Несколько слов об эмигрантах. Факт остается фактом: абсолютное большинство из них не были истинно русскими художниками, и в нашем Отечестве жили не так уж и плохо (даже получше многих из нас): имели хорошие квартиры, мастерские, дачи, машины, не испытывали недостатка в заказах и выставлялись не меньше других (Гробман, Стацинский, Дарон, Куперман, Кабаков, Блох, Блиох, Зальцман, Збарский, Неизвестный и еще десятки лиц). Разговоры о том, что их чрезмерно зажимали - вранье. Все находились в более-менее одинаковом положении. Они просто спекулировали на "правах человека". Одно дело покинуть Родину после переворота семнадцатого года, другое - от того, что выставляешься меньше, чем хотелось бы, или живешь в обычной квартире, а считаешь, что достоин замка с парком. Кстати, тот, кто что-то представлял из себя здесь, и на Западе не пропал, а кто делал ставку на зарубежное признание, потерпел крах.
Правда заключается в том, что эти эмигранты не только ненавидели власть (мы все к ней относились с презрением), они ни во что не ставили весь русский народ - одни открыто, другие тайно. А на понятие "Родина" им попросту было наплевать. Родиной они считали любое место, где им жилось спокойно и безбедно. Между тем, каждый настоящий художник неотделим от своей страны. К счастью, лучшие художники все-таки остались в России.
Неоцененные, непризнанные, всеми забытые
Владимир Сосин был вызывающе талантлив. Он закончил Строгановское училище, без особых потуг поступил во ВГИК на режиссерский факультет и делал "обвальные" курсовые работы, делал с щегольским профессионализмом, который отточил в период "домашнего образования".
- Искусство не отображение жизни, а ее воспроизведение, - говорил Сосин. - Это воспроизведение идет параллельно реальности… В принципе художник должен работать не для того, чтобы дать рецепт счастья, а главным образом, чтобы облегчить людям жизнь, дать хоть немного радости.
Неправдоподобно красивый, гладко причесанный Сосин, носил цветистые галстуки, отутюженные костюмы и дома устраивал фанфарные вечера, во время которых произносил витиеватые тосты, рассыпал яркие мысли, удачные сравнения, крепкие поддразнивающие шуточки и непрерывно смеялся.
Как художник он был нарасхват, но его картины покупали только любители живописи, а "неофициальные" коллекционеры почему-то не ценили. Возможно потому, что он писал "радостный мир", а не "голую правду". Вокруг его дома на Почтовой улице тянулся забор, оклеенный объявлениями, валялись ящики из-под овощей, ржавые жестянки, битые бутылки, окурки; во дворе шастали пьяные чумазые работяги с ближайшего завода - его окружала тусклая убогая жизнь, а он писал улицы, запруженные солнцем, половодье цветов, красивые улыбающиеся лица; солнце отражалось в окнах, на мокром асфальте, от множества солнц прохожие сходили с ума, сбитые с толку цветы не знали куда поворачиваться…
Однажды к Сосину явился богатый иностранец и протянул чек:
- Поставьте любую сумму, я готов купить все ваши работы.
Но художник отказался, заявив, что его картины должны принадлежать нашему народу. Такой он был патриот.
Сосин имел хорошую квартиру, встречался с "пылкой душой", веселой начитанной девушкой; он был слишком счастливым и судьба, чтобы все уравновесить, подбросила ему несчастья. После окончания института, его пригласили снимать фильм за рубежом, но секретные ведомства не пустили; внезапно умерли родители, бросила девушка, довольно весело пропев:
- Разойдемся, как в море корабли…
Сосин стал часто выпивать; "радостный мир" превратился в "искаженный" - перепутанные воспоминания прошлого, а потом и в мрачный: заскорузлые камни, черные стволы с черными листьями - все будто обугленное.
- Я заглянул в другое пространство, - взволнованно говорил Сосин. - Раньше писал цветы и листья, теперь стебли и корни. В принципе суть в том, что питает растения. А у животных и людей все дело в наследственности. А вообще, нормальный человек останавливает внимание и на прекрасном и на уродливом.
