- Мужчина должен твердо стоять на ногах, - холодно заявляли эти девушки. - А вы бессребреник. Что вы можете дать женщине?
- Написать ее портрет, - улыбался Перцов.
Этот мягкий аргумент некоторое время удерживал девушек около Перцова, но как только он заканчивал портрет, они забирали его, а с художником прощались навсегда. Такое выпуклое обстоятельство.
Монин, Лосин и Перцов были поглощены работой, но выкраивали и свободное время. И тогда втроем ездили на рыбалку (для этой цели, а также потому что "город забирает душевный покой", за сносную цену купили деревню, вернее три дома-развалюхи, один из которых вскоре какие-то негодяи разграбили и подпалили); сражались за шахматной доской, с ватагой мальчишек азартно гоняли мяч.
При всем том, что они были поглощены работой, они умудрялись буквально через день отмечать праздники (и слыли не только прекрасными художниками, но и большими любителями крепких напитков). Причем частенько праздники выдумывали, чтоб был повод встретиться. Как они умудрялись совмещать несовместимое: серьезную работу и праздность - мало исследованный вопрос, информация на этот счет отсутствует. И совсем загадка - каким образом эти празднества вселяли в них творческий заряд? Впрочем, нет, как раз понятно.
Этих художников еще отличало заботливое отношение друг к другу: когда однажды Монин отчаянно влюбился и надумал жениться, Перцов долго придирчиво изучал его невесту, а женатый Лосин подробно объяснял ей, как строить семейное счастье.
Всерьез я не люблю превосходных степеней, но этих трех искуснейших мастеров назову великими; они докопались до истины и в работе достигли совершенства. Если наше Отечество и может чем-то похвастаться, то в первую очередь несомненно ими. Не случайно на международных выставках они получали награды.
Я горжусь дружбой с этими художниками. Как-то случилось великолепное совпадение: по рассеянности Митяев под моим рисунком поставил фамилию Монина, а гонорар выписал Перцову.
- Хороший повод устроить небольшой праздник! - разразился Лосин. - Совсем маленький, камерный.
Конечно, маленький праздник плавно перешел в большой, такой большой, что под конец мы все потерялись. Но тот рисунок я не потерял и храню, как память о золотом времени.
Сейчас я подумал вот о чем: "Не слишком ли светло расписал своих друзей? Ведь у них, чертей, есть и недостатки, и не мешает их отметить в отдельном очерке, а если не хватит материала, хотя бы немного лягнуть их, чтоб не зазнавались и самосовершенствовались. Но конечно, по большому счету о человеке надо судить по его ярко-положительным сторонам, а о художнике - по его лучшим работам".
Где-то море, где-то солнце, где-то счастье
Однажды просто так, от нечего делать, я написал пару очерков о рыбной ловле, которые неожиданно понравились Митяеву и он напечатал их в "Мурзилке"; тут же члены редколлегии журнала предложили мне командировку в Артек.
- Нам нужен очерк о пионерах, - сказали и, хохотнув, пропели: "Где-то море, где-то солнце, где-то счастье".
Я отказался. Во-первых, потому что считал кощунством делать детей партийными, организовывать в отряды, дружины, вбивать в светлые головы воинственные марши. Во-вторых, по слухам, Артек представлял собой показушный лагерь - на что у меня всегда была аллергия. В-третьих, опять же по вполне достоверным слухам, в этом лагере были вовсе не те ребята, которые хорошо учатся или помогли колхозникам собрать урожай, а отпрыски высокопоставленных деятелей. В-четвертых, у меня всегда были определенные принципы: никогда ничего не писать по заданию, только - к чему лежит душа.
Выслушав мои доводы, Митяев насупился:
- Хорошо! Напиши о море, о горах, о чем угодно, к чему лежит твоя возвышенная душа. Можешь вообще ничего не писать. Дай душе отдохнуть. Скажу по секрету - в редакции есть лишние деньги и командировка - награда тебе за очерки. К тому же, ты будешь жить даже не в Артеке, а в Гурзуфе. Там дом-музей Коровина. Сейчас в Гурзуфе Голявкин, известный писатель из Ленинграда, знаменитый художник Глазунов и нашумевший скульптор Неизвестный.
Из-за этой прославленной троицы я и поехал.
