если даже ребенку на них пожаловалась", - подумал Горелов и, желая разрядить обстановку, весело сказал:
- А я не летчик, Наташенька. Это я раньше был летчиком. А теперь парашютист. Вот я кто.
- Это правда? - потребовала подтверждения Наташа.
- Правда, девочка.
- Мама, дай дяде мою дудочку, пусть он на ней поиграет и песенку какую-нибудь споет.
Алексею никогда не приходилось нянчить маленьких. Своих братьев и сестер у него не было. Так уж cлoжилacь горькая вдовья жизнь у его матери Алены Дмитриевны, что одним-единственным остался он у нее. Но когда учился в школе, иногда катал в коляске младшего брата одного из своих друзей и запомнил с тех пор не очень мудрящую песенку.
- Мама, - рассмеялся Горелов, - дайте, пожалуйста, дудочку.
Лидия пожала плечами, порылась среди валявшихся в углу игрушек и протянула Алексею маленькую флейту. Он подул в узкую щель, пальцами прошелся по клавишам. Положил флейту на кроватку, пропел:
Шарик Жучку взял под ручку.
Стал с ной польку танцевать,
А Барбосик - красный носик
Стал на дудочке играть.
- Ой как здорово! - засмеялась Наташа. - Мама, пусть дядя не уходит. Он мне еще раз песенку споет.
Горелов взглянул на хозяйку. Увидел добрый, признательный блеск в ее синих глазах, веселый румянец, осветивший щеки. И вдруг в них показались слезы. Женщина, видать, вспомнила о чем-то своем, глубоко запрятанном и наболевшем. Алексей не знал, как поступить - постараться утешить или сделать вид, что не заметил. Пока он колебался, Лидия быстро вышла из комнаты. Возвратилась через минуту, уже овладев собой.
- Мама, ты здесь? - прошептала Наташа.
- Здесь, родная.
- Спроси у дяди - он еще к нам придет? Как вас зовут, дядя?
- Алексей Павлович, детка, - ответила мать.
- А мою маму тетя Лида. Только она любит, чтобы ее взрослые называли Лидия Степановна. Вы еще придете ко мне, дядя?
Горелов поднялся, ладонью стряхнул пыльное пятнышко с колена, на котором стоял перед кроваткой, увидел печальные, широко раскрытые глаза, стынущие под напряженно сведенными стрельчатыми ресницами. Они ждали.
- Лидия Степановна, - серьезно обратился к Лидии Алексей, - сегодня концерт по заявкам окончен. Тем более единственный слушатель явно устал. А вот завтра…
- Вы и в самом деле сможете на несколько минут к нам забежать? - нерешительно спросила женщина.
- А разве можно обманывать больного ребенка? - вопросом ответил Горелов.
12
В маленьком душном номере гостиницы Леня Рогов укладывал свои вещи в серый объемистый чемодан, разукрашенный наклейками иностранных отелей. Где только не побывал этот чемодан! С желтых, зеленых, оранжевых и карминных наклеек глядели клыкастые львы и носороги, полуобнаженные красавицы - кинозвезды, тяжелоатлеты и знаменитые автомобильные гонщики, колонны развалин древних Афин и сверкающие небоскребы, "бьюики" и разлапистые пальмы в дельте Нила, под которыми так и тянуло отдохнуть, - все было на этикетках, украшавших его чемодан.
Леня стоял над ним и сосредоточенно решал, как бы получше и поаккуратнее утрамбовать свое имущество. Долгая холостяцкая жизнь приучила его к экономности и практичности. Был он в одних трусах и сиреневой безрукавке. Темные оливковые глаза перебегали с предмета на предмет. Каждая вещь подлежала недолгому, но внимательному разглядыванию, прежде чем укладывалась в чемодан.
Леня не был сейчас одинок в покидаемом им жилище. На его койке сидел подполковник Субботин. Остряк и пересмешник был явно не в духе. Зеленые его глаза казались выцветшими от грусти. Редкие, чуть рыжеватые волосы, за которыми он всегда старательно следил, не были расчесаны, и Андрей время от времени нервным однообразным движением теребил их, будто выполнял чью-то команду. С нескрываемой досадой и печалью следил он за каждым движением Рогова.