Теперь Сосин за собой не следил, одевался во что попало, ходил с растрепанной прической и в доме никого не принимал. Его мучила бессонница, раздражали сигналы машин и карканье ворон, сутолока в транспорте; только собутыльники в пивной не раздражали. Большую часть времени он проводил в "логове", как окрестил свою квартиру, из которой постепенно продал все вещи и она действительно превратилась в логово.
Теперь Сосин жил с вымышленными героями. Вернувшись из пивной, разговаривал с ними, случалось и ругал их и выгонял из квартиры. При встрече с реальными друзьями, говорил нервно, беспокойно, то и дело вскидывал дрожащие руки:
- В принципе жизнь - это множество пустяков. А судьба… судьба - это в нужный момент оказаться в нужном месте и раскрыть все, на что способен. Все очень просто, но угадай этот момент, найди это место…
Он падал все ниже; мало работал, влезал в долги; с утра небритый "отмокал" в пивной. Однажды сказал мне со вздохом и определенным умыслом:
- В принципе я потерпел поражение. Я не боюсь смерти, и так достаточно насыщенно пожил. Умру, когда сам захочу. Силой внушения. Когда начнут мучить болезни.
Скорее всего так и произошло, во всяком случае вскоре он исчез и больше никто о нем не слышал.
Было еще два художника, которых признавали единицы (в том числе и я): Вячеслав Пирогов и Александр Костылев, оба интеллигентные, с седыми усами, только Пирогов мясистый, рыхлый, с толстыми губами, а Костылев сухой, с впалыми щеками и узким, плотно сжатым ртом.
По образованию Пирогов был историком; он преподавал в университете, и лекциями об истории России приводил студентов в трепет. А дома Пирогов занимался живописью, писал мифы и "невидимый мир", и так объяснял свое творчество:
- Есть мир видимый - все, что можно охватить взглядом, и есть невидимый - мысли, совесть, Бог, ангелы, нечистая сила… Невидимый мир значит для нас гораздо больше, чем видимый. Я непременно докажу существование нечистой силы.
Эти ясные мысли вызывали огромное любопытство у девушки со странным именем Малина. Любопытство Малины росло с каждым днем, ее глаза так блестели, что Пирогов воспламенился любовью. Эта любовь сжигала его до тех пор, пока он не женился на Малине.
На мой взгляд Малина выглядела женщиной-картинкой, цветочной вазой, неким безликим совершенством, в ней не было изъяна, который придает красоте жизненность. Но Пирогов считал иначе. Обливаясь слезами счастья, он сказал мне:
- В Малине полно скрытых талантов. Они еле вырисовываются, не каждый видит.
- Ну да, как "Титаник" с затонувшими сокровищами, - забавляясь ляпнул я.
- Точно, - кивнул Пирогов. - У нее гаснут нераскрытые способности. И угасли бы совсем, если б она не встретила меня.
После женитьбы Пирогов ушел из университета и полностью посвятил себя живописи.
- Все изменяется, - мужественно заявил он Малине и двум-трем приятелям. - Меняется расположение звезд, континенты. И человек должен менять деятельность и коллектив. Американцы вывели - больше семи лет работать в одном коллективе вредно. Тупеешь и отдача не та. Я решительно все меняю…
Малине не понравились эти мужественные слова, она кокнула об пол фарфоровую чашку и закипела от возмущения:
- Выбрось это из головы? На что мы будем жить, если до сих пор у тебя не купили ни одну картину?! "Невидимый мир" прекрасен, но его надо писать в свободное время! Если ты не вернешься в университет, попадешь в ад.
- Согласен! Меня это устраивает, - нахально заявил Пирогов и его семейная жизнь затрещала по всем швам.
С того дня он безудержно писал картины, а Малина безудержно его ругала и била чашки - воевала ежедневно, без перемирий; казалось, "Титаник" подняли со дна океана и переоборудовали в броненосец.
