- Любовь есть бесспорно! - стараясь перекричать гвалт, бросил я, но мои матросы уже прыгали в шлюпки, покидая тонущее судно. Вслед за ними и я нырнул в пучину, а вынырнув, стал озираться в поисках своей посудины, но она уже ушла на дно.
- Есть настоящая любовь, - захлебываясь, бормотал я. - Недавно встретил одного приятеля. Они с женой сильно любят друг друга, хотя прожили вместе уже одиннадцать лет. "Счастливчик ты", - говорю. А он мне: "Так это мы друг друга сделали, построили наши отношения, лепили друг друга, как скульпторы. А вначале все было сложно, несколько раз даже порывались разводиться".
Меня уже не слушали - я произносил слова в свирепое морское пространство. Покинутый, опозоренный, я плыл в волнах, но спасительного берега не видел.
- Теоретик! Слабая база! - крикнул кто-то со шлюпки и до меня донесся насмешливый хохот.
- Я практик. Бывалый капитан… И скажу вот что: неверно, что любовь бывает только раз. Бывает и вторая, и третья любовь… И они не менее достойны первой… Даже более… Поскольку с годами повышается избирательность, так я думаю. Ну, хватит об этом, совсем разболтался. Последнее время я что-то стал страшным болтуном… Дайте передохнуть, доплыть до суши…
- Крепче всего запирают свои души те, у кого в них ничего нет. Это, кажется, изречение Виконта де Лилля, - внезапно сказала темноволосая девушка с бледным лицом.
До этого она молча сидела у окна и не спускала с меня благожелательного взгляда. Я посмотрел в ее сторону и увидел залитую ярким солнцем безмятежно-спокойную полосу земли.
- Спасибо за поддержку, - только и смог пробормотать, подплывая к берегу.
В этот момент в других аудиториях закончились занятия, в коридоре захлопали двери, послышался топот. Мои слушатели вскочили с мест, но тут же потребовали, чтобы после перерыва я продолжил "лекцию", поскольку у них по расписанию еще один свободный час, а со мной "клево сачковать".
- Хорошо, - согласился я, почувствовав под ногами твердую почву. - Конечно, на вашей стороне абсолютный численный перевес, но ладно… только где у вас буфет? Нужно выпить кофе, а то так наглотался воды, что голова кружится.
Окруженный студентами, пошатываясь, я направился в буфет, но меня вдруг вызвали в деканат. Кто-то донес, что я читаю "безнравственную лекцию", и декан, хмуро оглядев меня, пообещал сообщить о моей "безответственности" в дирекцию театра.
Это была моя первая и последняя лекция, бесславное, изнурительное плавание.
Через несколько дней, выходя из театра, я заметил темноволосую девушку с бледным лицом; она стояла, прижавшись к водостоку, и настороженно смотрела на меня.
- Здравствуйте! - не услышал, а догадался я по ее шевелящимся губам.
Я подошел, поздоровался и сразу узнал свою спасительницу, девушку, которая сидела в аудитории у окна и сказала мне, тонущему, ободряющие слова.
- Ты кого-нибудь ждешь?
- Да. Вас, - она серьезно посмотрела мне прямо в глаза, и до меня все дошло.
Я вспомнил ее тревожный взгляд во время лекции, вспомнил, как она нервничала, когда меня атаковали вопросами ее сокурсники, как протянула руку помощи. "Она влюбилась, - мелькнуло в голове. - И решила признаться".
- Ты хочешь еще задать мне парочку вопросов? - я неуклюже попытался пошутить.
- Нет. Я к вам с просьбой. Вы сказали, что наш преподаватель ваш друг. Пригласите меня как-нибудь к нему в гости… Мне наскучила роль студентки-отличницы, пусть он увидит во мне женщину…
"Веселые картинки"
После театров я окунулся в потрясающий мир художников юмористов, клан неиссякаемых выдумщиков и едких насмешников. Этот клан можно представить в виде облака с электрическим полем юмора, попадая в которое, невольно трясешься от смеха. Назывался клан: журнал "Веселые картинки", а возглавлял его бородач с едкой ухмылкой - Виталий Стацинский, который рисовал "штампами", имел неважнецкий характер, но был пробивным организатором.
