Пришлось лезть на сцену. Хотя, какую сцену? Возвышение три на три метра. Это после вахтанговских-то просторов! И все кафе - лишь большая комната с десятком посетителей, включая "прослушивающих". Мой друг начал играть, ударник зашуршал щетками, я старался в такт перебирать струны.
Ничего, отыграл; даже сорвал аплодисменты - какой-то подвыпивший слушатель похлопал и показал мне большой палец. И все же, несмотря на очевидный музыкальный успех, больше я своей профессии не изменял.
Что и говорить, в те годы у меня была насыщенная жизнь, и я не очень переживал, что дома мало занимаюсь живописью. "Еще успеется, - успокаивал себя, - ведь жизнь сама по себе интереснее любой профессии, да и как можно создавать жизненное не зная жизни? Ну к старости еще туда-сюда, когда уже есть опыт, но в молодости!" Теперь-то мне яснее ясного - я, чудило, поступал не просто легкомысленно, а глупее не придумаешь, и если многие признания облегчают душу, то признание такого рода только утяжеляет ее.
Работа "для души"
Работая в театре Вахтангова я "освежал" задники и в других театрах, причем выполнял работу на любых условиях. Другие исполнители заламывали огромные суммы, а я брался за "сколько дадут". Слух обо мне, непривередливом, прокатился по всем театрам и докатился до театра имени Маяковского. Там мне предложили заведовать декоративной мастерской. Я чуть не задохнулся от свалившейся удачи и бросился осваивать новую высоту.
Два сезона я заведовал мастерской и страшно гордился своей должностью. По сути это был самый высокий пост, который я когда-либо занимал. За это время в моей личной жизни произошли немалые перемены - я заимел собственную комнату на окраине, приоделся и, конечно, купил полуботинки, о которых мечтал. Эпов все чаще "выводил меня в свет" (Дом актера), где знакомил с актерами (с актрисами знакомился сам).
А в театре я работал с художниками Кулешовым, Васильевым, Сумбаташвили; в застолье после премьер сидел (опять-таки чуть ли не в обнимку) с Охлопковым, Свердлиным, Хановым, так что моя слава (как примкнувшего) удвоилась, если не утроилась - правда, об этой славе знали только соседи по квартире (я доставал им пропуска на спектакли), но мне и этого было достаточно.
Наконец-то я утвердился как работник театра и, главное, стал владельцем собственной комнаты. Моя жизнь стала похожа на мечту. Теперь можно было делать работы "для себя".
Каждый знает, в мире сеть добро и зло; я решил хотя бы немного добавить добра и начал старательно упражняться в иллюстрациях, в надежде когда-нибудь оформить детскую книгу - что как не она, несет ощутимое добро?
Меня давно тянуло в книжную графику для детей, в многоцветный мир, где реальность переплетается фантазией, а конкретность с условностью (герои сказок жили в цветах, плавали на бумажных кораблях, летали среди облаков; герои рассказов попадали в невероятные переделки). "Вот где неограниченные возможности для выдумки, - рассуждал я. - И нет работы интереснее".
Ко всему, в то время только в детской книге допускалась некоторая мера условности, стилизация, определенного подтекста (именно поэтому в детскую литературу ринулись десятки людей, которых совершенно не интересовали ни дети, ни природа, ни животные - для них главным было обозначить свое "я". Позднее некоторые из этих лицедеев даже стали известными и получали на Западе премии - ведь их давали не только за талант, но и в пику реалистической школе рисования и письма, давали с пояснением: "это не традиционно, ни на что не похоже").
В богемной среде часто доходило до идиотизма - всякий негатив приобретал известность; все, что не признавалось официально, считалось талантливым, а что признавалось - естественно, чепухой. Между тем, и в том и в другом искусстве было немало прекрасных вещей, но и, понятно, чепухи хватало. Не случайно академик живописи Корин говорил:
- Пикассо шарлатан, а все современное искусство - сплошное надувательство.