- Тебе, видимо, нравится звон битой посуды, - ухмылялся Пирогов и тем самым еще больше распалял жену.
Перебив всю посуду, Малина подала на развод. Пирогов, несмотря на крепчайшие внутренние силы, испугался и вернулся в университет, а мне, со вздохом, объяснил:
- Любовь это весы - на одной чаше огонь, на другой лед. Главное в семье проявлять гибкость.
Он продолжал писать картины, но не выставляясь, не имея поддержки, через несколько лет разочаровался в себе и забросил живопись. А жаль! Я думаю - наше Отечество потеряло хорошего художника.
Костылев работал искусствоведом в музее имени Пушкина, а для себя писал старину: "живописные руины" - полуразвалившиеся особняки с железными кружевами решеток, ампирную мебель - и все дотошно выписывал - так, что казалось картины несут запах изображенных предметов.
- Раньше вещи делали искусные добрые мастера, - задумчиво произносил Костылев. - Доброта порождает доброту. Вещь заиграет, если к ней подходить с любовью.
Свои работы он хранил в сундуке и деревянном чемодане, и редко кому показывал - считал "несовершенными". Кстати, на этой почве мы с ним и подружились. Я тоже всегда сомневался в том, что делал; правда, а отличие от Костылева, я показывал некоторые свои работы, но часто за них испытывал стыд, потому что многие мои друзья делали гораздо лучше.
Костылев четко спланировал жизнь: чередовал работу в музее с домашней работой над "стариной", помогал жене вести хозяйство и вообще относился к жене подчеркнуто рыцарски; дочь воспитывал в духе гимназисток, лето с семьей проводил в палатке на Онеге, "уединившись от суеты" на острове с ароматическими травами. Но однажды они приехали на остров, а там все травы вытоптаны и полно мертвых бабочек.
- Плохая примета, - вздохнула жена Костылева, тихая, впечатлительная женщина с ярко-желтыми глазами; она всегда светилась и, казалось, вся сплошь состоит из света.
И в самом деле у Костылева начались разлады с сотрудниками музея; тема "старины" завела в тупик (все же он жил в современном мире и когда пытался уйти из него, все получалось искусственно и нелепо); дочери надоела "гимназия" и она ударилась в "тусовки" и только жена не изменилась.
- На работе следуй заповеди: "Беги от тоски и с глупцами не спорь!" - мягко посоветовала она мужу. - А "старину" временно оставь. По-моему, ты просто исчерпал эту тему. Порисуй что-нибудь другое.
Костылев последовал совету жены - запер сундук и чемодан, но за новые темы, как ни настраивался, так и не принялся. Зато в музее, следуя совету жены, все уладил и защитил диссертацию. Спустя десять лет он стал вполне современным (купил машину и отпуск проводил в Доме отдыха), сундук и чемодан открывал раз в год, просматривал рисунки и усмехался:
- Мои привязанности к старине выглядели какими-то ложными, изношенными.
А между тем в его "старине" была глубина, подлинность, высокая внутренняя культура, старомодная трогательность и прочее, так мне кажется.
Я снова тону в празднике
Семь лет я работал в "Картинках" - тонул в празднике, но с годами мой юмор стал терять свой накал. Все чаще я ловил себя на том, что в трамваях и автобусах вслушиваюсь в разговоры людей, запоминаю удачные реплики, мучительно пытаюсь выжать из них смешные темы. Это были последние потуги. Вскоре я окончательно утонул в "юмористическом море", то есть мой юмор полностью иссяк. Но удивительное дело - "на дне моря" меня ждал новый праздник, еще более светлый - царство журнала "Мурзилка". Возглавлял это царство Нептун без бороды и трезубца - Анатолий Митяев.
Ни для кого не секрет - то было золотое время, расцвет "Мурзилки". Митяев сам не рисовал, но имел художническую натуру. В высшей степени художническую. Он прекрасно разбирался в живописи и обладал чутьем на потенциальные, неразбуженные таланты, не случайно в "Мурзилке" начинали многие впоследствии известные мастера.