Говорят, юмористы в жизни - серьезные, даже мрачные люди. Чепуха! Ответственно заявляю: юмористы, которых я знал, были приветливыми и компанейскими людьми. Стараясь не обижать других художников, скажу - находиться в кругу юмористов - праздник.
Юмористы все разные по характерам, и для одних юмор - естественное состояние духа, показатель крепкого здоровья. Ну такими они родились - со склонностью подмечать всякие нелепости. Разумеется, глядя на эти нелепости, мы догадываемся, как должно быть, как будет замечательно без этих нелепостей. Для других юмор - стремление скрасить нашу жизнь, показать, что она состоит не только из проблем и борьбы. Для третьих - своего рода защита от незащищенности. Такие художники слишком близко все принимают к сердцу, и юмор для них - некое прикрытие своей ранимости.
- По части юмора мы переплюнули многие страны, на все случаи жизни имеем анекдот, - говорил юморист Владимир Каневский, большой знаток анекдотов. - Может оттого что, у нас только на юморе и можно продержаться.
Каждый юморист имел свою манеру рисования и был наполнен отличительными богатствами.
Жуткие курильщики Анатолий Елисеев (весельчак, спортсмен и актер вспомогательного состава) и Михаил Скобелев (фантазер, вроде Мюнхаузена) черкали размашисто, точно фехтовальщики; их рисунки (порывистые линии, "мерцание контрастных пятен") выглядели небрежными; главным богатством они считали тему, то есть мысль, которую несет рисунок.
Интеллигентнейший, предельно учтивый англичанин Андрей Брей рисовал пластично и мягко, от его зверей было трудно оторвать взгляд.
Степенный ленинградец Юрий Васнецов слыл "мастером сказочных сюжетов". Смешно сказать, в детстве я воспитывался на его рисунках, а теперь работал с ним бок о бок, и мастер никогда не подчеркивал огромное расстояние между нами, держался естественно и скромно.
Олег Теслер (любитель джаза, меломан) и Рубен Варшамов (яхтсмен, перевязанный "собачьим" шарфом от радикулита) рисовали монументально, богато, в полном смысле этого слова, хотя у первого юмор был "черный" (на его рисунках вечно что-то взрывалось и рушилось), а второй слыл специалистом по динозаврам (у него аборигены соседствовали с гигантскими чудовищами, и то дружили с ними, то ссорились из-за мелких богатств). Оба художника имели четкую позицию, что-то решали раз и навсегда и больше не колебались. Например:
- Хорошая выставка, без всяких мерцаний, завихрений.
Или:
- Плохая выставка, что чудят?
Марьяна Рябиндер писала картины-обманы; писала скрупулезно и до такой фотографичности отделывала детали, что некоторые зрители пытались смахнуть нарисованных букашек и капли. Ее излюбленной темой были добрые и злые карлики - гномы и тролли. Вдобавок, Рябиндер делала прекрасные украшения и просвещала нас по части камней:
- Жемчуг - камень горя и слез, янтарь - вселяет радость, бирюза - успокоение, душевный комфорт…
Интересно рисовал Виктор Чижиков, юморист, похожий на киноактера - на него засматривались все женщины. Чижиков рисовал комиксы. Он сделал отличную серию - "Я и Наполеон", где с императором побывал на рыбалке, в бане - и все не выходя из границ приличия и такта. После этой серии Чижиков стал известен всей Москве. Затем он сделал серию "робких и зловещих" котов, и стал известен всей стране, а вскоре выдал "олимпийского медведя" и прославился на весь мир.
