* * *
1814 год. Париж, 15 мая.
– Василий! – окликнул Васильчиков казака Малкина, мечтательно глазевшего в окно на начинавшийся закат. На лице у парня было выражение какой-то отстраненности, даже удовлетворения. – Что, о доме вспоминаешь?
– Никак нет, ваше благородие! – бодро и даже смело гаркнул Малкин, а глаза у него загорелись хитро и одновременно с теплой, какой-то небывалой телячьей кротостью. – Да я тут ходил на рюанфан, к девкам, они дюже ласково казачков приголубливают. Ну и причастился, пост ведь еще когда кончился, нынче можно.
– Ты, случаем, не насильничал? – поинтересовался поручик, заподозрив шустрого парня в каких-то действиях, предпринятых в то время, пока он изучал бумаги в канцелярии у Чернышева.
– Как можно, – возразил казак. – Я приказ знаю, ни-ни!
– А что морда такая довольная? Что было-то?
Васильчикову вдруг стало интересно, как это неграмотный казак, родом откуда-то из Оренбуржья, правда, ловкий и ухватливый, сумел объясниться с французской проституткой и получить при этом полное "причастие".
– Что же ты ей сказал?
– А их там три штуки было, как я вошел на второй этаж, так они и кинулись ко мне. Я одну выбрал, обнял и говорю: "Давай, мамзель, быстро, быстро!". А они уже по-русски разумеют, одна сразу залопотала: "О, бистро, бистро!" – и потянула меня в маленькую комнатку. Она чего-то решила в зеркальце посмотреться, и спиной ко мне обернулась, а мне уже невмоготу. Я ей юбку задрал сзади, штаны спустил, ну и по-казацки пошел. Она потом на подоконник облокотилась и только постанывала тихонько, да крутилась по-всякому.
– Удовольствие получил?
– Еще какое! – откровенно признался бесхитростный Васька. – Теперь вот думаю, где еще монет взять, чтобы снова к ей пойти, когда в карауле стоять не надо будет.
– Смотри, привяжешься, а нам ведь по-всякому уходить из Парижа придется. Что делать будешь? А неровен час, обрюхатишь ее?!
Об этом казак не задумывался и от вопросов поручика только зачесал затылок. Для его сознания это было слишком сложно. На селе, коли обрюхатил девку, так все ясно, женись, а тут?! Но уж больно хороша была парижанка, особенно когда после первого раза скинула свои одежки – крепкая задница, еще упругие груди с острыми сосками, напоминавшими клювики каких-то пичуг, и руки такие ласковые…
– Вот тебе монета, но не на девок! Сходи к цирюльнику, постригись, а то своими космами всех девок перепугаешь, – Андрей хотел хоть как-то облагородить этого нагайбака, доставшегося ему в помощь от атамана Серебрякова.
"Сукин сын Бонапарт, – рассуждал про себя поручик. – Сколько бед натворил по всей Европе! Мало ему Франции оказалось. Сколько крови пролил, сколько невинных душ загубил. Ведь сколько людей сделал несчастными, сколько молодых девушек сделал вдовами, не дал им познать радостей полной жизни. Им бы детей рожать, радоваться, а остались они пустоцветами…".
В общем, это типичная российская черта – сокрушаться по поводу бед всего человечества, забывая про свое собственное бытие.
Днем Васильчиков тянул рутинную лямку, выезжая время от времени в сопровождение императора, генерала Раевского или еще кого. Вечером сопровождал генерала Чернышева в театр, стараясь приучить свое ухо к театральному французскому. Это давалось ему без больших усилий. Однажды ему выпали два билета на спектакль, который он уже видел, и он подарил их Полин и ее маман. Надо ли говорить, что после представления Полин заявила маман, что должна поблагодарить русского офицера – в окне его комнаты еще был виден свет. Андрей и думать не мог, что юная француженка может оказаться столь страстной и искушенной в любви. И ведь вся эта страсть могла и должна была предназначаться ее Люсьену, сложившему голову три года назад по приказу Наполеона где-то в Испании.