Кстати, Пикассо и сам признавал, что занимался шарлатанством, "поскольку это приносило славу и деньги", а себя считал "развлекателем публики". И Сальвадор Дали говорил: "Я знаменит и богат, потому что слишком много дураков".
Короче, я начал работать "для себя" и работал довольно успешно, во всяком случае передо мной открылись широкие горизонты. Ясно, "для себя" - это работа, которую художник делает не по "заказу", а "для души". Эта работа может нравиться другим или нет, за нее могут платить деньги или не платить, но такая работа приносит художнику удовлетворение. И только такая. Если же художник выполняет работу "против себя", то даже получив за эту работу огромные деньги, он не испытывает удовлетворения. Конечно, настоящий художник.
Я от своей домашней работы испытывал очень маленькое удовлетворение, совсем крохотное и недолгое, но все же испытывал. А таким маленьким оно было потому, что у меня мало что получалось - я только начинал серьезно заниматься графикой. И все-таки, это маленькое удовлетворение давало мне большое счастье. Из театра я прямо-таки летел в свою комнату. Случалось, уставал на работе, случалось, друзья забывали обо мне и подолгу не заходили в театр; случалось, девушки не обращали на меня внимания, но я сильно не переживал, ведь дома, на рабочем столе меня ждали такие друзья, такие девушки, такая жизнь!
Я любил свой рабочий стол - покарябанный, в шрамах и ожогах от сигарет - небольшой деревянный квадрат, но стоило за него сесть, как он безгранично расширялся и перед глазами плескались волны, шумели леса, шуршали пески. Я превращался в животных и растения, и проживал несколько жизней одновременно: был счастливым и несчастным, бедняком и богачом, умирал и становился бессмертным. За столом я совершил самые увлекательные путешествия, побывал во многих странах, испытал сильную любовь.
В выходные дни вставал на рассвете, когда еле обозначался оконный переплет, и сразу спешил к столу. К тому времени, когда всходило солнце - всегда в окне огромное, с автомобильное колесо - я уже успевал объездить весь мир, построить светлый просторный дом, жениться и заиметь кучу детей - именно эти мечты обуревали мою голову в выходные дни. И не только в выходные.
В какой-то момент я увлекся "белыми натюрмортами": писал предметы почти в одном цвете, где все строил на тонких отношениях между полутонами; в белую краску добавлял чуть-чуть голубой, зеленоватой, розовой. Чтобы уловить оттенки, вначале делал на картоне подмалевок и подносил его к зеркалу. Обратное отражение сразу выявляло существенные погрешности. В то время я был уверен, что этот метод придумал первым в мире, даже хотел его назвать в свою честь, но позднее узнал, что изобрел велосипед - им давно пользовались многие художники.
В выходные дни работал довольно долго и уставал, но это была приятная усталость - ведь работа шла в радость.
Кстати, я никогда не понимал творческих людей, которые жаловались на "изнурительную работу" над красками, рукописями; не понимал актеров, которые вздыхали: "работа измучила, наш каторжный труд, тяжелый хлеб". Мне кажется, любимая работа не может быть тяжелой. Тяжелая работа та, которую выполняешь против желания. Скажем, только ради денег. Например, тяжеловато работать сторожем: сидеть, ничего не делать, смотреть на часы. И вообще, по-моему, не совсем правильно творчество называть работой. Все-таки творчество - это созидание, которое невозможно без вдохновения, а работа - это дело, для которого достаточно одного мастерства.
Став заведующим, я писал только задники к новым спектаклям; обновляли старые декорации и попеременно дежурили на спектаклях мои помощники: Володя и Зарик. Им было по двадцать лет, мне на шесть больше. У нас сразу сложились надежные дружеские отношения.