Из всего художнического братства "Картинок" несколько выбивался Виктор Пивоваров, самоуверенный, прямо-таки железобетонный (без нервов) "полиграфист". Он был совершенно безразличен к миру детей и животных (мог нарисовать цаплю, шагающую коленями вперед!); в журнале (и в детских издательствах) он выступал, как формалист, и являлся одним из тех, кто шел в авангарде разрушителей реализма.
Стацинский, который тоже шествовал в этом авангарде, "чтобы показать властям фигу", привлекал в журнал не только таких, как Пивоваров, но и более мощные фигуры - Илью Кабакова, Юло Соостера… Я ничего не понимал в работах этих художников, а сейчас и вовсе считаю - все, что они делали, никогда не впишется в русскую культуру.
Еще будучи студентом, Пивоваров увлекся чешскими иллюстраторами (в частности Бруновским) и в дальнейшем работал под них (в сорок лет вообще развелся с женой, женился на чешской искусствоведке и перебрался в Прагу). Он называл себя "опередившим время" и в конце концов договорился до абсурда:
- Я считаю, что "Черный квадрат" Малевича вызвал русскую революцию, а "Черный квадрат", написанный мною, вызвал революцию пражскую.
Оказывается, бывают и такие идиотские упражнения, забавы самонадеянных художников. А нам остается только с содроганием ждать, какая еще блажь втемяшится им в голову.
В детской книге формализм Пивоварова выглядел занятно - неким калейдоскопом, где рисунки рассыпались на кубики, каждый из которых был насыщен цветом и имел немало привлекательных деталей, но все вместе они никак не сочетались и создавали для ребенка не гармоничный мир, а какой-то изломанный, какой-то красочный хаос. Подобные упражнения делаются для того, чтобы удивить зрителей и других художников - дети во внимание не принимаются.
Среди формалистов, работающих в детской книге, я никогда не слышал разговоров о восприятии детей и, повторюсь, большинство этих художников пришли в детские издательства только потому, что в них разрешалась некоторая условность. Детская книга для них была всего лишь ширмой, прикрытием. Ну, а для взрослого зрителя они, понятно, создавали такие дебри, к которым было страшно подходить.
Раз в месяц юмористы собирались в "Картинках" на "темные" совещания. Их называли "темными", поскольку не было известно, кто какие темы принесет. На совещания мог прийти любой человек с улицы; любому за смешную тему выписывали десять рублей. Заходили многие, но крайне редко приносили что-нибудь стоящее; чаще всего - перепев известных тем. Да и мы часто повторялись, вернее, делали импровизации на старую тему. Бывало, принесешь пачку набросков, а друзья начнут обсуждать и останется один-два. Но это обсуждение происходило замечательно: кто-то смеялся, кто-то прыскал и закатывал глаза к потолку, кто-то отпускал колкие реплики, но всегда в легкой, дружелюбной форме. Случалось, обсуждаем слабую тему, вдруг кто-то подскажет удачный ход, кто-то добавит удачную находку и тема превращается в маленький шедевр.
Иногда мы выступали в школах, устраивали для ребят викторины (заражали их бациллами смеха), и победителям дарили открытки с изображением героев нашего журнала: Карандаша, Самоделкина, Чипполино… Нас встречали как инопланетян. Еще бы! Живые художники из любимого журнала!
Некоторые из юмористов (их возглавлял громогласный здоровяк Евгений Шукаев), кроме "Картинок", сотрудничали в "Аллигаторе", как мы называли "Крокодил". Таких юмористов принимали за инопланетян и взрослые. Во всяком случае с удостоверением "Крокодила" пускали куда угодно - все боялись, что их в журнале пропесочат.
Стацинский в "Картинках" отвечал за рисунки, а главным редактором журнала был красавец мужчина Иван Максимович Семенов, бывший моряк, знаменитый карикатурист, который к своей славе относился иронично-насмешливо.