- Все-таки зря, старик, - вздыхал Субботин, прикасаясь к своей шершавой щеке, - зря ты бежишь. Остался бы еще на месячишку с нами, а там бы все вместе в Москву махнули. Недельки бы три мы у себя в городке пожили, а ты бы за это время все свои очерки сдал. А потом, глядишь, и один бы общий всем нам маршрут дали - на космодром. Нет, напрасно ты бежишь от нас, старик.
Рогов неопределенно пожал плечами, взял полотенце и вытер вспотевшую шею.
- Да откуда, Андрей, ты взял, что я бегу? Просто пора в редакции показаться. Да и задание я уже выполнил. А ты в бегстве каком-то меня упрекаешь. - Рогов слегка заикался, с трудом скрывая боль и раздражение.
Субботин мешковато пошевелился, у кровати взвизгнули пружины.
- Бежишь! - хмуро изрек он. - Мы-то понимаем.
Рогов держал все это время пластмассовую электрическую бритву и уже начинал сматывать шнур, чтобы уложить ее в футляр. Она вдруг с грохотом упала на стол.
- А р-р-раз все понимаешь, то и с-спрашивать нечего! - резко вырвалось у него.
- Не надо, старик, - произнес Субботин обезоруживающе просто, - мы ничем не можем сейчас тебе помочь. Сам знаешь. Два человека и те сплошь и рядом плохо понимают друг друга, а три - тем более.
- Ты на что намекаешь? - спросил Рогов, впившись острым взглядом в Субботина.
- Так. Ни на что. Просто к собственному жизненному опыту обратился.
- Ты плохой психолог, Андрей. Там, где трое не понимают друг друга, уход третьего обеспечивает сближение двум оставшимся.
Субботин прищелкнул тонкими пальцами. Зеленые глаза наполнились задорными искорками.
- Плохо, - отметил он, - совсем как на семинаре. - Андрей встал, подошел к столу и взял упавшую бритву. - В коробок не укладывается, Леня? У меня в точности такой паршивый коробок, да еще молния на нем лопнула. Давай помогу.
Длинные пальцы Субботина быстро смотали белый шнур.
- Когда улетаешь? - спросил Субботин.
- Завтра в шесть.
- С какого аэродрома? С нашего или гражданского?
- С нашего. Генерал Саврасов летит в Москву, берет.
- Может, размонтируешь? - кивнул Субботин на чемодан. - Уложим все но прежним полочкам - и баста. - Он нежно посмотрел сбоку на Рогова.
- Но я же в полетном листе значусь, - взмолился Леня.
- Ерунда, я и не такие дела улаживал, - похвалился Субботин. - Тот, кто тебя в полетный лист включал, возьмет и выключит. Так как?..
- Нет, - упрямо ответил Рогов и отошел к окну, тоскливыми глазами вгляделся в покрытый ивняком близкий берег реки.
- Как знаешь, - вздохнул Субботин. - Только помни… всегда помни, что среди нас не было ни одного человека, который относился бы к тебе плохо. Мы тебя любим и ценим, Ленька… И то, что ты в газетах про нас написал, ценим. Если простить отдельные неточности, то лучше тебя о космонавтах еще никто из журналистов не написал.
- Благодарю за признательность, - не оборачиваясь ответил Леня. - Я вас тоже люблю, чертей. Ну а в том, что жизнь берет свое, никто в конце концов не повинен.
- Да. Казнить некого, - согласился Субботин. - У тебя на сегодня какие планы, старик?
- Проститься с Иртышом, - усмехнулся Рогов.
- Если бы не консультация по астрономии, я бы тебе тоже составил компанию, - пожалел Субботин и направился к двери.
- Андрюша, - кинулся за ним Рогов, - а посошок на дорожку? Последний в честь нашей дружбы. У меня "Мартель". Как привез из командировки бутылку, так и не распечатывал.
- "Мартель"? - сосредоточенно уточнил Андрей. - Лучший французский коньяк с собой возишь? Богато живешь, журналист. А сколько в нем градусов?