И вот теперь ее утешением служил русский офицер. Но главной движущей ими силой стала все-таки обычная земная страсть. А она чревата потерей осторожности.
* * *
Москва, 2009 год.
В какой-то момент и Аня, и Николай ощутили, что им стало не хватать общения, что все происходящее – не просто "мгновенная вспышка".
… Вечерний звонок на мобильник – мелодия рингтона была новой и "мягкой", теперь "Николя" шел под "Облака" Рейнхардта – обрадовал Аню, которая в тот самый момент думала о том, куда он мог запропаститься.
После ничего не значащих фраз Николай приступил к главному вопросу – как она отнесется к тому, чтобы завтра сходить в театр? А как к такому предложению можно отнестись? Хорошо она отнесется, не будет притворяться, что у нее в Москве каждый день наглухо забит и вообще она что-то подкашливает и так далее, и тому подобное.
– Отличная идея, – энергично ответила Анюта, – давай договариваться, где и во сколько встретимся. Кстати, в какой театр?
– А ты в какой хочешь?
– С тобой – в любой.
– Вот, ты даже стихами заговорила, – бесхитростно восхитился Николай, расценив слова девушки как лестный комплимент своему "мачо". – Я тебе после изучения афиши в интернете перезвоню. А на оперу или в цирк билеты брать?
– И два билета в оперетту! – на Анюту снизошло веселое настроение.
– Вот это сильно! Скоро перезвоню, вот только разберусь, чем Москва балует жителей и гостей столицы.
* * *
Любовь похожа на удушающий прием в дзюдо – попадаешься на него неожиданно, но вырваться почти невозможно, остается только постучать ладонью по ковру или по подушке, признавая свое поражение и оставаясь лежать на лопатках.
Николя был доволен своей нынешней жизнью, у него вновь появилась то самое творческое чувство, состояние, которое по-новомодному называют креативностью. А потерять эту самую креативность он боялся больше всего. Правда, его креативность проявлялась по большей части в дневной работе, а все ночные фантазии он передоверил Ане, взяв себе роль ведомого. И хотя стабильность, отсутствие конфликта предполагает некоторый застой, для него это означало, что он может сосредоточиться на той идее, которая требовала своей реализации, но пока что ускользала. Как кокетливая дамочка из тесных объятий, которая не могла решить, того ли мужчины эти объятия. Как в бородатом анекдоте, когда девица в темноте кино в сельском клубе восклицает: "Мужчина, уберите руки! Да не вы, мужчина! Вы – можете оставить…".
* * *
В институте Николай сидел в своем небольшом кабинете и делился с давним другом еще по университетской скамье Петром Микуленко, впечатлениями от прожитых последних месяцев. И как, наверное, три четверти молодых мужчин, окажись они на его месте, немного хвастался, как ему повезло встретить Анну, какая она прелестная и достойная.
– Сигизмунд, но ведь могут быть и дети! – со смехом заметил Петр.
– Это откуда? – поинтересовался несколько озадаченно Николай.
– Был такой великий актер Аркадий Райкин, – начал Петя в своей неторопливой манере. – Он мог выйти на сцену, посмотреть в зрительный зал, и публика уже была вся его. Он не говорил ни слова, молчал, но так, что зал уже катался от смеха. И это было не нынешнее зубоскальство, он был великим актером уровня Чарли Чаплина.
– Это понятно, но кто такой Сигизмунд?
– У него была потрясающая миниатюра, герой которой был Сигизмунд, всячески увиливавший от брака. И там была такая фраза: "И я сказал себе: Сигизмунд, но ведь могут быть и дети?!"
– Так ты считаешь, что я Сигизмунд?
– Этого я не говорил, но ваши отношения зашли, на мой взгляд, настолько далеко и глубоко, что могут быть и дети.
Николай долго молчал, отхлебывая невкусный офисный кофе, а потом спокойно сказал: "Но меня это как раз и не смущает!".
– Еще бы! Тебя-то, естественно, не смущает. А ее? – спросил Петя.
