- Почему ты не продаешь куклы? - как-то спросил я Юкину, зная, что они с мужем живут в постоянной нужде.
- Как же я могу их продавать? - возмутилась Юкина. - Это ж мои дети! Мои куклы играют большую роль на бытовом уровне. Сергей ведь пишет жестко, он и человек жесткий. Прекрасный, но невыносимый. У нас случаются веселые скандальчики, я их называю "увеселение души". Так вот, мои куклы смягчают атмосферу в семье. У нас терпимое сожительство. Мы немного устали друг от друга, ведь знакомы сто лет. Он еще в детстве дергал меня за косы, кидался камнями - я уже тогда нравилась ему.
Бывая в мастерской Сухова, я думал: "Хорошо, что у нас есть своя микросреда, где всегда найдешь понимание, поддержку. И что странно, у художников разные материальные возможности, но жизнь протекает более-менее одинаково".
Сухов всегда старался как можно дольше задержать друзей, даже пускал фонтан на полную мощность, устраивал водную завесу, чтобы никто не пробрался к двери. Я-то уходил последним, а то и оставался ночевать, и вообще слыл угрожающе общительным.
В мастерской Купермана, о котором я уже упоминал, постоянно блуждали женщины с пышными формами в легкомысленном одеянии - они вдохновляли на работу хозяина мастерской и его закадычного друга художника Кирилла Дарона. Эти типы в основном любили слабый пол и только отчасти живопись. Случалось, в мастерской появлялись даже малолетки, испытывающие гормональный бум - они то и дело выдавали художникам плаксивое обожание.
Мастерская в монастыре настолько обросла легендами, что трудно было понять, где правда, где вымысел, но доподлинно известно - Куперман и Дарон носили только импортные одежды (занимались "фарцовкой", покупали шмотки у иностранцев), а по вечерам фланировали по улице Горького, подходили к театрам и своеобразно кадрили юных зрительниц:
- Как вам понравились наши декорации? - спрашивали, выдавая себя за оформителей спектакля.
У обоих художников была четкая цель - жениться на богатых иностранках и укатить из страны, что позднее они и осуществили (один теперь в Англии, другой в Бельгии).
О работах этих деятелей ничего хорошего сказать не могу; Куперман черкал (рахитичным штрихом) какие-то замысловатые сюжеты (не имеющие никакого отношения к российским традициям), а Дарон одно время рисовал улицу Горького и Кремль, потом ромашки и васильки - сплошные ромашки и васильки (картины отличались только форматом), но "цветочную" серию покупали иностранцы, как символ России.
Эмигрировав, Куперман первым делом показал свои "штрихи" Шагалу и тот сказал: "Молодой человек, я это давно прошел". Дарон, по слухам, вообще забросил живопись. Вполне возможно, ведь теперь у него богатая жена, коттэдж с видом на залив. Зачем ему теперь утруждать себя рисованием, тем более, что в Бельгии полно красивых женщин.
Еще более безобразное отношение к художеству демонстрировал близкий приятель "монастырщиков" Валерий Красновский, которому было все равно, что делать, лишь бы получать деньги. Каким-то странным образом (по слухам, через "своих" в министерстве) он постоянно был главным художником: то на "Диафильме", то в издательствах; правда, из "Диафильма" его со скандалом выгнали, поскольку там он умудрялся под чужой фамилией оформлять лучшие ленты (делал плохо, ведь не имел "божьей искры") и сам себе (на то же подставное лицо) выписывать гонорары. Красновский одним из первых купил машину и кадрил симпатичных москвичек "на ходу". Во дворе мастерской он поставил импортный надувной гараж, который шатался точно гигантский студень (почему-то это чудище ему приходилось все время подкачивать).