Ко всему, Митяев был обаятельным человеком, от него веяло теплом. Он прошел войну, но сохранил детское восприятие - восторгался простыми вещами и делал постоянные открытия в окружающем мире. Но что особенно важно - открывал в людях то, чего они в себе и не подозревали.
Подмечено, что хорошего человека и окружают хорошие люди. Это наглядно демонстрировали чаепития в редакции, когда вокруг бурно кипящего самовара, еще более бурно кипели дружеские излияния художников.
- Я только и жду наших сборищ, - улыбался Лев Токмаков и прикладывал руку к сердцу, давая понять, что у него внутри немыслимая комбинация чувств.
- Ужасно вас, чертей, люблю, - смеялся Николай Устинов, и всем было ясно, что у него внутри исключительная радость.
Митяев объединил в журнале лучшие силы, открыл то, что находилось за горизонтом детской иллюстрации. К примеру, тот же Токмаков создал совершенно новую изобразительную манеру: малыми средствами, всего двумя-тремя мазками добивался невероятной выразительности и точности. Всего два-три мазка на белом листе бумаги, но какое организованное пространство, какая легкость во всем, какие живые линии и как на месте безошибочно лежат! Ничего не хочется добавить и ничего нельзя убрать - что значит настоящее мастерство! Настоящее мастерство - когда в работе ничего нет лишнего, случайного. На взгляд оно удивительно просто; кажется - возьми кисть и у тебя получится так же. Но это только на поверхностный взгляд. Иногда, для того, чтобы сделать эти два-три мазка художнику требуется вся жизнь. А легкость, понятно, достигается кропотливым трудом.
Устинов тщательно, любовно выписывал все детали; в его работах была предельная ясность. Токмаков прививал детям хороший вкус, Устинов давал им знания, учил наблюдательности… Эти художники были совершенно разными: и по изобразительной манере, и по складу характеров, и внешне (один высокий бородач с тихим голосом, другой маленький крепыш, звонкий смехач), но их отличало дружелюбное отношение друг к другу.
Сплошь и рядом творческим людям тесно в своем клане, они расталкивают локтями собратьев, ругают тех, кто делает не так, как они, а в сущности, замечательно, что все люди разные. Замечательно, что каждый по-своему видит мир и выражает его так, как до него не выражал никто. Даже если художник подражает кому-то, он все равно вносит что-то свое. И его полностью никто не повторит - приблизительно, схоже, но все-таки по другому. Потому и не стоит толкаться, ругаться. Что делить-то?! Сюжетов всем хватит. Если есть что-то в душе, сюжет всегда найдется. Вот в таком ключе и рассуждали художники "Мурзилки" и их связывала глубокая дружба.
Особенно глубокой и искренней была дружба Евгения Монина, Вениамина Лосина и Владимира Перцова - трех бородачей, которые время от времени сбривали бороды, но Монин при этом оставлял усы. Каждый из этих художников создал самобытный изобразительный мир, но Монин еще отличался тем, что брался объяснить любые чудеса.
Архитектор по образованию, Монин великолепно рисовал дома, мосты, замки. В его домах обитали философы-созерцатели и неисправимые мечтатели, с мостов падали разные нескладехи и беспечные влюбленные, в замках колготились незадачливые мастера. Монин отталкивался от чешского художника Трынки - его персонажи были такие же кукольные, носатые (жаль только, что они были далеки от русских персонажей). Но основным, ударным оружием художника был цвет. Монин играючи расправлялся с цветовой гаммой: как бы подбрасывал краски в воздух и, рассматривая необычные сочетания, выбирал из них самые интересные.