Но такова природа мужского эгоизма: как это может быть неправильно, если я считаю, что это должно быть так?!
– А ты-то сам сейчас в каком положении? – поинтересовался Николай.
– У меня Софья, новая подруга. Не скажу, что стопроцентная брюнетка, но такая темненькая. Волосы из-за мелкой завивки – как "пружинки". И такая динамичная, веселая, энергичная, почти постоянно с улыбкой, просто какой-то самоходный фонтанчик радости, – начал расписывать свою девушку Петя. – Груди небольшие, но… шустрые.
От неожиданности определения и он сам, и Николай замолчали, пытаясь то ли понять, то ли представить себе, как это у девушки может быть "шустрая" грудь. Ничего не поделаешь, иной раз слова бывают настолько неожиданны, что заставляют человека смолкнуть от рожденного вдруг самим собой парадокса.
Николай задумчиво смотрел в окно, отмечая, как крупные капли начинающегося дождя шлепаются на асфальт. Поначалу было заметно, куда упала очередная капля, он начал было их считать, но дождь усилился и весь асфальт быстро стал мокрым. Исчезли и прохожие, решившие, что пережидать придется долго.
– Это как – шустрые? – не выдержав, через минуту спросил Николай, не стесняясь показать свою неосведомленность в классификации специфических особенностей женских грудей.
– Ну как тебе сказать, – Петя и сам не мог точно сформулировать, что это значит. – Понимаешь, она была в шелковой просторной кофточке, а я ее зачем-то окликнул. – Софа! – Она быстро повернулась, и я вдруг заметил, как колыхнулась кофта на груди, причем сначала в одну сторону, потом обратно, словно какая-то зверушка быстро высунулась из норки и обратно – спряталась.
– Софья, имя какое-то библейское? По сегодняшним временам, не самое популярное. Еврейка? – спросил ни с того, ни с сего, Николай. И это было еще неожиданнее, чем высказывание Пети.
– Честно скажу, не знаю. А что?
– Нет, ничего, только не заподозри меня в антисемитизме, – попробовал разрядить ситуацию физик. – Просто хотел сказать, что еврейки, такие, как ты описал, бывают весьма и весьма, как бы это деликатнее сказать? А, вот – бурно страстные.
– В смысле – нимфоманки, ты хотел сказать? И что? Знаешь, именно это мне в ней и нравится.
– Ну, да, да, конечно! – при этом Николай опять отрешенно смотрел в окно. Наконец он вздохнул, ибо не просто представить себе ситуацию, когда можно сказать, что у девушки "шустрые груди" – это, наверное, когда она быстро идет в легкой кофточке, а на ней мягкий эластичный бюстгальтер, который не может жестко зафиксировать положение этой выдающейся / во всех смыслах / части женского тела. А может быть, и он отсутствует. Впрочем, и украинки, и татарки, и шведки, и немки, и кубинки бывают такими же бурно страстными.
"И что это я привязался к Петьке? – подумал про себя Николай. – Как бы деликатнее свалить с этой темы?"
– Знаешь, кое-кто может тебе позавидовать! – неожиданно для самого себя вернулся Николай в реальность.
– Ну и пусть завидуют! Не буду же я из-за этого отказываться от такой девушки?! Тем более, она говорит, что плотное общение со мной ей доставляет удовольствие, – подвел Петя не без гордости итог содержательного обмена мнениями.
– Ты с ней спишь? – поинтересовался Николай.
– Нет. Больше того!
– Это как? – воззрился на него Николай.
– Я с ней просыпаюсь! И как раз именно это меня и не смущает.
И друзья на некоторое время опять замолчали, думая каждый о своем, но, скорее всего, об одном и том же.