Володя к живописи относился с прохладцей - не то, что не любил "махать кистью", как он выражался, но и особенно к ней не рвался, и все делал недоброкачественно. Он состоял в обществе "любителей икон". Я видел это общество: важные молодые люди, с печатью загадочности на лицах. Они все время торжественно молчали, только рассматривая иконы, изрекали что-то о "тактических ходах и строях". Я думал - пытаются раскрутить, раскодировать мысли иконописцев, но на поверку выяснилось - иконы для них всего лишь источник дохода; они шастали по деревням, за бесценок скупали "доски" и перепродавали их иностранцам.
Я не раз предупреждал Володю, что эта деятельность до добра не доведет, но он, глухая душа, только отмахивался.
На куртке Зарика виднелись чернильные надписи: "Не стой над душой!" и "Ай лав копать", что означало: "Я люблю работать". Он и в самом деле трудился усердно - готовился поступать в художественное училище и самозабвенно "изучал костяк": в буйстве света рисовал скелеты и "натюрморты с черепами", соседство жизни и смерти.
Я знал художников, которые коллекционировали рога, копыта. У Зарика была уникальная коллекция черепов: от мышиных и кошачьих до лосиного. Он любовно относился к своей коллекции и со знанием дела, словно врач, показывал мне, как одна кость черепной коробки переходит в другую. Так же любовно он описывал кистью форму черепов на натюрмортах, и его работы никаких мрачных мыслей не вызывали. Иногда Зарик жонглировал черепами, а однажды с кистью скелета пошел в магазин и, когда кассирша выдала ему сдачу, сгреб деньги костяшками. Кассирша заорала диким голосом, а Зарика отвели в милицию и крупно оштрафовали "за мелкое хулиганство".
Когда не было работы, Зарик говорил мне:
- Я, пожалуй, поеду на этюды. Не возражаешь?
А Володя заявлял:
- А у меня свидание. Я пошел. Не волнуйся, на спектакле отдежурю, как штык (у него каждый день были свидания).
Они уходили, а я, чтобы не терять время попусту, пытался заниматься графикой. Но как назло, только присядешь, кто-нибудь заглянет, попросит краски или что-нибудь нарисовать, или просто начнет трепаться. Несколько раз, когда не было работы, я тоже уходил из мастерской. Перед премьерой мы работали без передышки, даже ночами, и декорации сдавали раньше срока; Володя говорил:
- Наша тяжелая команда вкалывает, как папа Карло.
"Но когда нет работы, зачем зря высиживать?" - рассуждал я. Директор театра, "вождь труппы", не разделял мою точку зрения.
- Я все понимаю, голубчик, - предельно ласково сказал он мне. - Я доволен вашей работой, но, понимаете, чтобы не было лишних разговоров, надо присутствовать. Как говорится, "для мебели". Такая особенность. Надо, голубчик, создавать видимость работы, видимость созидательной активности (он давал мне возможность для почетного отступления, но я, дуралей, этого не усек).
Из-за этой "видимости" я в конце концов и ушел из театра, как бы спрыгнул с чужого корабля - именно с корабля, ведь перед этим еще кое-что произошло.
Смешные и глупые фантазии
Известность художника-постановщика Леонида Андреева шумно носилась по Москве, а в прикладном училище, где он преподавал и где готовили гримеров, бутафоров и костюмеров - попросту сотрясала воздух. Естественность, романтическая вспыхивающая приподнятость и насмешливая доброта - все эти живописные достоинства притягивали к нему людей - студенты и вовсе в нем души не чаяли. Он был знаменитым, а я всего-навсего считался надежным исполнителем, но это не мешало нам дружить.
Однажды он прибежал ко мне в театр.
- Давай выручай! Мне надо срочно ехать в Воронеж - там делаю спектакль. Пойдем в училище, прочитаешь за меня лекцию студентам.
- Какую лекцию? - забеспокоился я. - О чем? Я никогда не читал никаких лекций, здесь у меня голова не варит.
- Выручай, говорю. Ничего и варить не надо. Два часа поболтаешь о театре, и все. Лепи что хочешь.