- Не хочу быть знаменитым! - похохатывал он. - Это мешает работе. На улице все пристают, журналисты лезут. Ну их в болото!
Каждого нового художника Иван Максимович встречал с отеческой теплотой:
- Ну, сынок, скажи что-нибудь умное. Или расскажи анекдот, но не из кухонного юмора. Лучше морской. А еще лучше покажи смешной рисунок на морскую тему… И чего ты такой кислый, робко-стеснительный, как мороженая треска?! Неверие в свои силенки не способствуют успеху в творчестве. И особенно успеху у женщин. Так что, соберись с духом и держи нос по курсу.
Я притащил в "Картинки" кипу рисунков про Нептуна, русалок, осьминогов (не зря работал в Институте океанографии) и Стацинский сразу пожал мне руку:
- Принимаем в наш клан.
А Иван Максимович заключил меня в крепкие "морские" объятия (в тот день у него зацвел кактус, который цветет один раз в десять лет, и он пребывал в приподнятом настроении).
Это был один из самых счастливых дней в моей жизни; гордость так сильно распирала грудную клетку, что я почувствовал себя почти памятником; мелкое себялюбие грозило перейти в опасную форму, но на следующий день я встретил художника Виктора Алешина, который нес в журнал всего две, но классные темы, и тем самым моментально отнял у меня лавры победителя. Пытаясь все же зацепиться за пьедестал, я показал Алешину свои почеркуши; он выдал снисходительный отзыв, а проводил меня и вовсе насмешкой. Счастье оказалось короткой штукой.
Мастерская-клуб
Жизнь творческого человека колоссальное напряжение, постоянная работа по отбору и запоминанию впечатлений и связанных с ними ассоциаций, воспоминаний, представлений. Творческий человек, словно аккумулятор, накапливает не только свою энергию, но и энергию других людей, и разряжает ее в работе. Впечатления и опыт других людей он как бы отфильтровывает, отделяя яркое от тусклого, глубинное от поверхностного.
Любое произведение искусства (картина, рассказ, музыкальная пьеса) неповторимый микромир; чтобы его создать, автор пережил целую жизнь за тех, кого изобразил (за отдельного человека, животное, растение). И конечно, настоящий художник всегда испытывает боль за то, что происходит вокруг него, и мера таланта, как мне кажется, определяется степенью ответственности за все происходящее.
И еще одно: сейчас в искусстве моден вычурный авангард (музыка без мелодии, живопись без рисунка, литература без сюжета), но мне кажется, тому, кто кое-что пережил, не до выкрутасов, ему бы выразить чувства. Уж я не говорю о том, что с годами вообще тянет к простоте, классике…
Каждому человеку необходимо общение с единомышленниками, а творческому вдвойне. Ценность общения - это не только обмен впечатлениями на какие-то события, но и сопереживание, участие в другой жизни. Художник должен иметь питательную среду, где мог бы поделиться задумками, услышать профессиональный совет, отзыв о своей работе.
Как ни крути, а большинство людей плохо подготовлены к восприятию искусства, ведь умение видеть, слышать, чувствовать необходимо прививать с детства. С детства же необходимо воспитывать вкус. Слесарь или тракторист, могут испытать бурю чувств от художественного произведения, но в полной мере не оценят мастерство художника, даже если у слесаря очень высокая квалификация, а тракторист герой труда. То же самое - и художник никогда в полной мере не оценит их ремесло, несмотря на свою бурю чувств. Только профессионал может по-настоящему оценить цветовые решения, поверхностную кладку мазков, сочетание слов и звуков, угадать подтекст, намек, уловить далекую мысль. Именно поэтому творческие люди и собираются в клубах.