Виталий Петров писал полотна под Рокуэла Кента, но считал себя повыше американца, и, само собой повыше большинства собратьев по творческому цеху. Его жена работала в Союзе художников и пробила мужу огромную мастерскую-мансарду в "сталинском" доме на Кировской и должность доцента в Калининском художественном училище, и немыслимые привилегии: дорогостоящие командировки на Чукотку, персональные выставки. В коллективных выставках он не участвовал (ну, если только с кем-нибудь из художников, "равных по классу").
- Не хочу выливать свой стакан лимонада в бочку с водой, - полушутя, но в то же время обозначая свое величие, говорил художник. (Мне-то было ясно - слишком серьезное отношение к себе идет от слабости).
После смерти жены, Петров лишился этих привилегий, но не раскис - выписал с Севера знакомую учительницу чукчу, расписался с ней, купил катер и стал с новой женой путешествовать по Подмосковью.
Рядом с Петровым обитал хохотун Эльдар Урманче. Как большинство художников, Урманче любил компании и крепкие напитки, но особенно в душу к себе никого не пускал; недолго пообщается с сотоварищами, поюморит, похохочет и убегает. В основном свое веселье он обрушивал на красотку жену и двух-трех "дружков юности"; остальных держал на расстоянии, чтобы "не распыляться" - так оберегал свой внутренний мир.
Урманче прекрасно иллюстрировал детские книги - его рисунки отличались стилизованным реализмом, красотой цветовых решений, лаконичностью и… грустью (какой-то скромностью героев и печалью российских деревень); как в нем уживались два противоположных состояния - загадка.
На Метростроевской имел мастерскую Игорь Галанин, низкорослый, худощавый, весь какой-то изломанный, по прозвищу Шустряк. Половину мастерской занимала печь для обжига эмалей (невиданная роскошь!), но владелец мастерской эмали делал редко, чаще гобелены (под Люрсу), а еще чаще - рисунки к детским книгам. Собственно, его рисунки нельзя назвать рисунками, скорее - кружевами из мелких цветочков, какими-то бессмысленными пятнами (все художники морщились). Тем не менее, в издательстве "Детский мир" у него были "свои" редакторы, которым он доставал голландскую гуашь, а те, в благодарность, снабжали его работой. Кстати, гуашь Галанин доставал через иностранцев - он уже тогда налаживал связи с заграницей и при первой возможности уехал из нашей страны.
Где жизнь по-настоящему била ключом (точнее, постоянно извергался вулкан), так это в подвальной мастерской на Плющихе. Художники Николай Пшенецкий, Валерий Масленников, Борис Лавров, демонстрируя мощные жизненные силы, бегали по комнатам как тараканы и с невероятным рвением и деловой хваткой наглядно демонстрировали, что можно создавать на подоконниках, в чумовом ритме, среди неразберихи, холстов, клея, бурлящей картошки и кипящего чайника. Эти художники постоянно поддерживали творческий запал друг друга, и чуть что восклицали:
- Потряс! Я в отпаде! Я балдею!
Их звали "неукротимая забойная группа". Кстати, они были забойными в прямом смысле слова - состояли в одной волейбольной команде и особенно сильно играли, когда были на грани поражения. Умение в нужный момент собрать запредельные силы - было отличительной чертой этих художников. В благополучии они расслаблялись, работали с прохладцей, больше вели "разговоры о вечном", но при неудачах и болезнях не щадили себя; добрые по натуре, при опасностях "забойщики" становились яростно-злыми, так что, бытовая неустроенность этим горячим парням шла на пользу. Собственно, они и не скрывали своего презрения к богатым:
- Если бы нам подвалило богатство, мы убежали бы от него, - говорили эти отчаянные парни.
С "забойной группой" соседствовал художник Василий Ситников, который бравировал могучим здоровьем - зимой ходил в пиджаке, с фетровыми "наушниками", спал с открытым окном… Он имел дюжину учениц (от двадцати до тридцати лет); художницы с утра до вечера вкалывали в его мастерской, а потом он "проходился кистью по их наметкам" и продавал полотна иностранцам за своей подписью.