В общем, он уговорил меня, и я поплелся с ним на это мероприятие.
Надо сказать, что некоторых студентов того училища в наш театр уже присылали на практику, то есть кое-какой навык общения с ними я имел и шел на лекцию без особого волнения (не настраивался на жадный интерес к себе, просто - на элементарное внимание), но все же допустил промах - забыл, кто учился в том заведении. А студентами там были в основном сыновья и дочери актеров, не прошедшие по конкурсу в театральные институты и рассматривающие училище, как временную вспомогательную труппу, как некий трамплин, с которого рано или поздно прыгнут на сцену.
Андреев представил меня и удалился. Студенты немного поулюлюкали, затем небрежно развалились на стульях, всем своим видом давая понять, что театр знают не хуже "лектора" и готовы, ради осмеяния, задать ему забористые вопросы. Одни из них взирали на меня с едкими улыбочками, другие тускло, с унылым безразличием, третьи откровенно позевывали, притворно изображая уставших от всякой учебы.
"Им объяснять, что такое театр бесполезно, лучше поговорить о том, что обычно волнует в их возрасте", - подумал я, усаживаясь за стол и чувствуя прилив уверенности, словно меня назначили капитаном корабля, отправляющегося в плавание по жизни, а в команду набрали избалованных юнцов.
- Я никогда не читал лекций, поэтому давайте просто побеседуем. Спрашивайте, что вас интересует, - начал я очень воодушевленно, прямо-таки ощущая в руках штурвал корабля, и, выдержав паузу, шутливо (или нагло) добавил, уже совсем зримо выводя корабль из бухты:
- Я как раз в том возрасте, когда знают ответы на все вопросы.
- Так вы из театра Маяковского? Актер, да? - явно дурачась, в качестве разогрева, спросил один парень. - Я вас видел в каком-то фильме.
Корабль явно подстерегали подводные рифы, но я не потерял самообладания и начал умело лавировать:
- Где и кем я работаю, вам сказал ваш преподаватель и мой друг. И в кино я никогда не снимался. Актер из меня не вышел бы. Для этого нужно иметь призвание, а не только наследственность (я намекал вполне определенно).
Мои галсы выглядели неплохо; дальше я привел в пример великих актеров (Щепкина, Сандунову), выходцев из простой среды, и несколько сбил спесь с именитых отпрысков.
- Как по-вашему, каким должен быть актер? - уже вполне серьезно спросил вихрастый парень.
Похоже, мне удалось вывести судно из опасной зоны, и я взял курс в открытое море.
- Думаю, главное в искусстве - это искренность, - в форме рассуждения проговорил я и дальше повторил рецепты своих наставников по художественному училищу; потом заключил: - Работа актера должна, как говорится, зацепить сердце зрителей, чтобы им стали близки и понятны переживания героев…
Я нес шаблонный набор, но студенты притихли - я понял, что поймал попутный ветер и подумал: "Как здорово у меня все получается и почему раньше Андрееву не приходило в голову приглашать меня?".
Довольный своим настроем, я стал рассказывать о мастерах сцены, с которыми работал, но вскоре по усмешкам слушателей понял, что взял не совсем верное направление и вот-вот попаду в полосу шторма. Пришлось чуть повернуть штурвал.
- Вообще, актер - самая зависимая профессия, у него вечный экзамен. Нам, художникам, легче. Никто не мешает делать работу для себя. А, как известно, быть независимым - огромное счастье.
Корабль на всех парусах благополучно пересекал водное пространство. Небо было синее, погода теплая.
Кто-то с последнего ряда спросил, каких художников я люблю. Я ответил с бесшабашной смелостью и добавил, что привязанности и убеждения человека меняются.
- Вспомните себя подростками. Наверняка теперь у вас другие кумиры, а над некоторыми своими увлечениями просто смеетесь, - мой голос звучал спокойно и ровно. - И теперешние ваши взгляды изменятся, вот увидите…
- Поспорю! - выкрикнул парень в очках. - Как раз первые открытия, первые увлечения самые ценные и стойкие. И первые впечатления о человеке самые верные.