До Гурзуфа добрался поздно вечером, по тропе спустился с шоссе к гостинице, и увидел в вестибюле десятка два приезжих с детьми.
- Мест нет! Мест нет! - кричала администраторша.
Я протиснулся к ее окошку, сказал, что из Москвы и мне забронирован номер.
- Ничего не знаю! Никто не звонил! - отчеканила администраторша. - Мест нет. Вы что, не слышали?! Женщин с детьми не могу устроить, а то вас!.. Скажите спасибо, что разрешаем ночевать на диванах!..
Я вышел покурить на свежий воздух.
Передо мной простирался ночной Гурзуф: цепочки огней среди листвы, искрящаяся под луной бухта, силуэты баркасов. Глядя на баркасы, я почувствовал, как защемило в груди (то, что вбил себе в голову в детстве, сохранил и в зрелом возрасте, то есть не терял надежды походить на морской посудине и объездить если не весь мир, то хотя бы две-три страны).
Выкурив подряд несколько сигарет, я подумал: "Быть может из Москвы послали телеграмму?" - и снова подошел к окошку хозяйки гостиницы.
- Никакой телеграммы нет и свободных мест нет, - устало проговорила администраторша. - Один номер есть, но ждем писателя. Он вот-вот прибудет. Вам можем поставить раскладушку в коридоре, но за плату.
Горничная, застилая раскладушку, пожаловалась:
- Сейчас самый сезон, огромный наплыв отдыхающих.
- А чайку, мамаша, нельзя? - попросил я.
- Какого чайку! Скажи спасибо, что тебе раскладушку-то выделили. Кто ж тебе щас чай станет греть?!
Я уже почти уснул, как меня разбудила администраторша:
- Давайте паспорт. Надо вас записать.
Через десять минут она вернулась:
- Так что ж вы сразу не назвались?! Это ж мы вас ждем! Вот ключи от номера, пожалуйста, проходите, отдыхайте в свое удовольствие, - и бросила горничной: - Принеси писателю чай с вареньем.
Так я стал писателем.
Утром ко мне заявился Виктор Голявкин. Толстяк, смехач и говорун, заявился в роскошных шортах, с сигарой в зубах.
- Пишу по одному гениальному рассказу в день и выбрасываю в море, - прогоготал Голявкин, доставая из сумки трехлитровую банку вина. - Но пишется плохо. Мозги расплавились от жары, что ли. И девушек здесь слишком много. Правда, и в этом плане у меня творческий тупик… Все должно проходить через трудности, а если сваливается с неба - не ценишь.
Пока пили вино, Голявкин рассказал о всех достопримечательностях Гурзуфа и вновь упомянул про множество девушек с "бронзовым загаром".
- В Артек заглянул, - сообщил Голявкин. - Начальство на "чайках" катается, ребята стоят в линейках, караулах.
- Догадываюсь, - бросил я. - И не собираюсь туда.
- Нет пойдем! Там сейчас скульптор Неизвестный. Возводит стену-барельеф. Зверская работа!
На стройплошадке среди рабочих с отбойными молотками выделялся мужчина средних лет, голый по пояс, в широченных брюках, со шрамом на спине; он размашисто вышагивал вдоль громоздкой стены с дурацким нагромождением деталей, давал указания и, как мне показалось, бравировал шрамом перед зрителями, окружавшими стройплощадку.
- …Мне все равно, кто дает деньги на работу. Комсомол, так комсомол, - сказал Неизвестный после того, как Голявкин нас представил. - Искусство должны поддерживать меценаты.
Неизвестный пригласил нас в свой номер гостиницы, показал иллюстрации к Достоевскому и, между делом, перечислил города, где стоят его скульптуры.
- Он работает, как бульдозер, - пояснил Голявкин, когда мы вышли. - И на море не ходит, и не замечает девушек с бронзовым загаром. Кстати, ты как относишься к бронзовому загару, в смысле к девушкам? Я немного попишу, схожу на свиданье, потом снова попишу. Девушки стимулируют творчество. Короче, в перерывах между работой устраиваю приключения.
- А я работаю в перерывах между приключениями, - ляпнул я.
- Молоток! - Голявкин врезал мне кулаком в живот. - Пойдем заглянем к Илье Глазунову, он работает интересней чем ты, и даже интересней, чем я - совмещает живопись и бронзовые загары, попросту рисует девушек. Он наш, питерский, только бывший. Теперь живет в вашей суетливой Москве…
Перед номером Глазунова стояла стайка девушек.