На Разгуляе находилась мастерская Леонида Бирюкова, "мастера изящной линии, утонченного рисунка". Он иллюстрировал Есенина, Блока, Фета и писал очерки об ушедших из жизни известных оформителях книг, которых прекрасно знал, поскольку работал худредом в "Детгизе". Что знаменательно, Бирюков в основном писал не об усыпанных наградами, а о тех, кого при жизни не очень-то замечали (часто незаслуженно), а после смерти и вовсе забыли. Бесспорно, Бирюков делал благородное дело, и я горжусь, что приложил к этому руку - сподвиг его выступить в качестве писателя и при встречах тормошил, разогревал и был первым читателем его записей (вернее, вторым - после его жены, художницы Натальи Федоровой).
Особо следует обрисовать две скульптурные мастерские: одну в Трубниковском переулке, где ваял Платонов, другую на Комсомольском проспекте, где творили Вадим Сидур, Николай Силис и Владимир Лемпорт.
Платонов работал в классическом стиле, и я только ахал от его высочайшей техники (позднее он с женой уехал в Италию "совершенствоваться", но остался там навсегда. Перед отъездом подарил мне кое-что из гипса - об этом уже говорил). Ко всему, Платонов был красивый и обаятельный человек.
Три мастера со звучными фамилиями делали композиции из труб, радиаторов, оплавленной арматуры, кирпича и другого подручного материала создавали объемный, живой мир - разнообразные дома: веселые, с лихо запрокинутыми крышами под медным солнцем и грустные, со слезящимися окнами; согнутые под ветром деревья-трубы, железные птицы, летящие по странным траекториям; женские фигуры, массивные, каменные, но просвечивающиеся; пластичное литье из бронзы - застывшие тяжелые жидкости.
После посещения этих мастерских, у меня опустились руки работать, я не мог смотреть на свои каракули. Работы скульпторов подавили меня, я долго не мог очухаться и просто уничижал себя: "Куда лезу? Мой удел грибы, лишайники, плесень, а я полез ввысь, замахнулся на неподвластное".
В те дни я думал: "Сколько же в России талантов и сколько моих сверстников уже достигли высот, а я все топчусь на месте. Может, подростком совершил величайшую ошибку, взявшись за рисование?". Мысль о собственной неполноценности приводила меня на пиратский корабль детства. "На том поприще я добился бы гораздо большего", - думалось, и мой рот невольно растягивался в кривую пиратскую усмешку или в широкую дурацкую улыбку - не знаю, как лучше сказать.
Все эти мастерские были видны со стороны Воробьевых гор; они отличались работами их хозяев, размерами, изнанкой своей жизни, но среди них не было ни одной скучной.
Преуспевающие
Но были в Москве и другие мастерские. Они находились на лучших улицах города (Алексея Толстого, Воровского) и занимали по сто пятьдесят квадратных метров. В мастерских красовались камины, полиграфические станки, дорогостоящие иконы, голландские краски и кисти, рисовая бумага. Обладатели этих богатств ездили на "мерседесах", а в Химках имели целый пароход - списанный речной трамвай. Все это принадлежало Льву Збарскому, Виктору Щапову, Борису Мессереру. Они преуспевали вовсе не потому что были самыми талантливыми, а потому что во всех издательствах на ключевых должностях сидели их приятели. Естественно, эта группа оформляла все, что хотела.
Кое-кого работы "группы" не впечатляли, но даже скептики отмечали впечатляющий выход этих художников в плавание. Набив трюмы парохода всевозможными напитками и яствами, и прихватив красавиц (в основном манекенщиц), они поднимали на судне флаг и направлялись к островам на Пироговском водохранилище. У них был свой механик и капитан, которым они выдавали щедрую зарплату. И, разумеется, был вахтенный журнал, куда записывались даты плаваний, маршруты и, ради бравады, названия напитков, но ради скромности, имена спутниц не упоминались.