Я тяжело вздохнул. Беззаботное плавание, каким представлялась беседа, превращалось в мучительную болтанку среди коварных волн, но я все-таки выбрался на спокойную воду.
- Так-то оно так, но все же только с годами складываются четкие взгляды, убеждения…
- Талант надо поддерживать или нет? - спросил кто-то.
- Да редко у каких талантов тепличные условия. Многие с трудом пробиваются, - изрек я банальность, и добавил: - Куинджи два раза не принимали в академию, Ван Гог за всю жизнь продал одну картину…
Потом, вспомнив как Снегур натаскивал меня, слово в слово скопировал его изречения:
- Где, когда таланту сразу везло? Но в борьбе за свое "я" закаляется дух. Талантливый и в неудачах черпает материал для работы… Было бы что-нибудь в голове, а работать в любых условиях можно. Главное, не унывать, - с улыбкой, как и подобает всезнающему морскому волку, вещал я. - Наши вечные враги - унынье и скука, - выпятив грудь, я пропел: "Жил отважный капитан…".
Но аудитория не оценила моей морской души и протестующе завизжала, послышались реплики:
- Забавный пират! Хохмач! Пудрит нам мозги!..
Несмотря ни на что, я достаточно уверенно вел корабль к цели, и погода была как по заказу. Лицо обдувал легкий бриз. Но внезапно на горизонте сгустились тучи.
- У меня вопрос, - руку подняла сидящая в царственной позе блондинка, холодная красавица. - А как вы относитесь к этой, как ее? К любви?
Студенты зашумели, вокруг потемнело, налетел шквальный ветер. Я привстал и усмехнулся, изображая многоопытного скитальца морей, отмеченного блеском былых побед.
- Замечательно отношусь!
- А что такое счастье? - пискнула рыжая девица.
- Вы женаты? - выпалил кто-то.
- Был. Так что в отношении семейной жизни могу открыть бюро полезных советов, - я еще пытался шутить, но корабль уже попал в десятибалльную передрягу, и палуба под ногами ходила ходуном.
- Не увиливайте от ответа! - воспламенилась рыжая девица.
Еле сохраняя равновесие от качки, я пробормотал:
- Счастье в том, чтобы делать свое дело. Ну и, как говорили древние, посадить дерево, построить дом, воспитать ребенка…
- И это называется счастьем?
- Пожалуй, - не слыша своих слов от грохота, буркнул я. - Ведь, если знаешь, чего хочешь и идешь к цели. Это тоже счастье. Сам путь…
Я бестолково выдавливал слова, чувствуя, что обшивка корабля трещит по всем швам.
- Ну и счастье встретить своего человека, единомышленника, друга… настоящего друга, - я бормотал бессвязно - корабль дал течь и, получив крен, беспомощно рыскал среди пенистой, вздымающейся массы.
Парень в очках махнул рукой.
- Вот я не совсем ясно представляю свои желания и планы, но точно знаю, чего не хочу.
- Хочется побывать за границей, - пропела соседка парня.
- Еще побываете, - я попытался изобразить широкую капитанскую улыбку. - Но все мы и без путешествий так или иначе причастны ко всему, что происходит в мире. Как сказал немецкий поэт: "Трещина, которая раздирает весь мир, проходит через твое сердце".
Я уже почти выровнял корабль, как вдруг рядом пронесся смерч, обрушив на палубу лавину воды; судно губительно завалилось набок.
- Так что вообще такое любовь? - послышался девичий голос. - Есть она или есть только секс и привязанность?
- Приходи вечером, объясню! - громко объявил какой-то парень.
- Какая такая любовь?! О чем ты?! Сказанула тоже! - поднялся невероятный шум - моя команда взбунтовалась, я завел корабль черт-те куда.