- Какие прекрасные девушки! - Голявкин широко раскинул руки. - Особенно одна!
Девушки заинтересованно вытянулись и замерли в ожидании, кого именно выделит Голявкин, но он засмеялся:
- Позировать барышни или как?
- Или как! - кокетливо откликнулась одна из девушек.
Глазунов делал набросок углем сидящей напротив девушки с бронзовым загаром.
- Вот недавно в Италии писал Джину Лоллобриджиду, во Франции - Джульетту Мазину, а сейчас Машу, ведь вас так зовут, девушка?
"Модель" покраснела и тихо пробормотала:
- Но почему именно меня? Во мне ничего такого нет. В Гурзуфе столько красивых девушек…
- А мне понравились вы, - прояснил Глазунов. - Понимаете ли, милая, художники видят скрытую красоту, скрытую. В вас она есть. Я это сразу отметил еще там, на набережной…
- Перед твоей дверью топчется еще несколько бронзовых загаров, - объявил Голявкин, когда девушка ушла.
- Знаю, - спокойно кивнул Глазунов, пододвигая ко мне стул. - Садись, будь как дома, рассказывай что нового в Москве, я здесь уже целый месяц… А ты, Вить, достань из тумбочки вино, сигареты, я тоже выпью, покурю, - он открыл дверь, ввел новую девушку и достал новый лист бумаги…
За три дня, проведенных в Гурзуфе, я ничего не написал, не сделал ни одного карандашного наброска, но выпил ведро вина с Голявкиным, слушал рассуждения Неизвестного об искусстве, да вел отвлеченные беседы с Глазуновым, одновременно любуясь его "моделями". В общем, неплохо провел время.
Перед отъездом из Гурзуфа я еще познакомился с местным примитивистом, который подарил мне картину: "Корабль попал в заблуждение". Художник так объяснил свою работу:
- Это турецкое судно заблудилось в тумане и оказалось у наших берегов. Иди за вином, выпьем и я намалюю тебе "Корабль выбрался из заблуждения".
Примитивиста звали Степан; он носил экзотическую одежду, выглядел как папуас, и был довольно известен в Гурзуфе, но мне кажется, не в той мере, как этого заслуживал. И вообще, он мог бы быть известен во всей Крымской области и за ее пределами. К сожалению, у нас часто не ценят таланты. Сюжеты Степана мне были близки, он это почувствовал сразу по моим репликам, почувствовал мою странствующую душу, потому и расщедрился. Чтобы не остаться в долгу, я нарисовал Степану "Корабль, на котором поплыву в разные страны".
По возвращении в Москву я время от времени принимался за очерки и друзья художники все чаще насмешливо обзывали меня "Писателем". Но именно тогда мое положение было особенно удобным. Когда меня ругали за очерки, я говорил, что вообще-то занимаюсь графикой, а очерки пишу для себя, в свободное время. Когда же ругали за рисунки, говорил, что вообще-то я литератор, а графика только хобби. Если ругали и за то, и за это, заявлял, что являюсь профессиональным шофером, а в искусстве всего лишь любитель. Тогда те, кто ругали, хлопали меня по плечу с напутствием:
- Ну это другое дело! Рисуй (или пиши), может и получится что-нибудь дельное.
Пусть догоняют!
Однажды художник Валерий Дмитрюк обратился ко мне:
- Имеется одна рукопись для детей, давай проиллюстрируем вместе. Ты больше тяготеешь к живописи, я к рисунку. Если наши устремления пересекутся, возможен приличный результат.
У нас было много общего: оба из провинции, оба лысели, оба работали в "Картинках", и одновременно, без всякого лицемерия, испытывали чувство недовольства сделанным. Мы имели одинаковые взгляды на искусство, нам обоим нравился кинорежиссер Феллини и девушки с волосами морковного цвета. Мы параллельно шли по дороге в детскую книгу, иногда засматривались на что-нибудь яркое, стоящее у обочины, и оступались, но в конце концов до цели дошли. Короче, у нас были родственные души и мы проработали вместе десять лет.