* * *
Николай немного сомневался, пытаясь решить, пора ли привезти Анну к родителям, которые "окопались" в Перхушково и не имели ни малейшего желания выбираться в город. Старая дача была в хорошем состоянии, ухожена и обжита не так, как бывает, когда сюда приезжают только на несколько летних месяцев, а основательно, производя впечатление, что хозяева и отъезжают отсюда-то ненадолго. Да и какая нужда в этом была, если на даче были все три главных компонента, делающих жизнь удобной – электричество, газ и вода. Николай не постеснялся бы и дачи скромнее, но смущала его лишь непредсказуемость отца. Как он поведет себя при встрече с Аней? Старый дипломат был хорошим актером и мог изобразить кого угодно: и "своего в доску", и сноба, и даже этакого простака из разряда "где нам, дуракам, чай пить?!".
Но тут была иная ситуация: в каком качестве предстанет Анна – новая подруга, новая знакомая, а может быть, и потенциальная родственница?
Наконец, решившись, Николай позвонил на мобильный телефон маме. Она без особого энтузиазма, но по-доброму согласилась на приезд сына с его "новой подругой". Ей очень не хотелось, чтобы он еще раз нарвался на любовное разочарование, но, с другой стороны, не часто он выражал желание приехать на дачу, на эти своеобразные смотрины, с девушкой. А к тому, что сын когда-то женится, она относилась спокойно.
Зато Аня немного нервничала: ее представление родителям накладывает на обоих кое-какие обязательства, а для его родителей она сразу становится в какой-то степени источником, объектом "повышенной опасности".
* * *
Николай припарковал свою машину у ворот, за которыми стояла родительская серая "Мицубиси", они вышли и подошли к калитке. Он знал, в какую щель нужно просунуть ладонь и там нажать на защелку. При этом в доме раздался негромкий, но внятный звонок, сообщающий, что кто-то входит на участок.
Отец почти сразу появился на крыльце веранды. На нем были джинсы, рубашка-ковбойка, явно привезенная из страны этих самых ковбоев. Седые волосы, хотя и сильно поредевшие, были аккуратно расчесаны. Никакого удивления приезду сына с новой подругой он не показал, и Анна вычислила, что Николя предусмотрительно позвонил им перед выездом. В общем, правильно сделал.
– Ну что, будем, как у Гоголя Тарас Бульба: а поворотись-ка, сынку? – в шутку произнес отец, но на самом деле смотрел на Анну с большим интересом.
– Знакомься, папа, это Анна! – представил Николя свою спутницу.
– Очень приятно, Виктор Андреевич! – отец сам назвал себя, протянул руку и после пожатия не выпустил ладони гостьи, а сделал какое-то движение, словно притягивая ее вверх, мол, поднимайтесь на ступеньку и входите в дом. Там на веранду из другой, внутренней двери входила ухоженная темноволосая женщина, с прической в стиле конца шестидесятых годов прошлого века, такие носили кинозвезды. Была она в аккуратном, но стильном ситцевом, в мелкий цветочек платье, с неброским маникюром на ногтях, чуть щурившаяся, но не носившая ни очков, ни контактных линз.
– Татьяна Сергеевна! – представилась мама и также протянула руку первой. Она разглядывала Аню уже иначе, чем муж. Женщина на женщину всегда смотрит своим особым взглядом. А что они считают, что думают, как и почему, так этого никто понять не может.
– Может быть, сначала по чашке кофе, а то до обеда еще часок потерпеть придется? – предложила Татьяна Сергеевна, и было ясно, что в этих делах она главная и ее мнение здесь – закон. Но и без того ни у кого не было сомнений в ее правоте. Только лишь полдень подошел, а в субботний день так рано мало где обедают. Разве что на американский манер совмещают поздний завтрак с ранним обедом.
Анна, показывая, что это для нее естественно, стала помогать хозяйке, не проявляя особой инициативы или самостоятельности, но и не смотрелась этаким "лишним элементом".
– Хороша! – улучив момент, тихонько сообщил сыну свое мнение об Анне Виктор Андреевич. – Такую обеими руками держать надо.