- Что-то около сорока, - неуверенно предположил Рогов.
Субботин засмеялся:
- Сорок градусов коньяка плюс сорок жары - итого восемьдесят! А потом - на консультацию по астрономии? Да я восемьдесят новых звезд в Галактике разыщу или всю Галактику по сокращению штатов закрою. Нет, Леня. Не пойдет. Спасибо.
После его ухода Рогов ускорил сборы. В чемодане уже лежали все предметы его домашнего обихода, кроме плавок. Оставалось сложить бумаги. Из большой стопки, вынутой из шкафа, упала на пол столичная газета с рецензией на его сборник путевых очерков. Рогов лениво ее раскрыл, вздрогнул, будто ему стало холодно. Наткнулся на заголовок "Лирические раздумья журналиста". Рецензию писал его редакционный друг Вася Кислов, и вся она изобиловала фразами, от которых Рогова бросило сейчас в дрожь. Леня прочел наугад выхваченный из середины абзац: "Чеховская экономность в средствах изображения и подкупающая лирическая непосредственность выгодно характеризуют стиль автора". Рогов с остервенением швырнул газету в корзину для мусора.
"Какой позор!" - застонал он.
Сел на койку, на то самое место, где несколько минут назад сидел Субботин, и горько задумался.
Почему так бывает в жизни? На каждую его репортерскую книжку легко и просто появляются хвалебные рецензии. А вот его друга, писателя Суворина, того самого мрачноватого ерника, что напрямую убил его, Рогова, двухсотстраничную повесть, нигде так и не похвалят? У того за плечами пять или шесть романов, он получает сотнями читательские письма, и на библиотечных полках (Леня во многих городах и селах страны убедился в этом лично) его книги - самые затрепанные. Но Рогова никогда и не похвалят, потому что лохматый Суворин, человек, обремененный огромной семьей, держит свою добрую душу под бронированным колпаком, любит выпить и не боится наступить на мозоль самому распрославленному писателю, занимающему сверхответственный пост. Суворин шутя говорил:
- Ты не обижайся, Леня. В тебе есть много светлого. Но знаешь, чего я боюсь, если говорить откровенно? Обо мне критики пишут: "риторичен, анемичен, схематичен". А о тебе: "лиричен, динамичен, проблематичен". Вот этого-то и бойся.
В глубине души Рогов сознавал, что, как бы его ни хвалили, он и десяти, страниц еще не написал в жизни таких, какими изобилует каждая книга ворчливого лохматого Суворина. "Так почему же меня замечают, а его нет? Видимо, дело в какой-то постыдной амнистии. Меня вечно считают начинающим. Вот и прохожу я по жизни под одобрительным девизом: "Наш добрый старик Ленька, наш очаровательный толстячок". И этот девиз открывает "зеленую улицу" моим репортажам, информациям, очеркам. Странное дело, я уже завершаю четвертый десяток и ни разу не попал в беду, ни с кем не вступил в конфликт. Я добрый, и меня везде встречают как доброго. А вот Жене Светловой этого оказалось мало. Для нее добрый звучит как пресный. Как же я до сих пор не догадался, что не могла меня полюбить девушка с ее характером, созданная для смелых поступков?"
Продолжая разбирать свои бумаги, он наткнулся на другую стопку машинописных листков и на первом увидел такое незабытое название: "Белое безмолвие"! Он нашел недопечатанную одиннадцатую страницу, где под последней машинописной строкой стояли потускневшие, робко, карандашом написанные слова: "А дальше что?" Леня приложил к щеке эту страничку и опасливо покосился на дверь, как бы не увидел кто такого проявления сентиментальности. И ему вспомнилось, как года четыре назад Женя приехала к нему в гости, как она, перебарывая смущение, хозяйничала в его однокомнатной квартире, а потом подошла к пишущей машинке и озорно спросила:
- Леонид Дмитриевич, а вы не находите, что "Белое безмолвие" - это уже повторение? Вспомните Джека Лондона.