В "Мурзилке" Монин был главным заводилой. Прихлебывает чай, грызет баранки и без умолку рассказывает нелепые случаи из собственной жизни, вроде того, как вместе с "хиппи" угодил в милицию - его приняли за "хиппового вождя". Рассказывал Монин блестяще, и при этом не боялся выставить себя в неприглядном свете. Здесь он чем-то напоминал своих героев, или вернее, они напоминали его (не зря говорят - художник рисует себе подобных). Но, как известно, выставлять себя в не лучшем свете, смеяться над самим собой, способны только сильные люди, и эта внутренняя сила всегда угадывалась в Монине, каким бы дураком он себя не представлял. Очень могущественная сила.
Подогретые красочными чудачествами Монина, мы тоже припоминали всякие нелицеприятные истории из своей жизни. Я особенно старался, но почему-то мое нарочитое самоуничижение выглядело своего рода самоутверждением - видимо, мне не хватало внутренней могущественной силы.
Нередко во время наших выступлений поднимался немалый шум, веселье достигало крайней степени, но Митяев всегда контролировал ситуацию и не давал страстям выплескиваться за пределы редакции, чтобы не ставить под угрозу работу всего издательства.
Лосин считался рисовальщиком виртуозом. С закрытыми глазами он мог нарисовать бегущую лошадь или плывущего по реке лося, или внушительную группу людей - и каждого со своим характером! Обладая редкой зрительной памятью, Лосин знал все: как связан хомут и оглобля, как цветет бамбук, как растут кокосовые орехи и финики, как плавают киты и аквариумные рыбы, какие крепления в паровых механизмах, а уж анатомию человека знал получше врачей.
Кстати, во время чаепитий в "Мурзилке", когда Лосин рассказывал о растениях я был уверен - он ботаник, когда он описывал птиц, принимал его за орнитолога, когда он зарисовывал машины - не сомневался, что он инженер. За справками к Лосину бегали все художники.
Рисунки Лосина отличались динамизмом, цвет лежал широкими, сочными, объемными мазками. Лосин работал на табуретке(!) и одной большой кистью; этой кистью писал и море, и делал блик в глазу. На его картинах бурлила жизнь: равнины пересекали поезда и тени от вагонов скользили по травам и цветам, вверх по течению стремительных рек тяжело шли катера и моторные лодки, по лугам бегали табуны и у лошадей развевались гривы, по городским улицам мчались машины, по небу носились рваные ошалелые облака…
Перцов имел безупречный вкус; у него даже дома, куда ни посмотришь - все выглядело законченными натюрмортами, а на участке в деревне - не просто виды, а мини-пейзажи. И, конечно, каждую иллюстрацию Перцова хотелось вставить в раму и повесить на стену - такими законченными они были.
Перцов сильнее всех художников пропитался русской культурой и лучшие его работы - исторические сюжеты (былины, сказания) - это и понятно, он один из потомков князей Голицыных, его родословная восходит к самим Рюриковичам! И держался Перцов скромнее всех (срабатывали гены внутренней культуры).
Перцов иллюстрировал мои первые рассказы и мою первую книжку, где на форзаце изобразил Крымский мост, дома вдоль набережной.
- Почему именно это место? - спросил я.
- А здесь мы жили до войны, - он показал на дом, в котором до войны жили и мы.
Наверняка, в то время мы виделись во дворе, но, конечно, не могли вспомнить руг друга.
Перцов известен не только как иллюстратор, но и как мастер шрифтов - всем друзьям оформлял обложки книг (его шрифты непременно войдут в энциклопедию оформительского искусства).
Работая над иллюстрациями, Перцов невероятно гримасничал, принимал позы своих героев; иногда изображал их перед зеркалом, чтобы все представить со стороны.
Он вообще был артистичен: красиво двигался, сидел и говорил, красиво одевался - с неизменным бантом на шее, красиво играл в шахматы и красиво ухаживал за девушками. Здесь, правда, ему не везло. Почему-то девушкам было мало красивых ухаживаний, им хотелось, чтобы чувства подкреплялись предметными посланиями - весомыми подарками и вообще, чтобы ухажер "имел основательную базу". А у Перцова деньги появлялись от случая к случаю, жил он в скромной мастерской, гонорары тратил на книги.