Однажды к этой компании присоединились: поэт-портной Эдуард Лимонов и его жена, поэтесса-манекенщица Елена, по прозвищу Козлик, но в пути Лимонов приревновал Козлика к одному из художников и устроил на корабле бунт.
После этого опыта глубоких переживаний, поэт с женой посещали только мастерскую Стацинского, и конечно, там читали свои произведения. Лимонов читал прекрасные стихи (в духе Хармса); и, кстати, как портной был выше всяких похвал. А вот Козлик читала что-то уродливое, но как манекенщица двигалась неплохо.
Понятно, если хочешь что-то рассмотреть как следует, надо рассматривать с нескольких точек, а я на этих людей смотрел только с одной, так что подобные неуклюжие зарисовки нуждаются в дополнениях.
Я не случайно здесь перечисляю множество людей, с которыми свела судьба. Теперь, в пятьдесят лет, вспоминая прошлое, я точно знаю, что именно встречи с людьми и есть самое драгоценное в моей жизни. (Надо сказать, не только я искал этих встреч - ко мне тоже многие тянулись, ведь у нас, в России, любят неудачников, бедных и пьяниц, а я вполне подходил под этот сорт россиян. Кстати, здесь можно пойти дальше - вывести рецепт успеха в творческой среде: одеваться по-нищенски, поменьше выставляться и печататься, побольше курить и выпивать, почаще болеть и появляться в обществе только со страшными женщинами).
Конечно, от некоторых встреч остался тяжелый осадок, но, как известно, ничего не бывает зря - плохое не меньше (а может быть больше), чем хорошее обогащает опыт, не говоря уже о том, что творческий человек из всех неприятностей выжимает максимум для работы. Стоит только отметить одно обстоятельство. Почему-то я всегда считал, что большой талант непременно и замечательный человек - ведь он смотрит на жизнь с огромной, неимоверной высоты и, соответственно, великодушно прощает нам проступки и слабости. Оказалось, это далеко не так.
Главный художник газеты "РТ" Николай Литвинов, долговязый "элегантный фитиль", "аристократ до мозга костей" всегда улыбался. Он в основном рисовал марки. У него была интересная серия "Зоопарки". Разглядывая серию я искренне нахваливал Литвинова, а он небрежно отмахивался:
- Нет ничего проще! Накропал за пару часов! - и улыбался. - Ты что завтра делаешь? Давай съездим в Переделкино, в действующую церквушку. А остальные церкви в округе разрушены. Там на святые праздники камни сами собой поднимаются с земли, норовят встать на место. Это выстраданные камни!
Но когда Литвинов изрядно выпивал, улыбка с его лица исчезала, он стремительно мрачнел, становился заносчивым, грубым.
- Все вы бездари! - злодейски трубил "собратьям по цеху". - А я гений!.. Мой дед был графом! А вы все плебеи!..
Такой был улыбчивый мастер кисти, в душе озлобленный на весь белый свет за то, что его маловато ценили. Яснее ясного, здесь налицо внутренний изъян.
Главный художник журнала "Знание - сила" Юрий Нолев-Соболев ходил с палкой (у него были больны ноги) и выглядел пижонисто - не вынимал трубку изо рта, не говорил, а вещал, демонстрируя могучую уверенность в себе, и открыто делил людей по национальности (в своем журнале пригрел десятки "своих", "не своим" работу не давал). Он имел хорошую мастерскую на Маяковке, куда постоянно приводил девиц и куда его жене (молодой, красивой славянке) вход был воспрещен.
Нолев-Соболев посещал джазовые кафе, все выставки, презентации, но опять-таки общался только со "своими" и никогда не брал с собой жену, "чтобы не стесняла свободу действий" (кадрить девиц); дома он появлялся редко и разговаривал с женой грубо (в конце концов у нее случился нервный срыв и она покончила с собой). Кстати, этот субъект грубо разговаривал и со всеми "не своими" художниками, и одним из первых уехал из "этой страны".