На Бутырском валу в огромном доме проживали десятки художников; в том же доме на верхнем этаже художники имели мастерские, одна из них принадлежала Стацинскому (ее кто-то удачно окрестил "собранием старых ворчунов"). Мастерская представляла собой разношерстный клуб; в ней можно было встретить поэта и кинорежиссера, бродягу, собирателя народных поделок и кинозвезду, ну и, само собой, в мастерской собирались художники.
Два Виктора находились в центре внимания. Невозмутимо спокойный скульптор Платонов играл на гитаре, взрывной живописец Дувидов пел. В своих концертах они делали упор на классику, но расправлялись с ней чересчур вольно, временами несли отсебятину, тем не менее имели бурный успех.
В своей мастерской Платонов, с его точки зрения, "выявлял накопленную энергию в камне", с моей точки зрения - делал камень прозрачным, как лепесток. Платонов был красивым человеком и добряком, каких мало (позднее, когда я вел изостудию, он широким жестом отдал мне гипсовую голову Давида и множество ценных штуковин).
Дувидов слыл лучшим колористом из всей художнической публики, и что особенно важно - он всегда был дружелюбным, сногсшибательно улыбчивым, в его глазах всегда читался внутренний нешуточный праздник, яркий коктейль чувств.
Рассматривая работы этих мастеров, я думал: "Ремесленник - всего лишь способный человек, овладевший техническими приемами, а чтобы стать мастером, необходим талант. Именно поэтому всегда заметна разница между работой ремесленника и мастера - работа мастера светится! И главное, эта работа выполнена с такой простотой, что самого мастерства и не видно. Только долго приглядываясь, можно различить некоторые тонкости, но не все. В этом-то и состоит волшебство!".
Часто в мастерскую заходили художники Николай Попов и Борис Гуревич; оба имели свои мастерские (первый - отличную, получше многих квартир, и в центре, рядом с улицей Герцена; второй - вполне сносный трехкомнатный полуподвал, недалеко от театра "На Таганке"); к Стацинскому они приходили "для общения".
Мускулистый Попов, похожий на боксера "мухача" (когда-то он, и в самом деле, боксировал), по его словам испытывал в творчестве то подъемы, то спады, то окрыленную фантазию, то фантазию с подрезанными крыльями. Потому временами писал картины с сильной оптимистической струей и духом геройства, и тогда, входя в мастерскую с видом триумфатора, устраивал буйное веселье, изъяснялся вольно, без единого художнического слова. А временами впадал в религиозные искания, бегал в церковь святить воду, картины писал в умеренных, сдержанных тонах, а то и вовсе в унылых, мутных, наводящих черную тоску - какие-то руины, которые оставило время, и тогда, понуро входя в мастерскую, не поднимал глаз от пола, и имел вид боксера в нокдауне.
Гуревич молодость провел в крайней "темной" бедности и потом, в зрелом возрасте, писал картины с необузданной силой в "солнечных" тонах и носил только желтые рубашки; и в квартире устроил "солнечную энергию": яично-желтые обои, охристая мебель, желтый кот. И на даче Гуревича солнце постоянно стояло в зените: желтый дом и забор, желто-бурые тыквы, подсолнухи, нарциссы… и летали по участку бабочки-лимонницы и осы.
Как и Снегур, Гуревич служил на флоте и тоже кое-где побывал. Когда он цветисто рассказывал о странах средиземноморья, передо мной открывались новые горизонты и шальные мысли о странствиях не давали покоя.
Почти каждый вечер к Стацинскому заглядывал Борис Жутовский (его мастерская находилась на том же этаже); заглядывал ненадолго - у него, моторного, вечно было дел невпроворот. Надолго он заходил только к диссидентам, поскольку и сам находился в жесткой оппозиции к властям.
Жутовский считался крепким графиком, рисовальщиком со своей манерой (одни его портреты чего стоят!); он проиллюстрировал сотни книг, но смотрел на эту работу, как на заработок, а душу отводил в абстрактных полотнах - их настряпал невероятное множество - повторяю, я в них абсолютно ничего не понимал.