Обедали окрошкой, молодым отварным картофелем в мундире, щедро посыпанным укропчиком, сдобренным подсолнечным маслом. Упаси, Боже, только не рафинированым! Гости не отказались и "по рюмочке коньячку для аппетита". Виктор Андреевич разлил напиток по рюмкам из небольшого графинчика, прибавив, что "это он для дорогих гостей приберегает". Аня незаметно улыбнулась Николаю и разыграла сценку, кокетливо щегольнув: "Дайте попробую угадать? Нет, это не из французских. Не армянский, точно. И не дагестанский. Киргизский! Такая редкость. У вас отменный вкус!" Чем привела в некоторое замешательство, а потом и в восторг Виктора Андреевича.
После обеда Виктор Андреевич решил отдохнуть и поднялся в мансарду на второй этаж, в свой "кабинет", посидеть в мягком глубоком кресле, которое он называл "самосон". В нем было удобно смотреть телевизор, сон смеживал веки где-то между четвертой и седьмой минутами. Но по старой мидовской привычке спал он от двенадцати до пятнадцати минут (говорят, наркоминделу Молотову этого вполне хватало), а потом досматривал программу и всегда знал "погоду на завтра". Николай увязался за ним, предоставив Анне сопровождать маму в экскурсии по участку и выслушивать комментарии по способам высадки цветов.
– Знаешь, я смотрел на вас, главным образом на твою девушку, и вдруг вспомнил фильм "Десятка" с Дадли Муром и Бо Дерек, – сказал отец. – Ты, конечно, на Мура не похож. На мой взгляд, он был выдающимся, хотя и недооцененным, в первую очередь, комедийным актером. А вот Дерек была не столько талантливой актрисой, сколько очень сексуальной дамочкой. Ее снимки тогда были повсюду, и не было такого мужика, который тайком не облизнулся бы, глядя на ее попку.
– Верю, папа – хмыкнул Николай, – у тебя вон, даже сейчас, через столько лет, взгляд замутился!
– Так вот, в фильме "Десятка" – я бы тебе посоветовал его посмотреть, этот самый Мур оказывается с юной красоткой в спальне. А он по сюжету – композитор, и тут красотка признается, что она любит Прокофьева. И что для прелюдии нет ничего лучше марша из оперы "Любовь к трем апельсинам". Под него, мол, хорошо целоваться. А потом они перемещаются в постель, и там она признается, что сексом любит заниматься под "Болеро" Равеля. Ну, Мур – не помню, как звали его персонажа, замечает, что "Болеро" довольно монотонная и продолжительная композиция. Но она ставит Равеля, начинают они заниматься любовью, а пластинку вдруг "заело" в канавке. А такое может продолжаться очень долго. Он в панике запустил в проигрыватель подушкой. То, что она у тебя дома была, я сразу догадался – по киргизскому коньячку. Видел, как я ей подыграл? Старая школа! Но учти, сын, мои запасы на пределе. Ну, да ладно, девушек можно и "хеннеси" угощать. У тебя музыка дома на дисках, конечно. А Прокофьев и Равель у тебя имеются?
– Ну, папа, ты, оказывается, не только хороший актер, но был еще и сексуальным маньяком!? – восхитился Николай.
– Каким там маньяком? Я в МИДе работал, а когда мы с Таней жили при посольствах, так мы там боялись лишний раз кроватью скрипнуть. "Щелкунчик" Петра Ильича – такая была музыка.
На лестнице послышались шаги – в кабинет поднялись Татьяна Сергеевна вместе с Анной, которую она уже называла по-свойски Анютой.
– И о чем разговоры ведете, мужчины? – поинтересовалась она.
– Отец вдруг вспомнил свой любимый фильм "Десятка" с Дадли Муром и Бо Дерек, – "заложил" отца Николай. – Ты его видела?
– Вот старый охальник, – усмехнулась мама. – Конечно, видела. Смешная комедия, но у Дерек были все-таки кое-какие изъяны. Хотя, конечно, она была хороша. Некоторые наши мужчины в посольстве этот фильм по нескольку раз смотрели. И все из-за нее. А лично мне больше Дадли Мур в этой ленте нравится.
– Ну, да! Каждому – свое! – изрек иронично Виктор Андреевич и завершил беседу о важнейшем из всех искусств.