Но, конечно, большинство художников относились друг к другу сердечно. В этом плане самое большое сердце имел Евгений Поляков, он всех встречал объятиями и поцелуями; у него всегда был избыток свободного времени, и выпивал он, по его словам, "со всем человечеством", при этом легко расставался с деньгами. Его лозунгом были слова Линкольна: "Лучшее в жизни человека - его дружба с другими людьми". В ироничном ключе Поляков провозглашал:
- В любой момент можете рассчитывать на меня, в смысле разговоров об искусстве, напряженного безделья!
В мастерской Полякова художники не стеснялись в выражениях. Как-то "из-за искусства" разругались вдрызг, один даже хлопнул дверью. В приступе братства вслед ушедшему бросился Поляков, на лестничной клетке послышался треск; встревоженные, мы ринулись на подмогу и увидели в проеме окна, занавешенного сеткой от комаров, зловещую дыру. Мастерская находилась на третьем этаже и, перепугавшись, мы заспешили во двор, кто-то стал вызывать "неотложку".
Во дворе Полякова не оказалось и у меня появилась отчаянная мысль - "не улетел ли наш друг на небеса", тем более, что он любил все летающее: стрекоз, птиц, ангелов, - как вдруг его заметили в сарае - он беззаботно покуривал с дворником и его мысли были далеко от мастерской. Приехавшие врачи ощупали "летуна" и, не обнаружив даже ушибов, с некоторым смущением удалились, при этом медсестра успела бросить:
- Глупая выходка. Все художники глупые и чокнутые.
Но серьезные конфликты в той мастерской происходили крайне редко, а если Поляков узнавал, что кто-то находится в ссоре, всячески пытался примирить художников; то одному, то другому названивал: "он сильно переживает, все спрашивает о тебе", и напоминал про ответственность перед Богом - он был выше всяких житейских раздоров и знал то, что стоит за пределами привычных понятий. Не случайно, многие считали, что "основной краской" образа Полякова является миролюбие, а это, кроме всего прочего, говорит об уверенности в себе.
Заканчивая очерки о мастерских, надо сказать вот о чем: почти все художники имели чердаки и подвалы (иногда с баскетбольную площадку), и платили за этот нежилой фонд (со всеми удобствами) копейки (только за свет и газ); о таких мастерских западные художники могли только мечтать.
Подсчитано, на Западе из ста художников пробивается один, у нас пробиваются почти все. На Западе мало быть талантливым, надо чтобы тебя еще "раскручивали" дельцы, в руках которых выставки, реклама и прочее. У нас все зависит от самого художника.
И платят у нас художникам прилично (например, иллюстраторам намного больше, чем авторам текста). И никто не мешает человеку, умеющему держать кисть, работать в клубах, в оформительских комбинатах. А уж члены Союза и вовсе живут припеваючи: Дома творчества, дешевые материалы, салоны по продаже картин. По сути, кто считает шестидесятников не полностью реализовавшимся поколением - кривит душой. Что тогда говорить о предыдущем поколении?!
И если быть до конца честным - "бульдозерная" выставка и "Метрополь" представили слабые вещи и откровенный эпатаж. Рубен Варшамов говорил прямо:
- Бульдозерная выставка была провокацией. Организаторы уматали за границу, а тем, кто остались, досталось.
В самом деле, западникам было выгодно раздувать подобные акции, теперь это яснее ясного. Как ни крути, а многие из формалистов попросту разрушители. Не случайно их вождь Малевич, автор "черного квадрата", считал, что "все греческие скульптуры надо сжечь в крематории". Ну куда уж больше! Кстати, "черный квадрат", на который молятся формалисты, поэт Игорь Мазнин назвал очень точно - "антииконой, прославлением сатанизма".