И он, воодушевляясь, долго говорил ей, что этот очерк всего лишь полемика с рассказом знаменитого классика. Женя прочла весь текст и на последнем листике оставила свой автограф. Очерк Леня впоследствии дописал и даже получил за него премию на одном из журналистских конкурсов, а страничку эту оставил на память.
Нет, не клеилось у него с Женей. Она - сплошное горение, порыв молодости, а он, носясь по белу свету, уже растратил свои силы. Да и годы. Она еще совсем юная, сильная и красивая. А у него и лысинка, и брюшко, и ртутный столбик, измеряющий сосудистое давление, подпрыгивает выше, чем хотелось бы.
Упаковав чемодан и свернув в полотенце плавки и резиновые тапочки, Рогов направился к Иртышу. За порогом каменного здания, сдерживавшего тепло, солнце мгновенно ослепило его, и он полез в карман за защитными очками. Надел - и набережная сразу окуталась приятным полумраком. От светового контраста он не сразу узнавал встречающихся.
- Леонид Дмитриевич!.. Леня! - услыхал он громкий, всегда заставляющий вздрагивать голос. Сорвал очки - и увидел стоявших на верхней ступеньке каменного спуска к пляжу Женю и Георгия. Женя одной рукой придерживала пытавшиеся разлететься но ветру волосы, другой призывно махала ему. Забияка ветер набрасывался на ее белое платье, оголял загорелые колени.
- Леонид Дмитриевич, идите к нам! - звала она настойчиво.
Леня ускорил шаги. У цементных ступенек остановился.
- Здравствуйте, Леонид Дмитриевич, - протянул было руку капитан, но Женя ее решительно отвела и строго заметила:
- С дамами здороваются в первую очередь.
- Конечно, конечно, Евгения Яковлевна, - поспешно и чопорно откликнулся Рогов, - даже в Сахаре нельзя нарушать законов цивилизации.
- Ой какие мы сегодня официальные! - чуть улыбнулась Светлова и не выпустила из своей его руку. - С каких это пор я стала для вас Евгенией да еще и Яковлевной?
- Это как-то вырвалось, Женя, - ответил Рогов, не глядя на нее. - Виноват, исправлюсь, как говорят армейские товарищи.
Женя перестала улыбаться, серые ее глаза утратили обычно смелое, даже несколько дерзкое выражение, легкая печаль угадывалась в них.
- Леонид Дмитриевич, - сказала Женя, - нам надо поговорить.
- Пожалуйста, я всегда готов. - Рогов близоруко щурился от бьющего в глаза солнца.
Девушка взяла его под руку.
- А я как? - спросил с неудовольствием Георгий.
- Ты нас здесь подождешь, Каменев, - сказала, чуточку нахмурившись, Женя.
В этом с виду пренебрежительном обращении уловил Рогов ласковую доверительную фамильярность.
- Слушаюсь, товарищ старший лейтенант, - невесело согласился Георгий и остался стоять, облокотившись на каменный заборчик.
Женя повела Рогова по широкой асфальтированной дорожке. Обогнув здание гостиницы и миновав проходную, они вышли на шоссе. В знойные послеобеденные часы Степновск казался вымершим. Ни одной машины не промчалось мимо них. Тощие телеграфные столбы убегали в бесконечную знойную даль. Беспокойными смерчиками взвихривалась пыль над степью. Над аэродромом лежала тяжелая тишина.
Очевидно, дневная смена отлеталась и наступил перерыв до ночных полетов. Женина рука лежала на обнаженной руке Лени, и ему было от этого грустно и приятно.
- Леонид Дмитриевич… - начала Женя, когда они были уже далеко от самых окраинных домиков Степновска.
- Ой какие мы сегодня официальные! - передразнил он ее.
- Леня, - негромко поправилась Женя, - это правда, что завтра утром вы улетаете?
- Правда, - глуховато подтвердил Рогов и попытался перейти на плохо удававшийся шутливый тон: - Дела и обстоятельства повелевают. Как в известной вам песенке: "Жив ты или помер, главное, чтоб в номер матерьял успел ты передать".
- Древняя песенка, - отмахнулась Светлова.