Здесь необходима оговорка: близкие друзья в совместной работе не очень-то терпимы друг к другу; случается, в запале орут друг на друга, но сразу же после работы переходят на дружеский тон. И, конечно, несмотря ни на что, - работать с единомышленником огромное счастье. Забегая вперед, скажу - за долгие годы дружбы мы с Дмитрюком ни разу не поссорились и до сих пор остаемся ближайшими друзьями (хотя имеем немало отвратных черт, ведь оба "скорпионы").
В детской книге я окончательно нашел себя. Во взрослой книге иллюстрации всего лишь сопровождают текст, в детской - несут самостоятельную смысловую нагрузку. Художник в детской книге - такой же автор, как и писатель. У него много белых листов бумаги, огромный простор для творчества и огромная ответственность. Через рисунок ребенок познает мир, рисунок развивает его наклонности. Многие рисунки, которые мы видим в детстве, остаются с нами навсегда, как самые яркие зрительные впечатления, а рисованные герои, как самые близкие друзья (взрослые ведь только придумывают сказку, а дети живут в ней).
И еще: есть такое понятие - память цвета. Бывает, взрослый человек увидит какое-нибудь сочетание красок (в интерьере, одежде) и сразу перед ним встает картина из детства, когда он впервые увидел эту гамму. Память цвета позволяет вернуть прошлое, с полузабытыми звуками и запахами.
Работа иллюстратора в журнале проще простого: прочитал текст и делай к нему рисунок. Оформление книги - сложная штука. Прежде всего надо представить ее в голове, представить ее конструкцию - архитектонику, как выражаются художники. Потом сделать макет и разметить, где будет текст, где рисунки. Затем предстоит работа над эскизами иллюстраций, которые должны утвердить редактор и автор. Только после этого можно садиться за оригиналы. Оформление книги - сложная, но невероятно интересная работа.
Мы с Дмитрюком в основном иллюстрировали авторов современников. Обычно писатели нас хвалили, и не скрою - было приятно.
- Отлично! - поднимал большой палец Владимир Коркин. - Спасибо за рисунки. Вы все четко прочувствовали, именно таким я все и представлял.
- Прекрасно, как жужжание пчелы! - радовался Игорь Мазнин. - И у меня здесь есть высокие строчки.
- Здесь и говорить нечего! - восклицал Юрий Коваль. - Рисунки потрясают… почти как мой текст!
Иногда нас начинали хвалить, но заканчивали руганью.
- Интересный разговор! - выдавливал Юрий Кушак. - Но могли бы сделать и лучше. Обложка невыигрышная, непродажная, а шрифт - ваша несильная сторона.
- Книга хорошо скомпонована, старики, - тараторил Сергей Козлов. - Хороший макет и рисунки… не портят общего впечатления. Хотя, лучше б половину убрать. Лучше б, старики, я дал побольше текста… И потом, что вы так тянули? Вы ж не безмозглые. Работать надо, старики, быстро. Тянуть резину - ваша главная слабость…
Попадались и капризные, привередливые авторы. Как-то мы делали книжку одной поэтессы из Волго-Вятского издательства. Стихи были неумелые, с претензией на изысканный слог, но мы решили "вытянуть" книжку за счет рисунков, выжать из текста максимум. Три месяца корпели, но когда привезли работу в Нижний Новгород и показали поэтессе, она сморщилась.
- Мне нравятся ваши рисунки, - сказала; сказала певуче, растянуто. - Но вообще-то говоря, образы зверюшек мне представляются иными. Совершенно другими. Подождите, сейчас придет муж, он лучше меня разбирается в живописи. Может, он что-нибудь подскажет.
Пришел ее муж и гаркнул:
- Я не против ваших рисунков, но скажите честно, вы схалтурили? Подумали: "А-а, провинция! Для них и так сойдет". В общем, сейчас явится сын, он учится в художественной школе, он вам даст дельные советы.
Пришел их сын, долговязый парень, и с жутким невежеством стал нас, ровесников его отца, учить что к чему. Разнес рисунки в пух и прах: и звери-то у нас "слишком развеселые", и деревья "слишком корявые" и травы "лихие", и вообще, "небо - не небо и вода - не вода".
- Налицо отсутствие чего-то главного, - шумел он. - Все разрознено. Отсутствие всякой предметности.
- Отсутствие присутствия, - хмыкнул Дмитрюк.
- Вот-вот! - ухватился парень.
Но окончательный, смертельный удар нас поджидал на следующий день в издательстве. Художественный совет принял иллюстрации, но когда мы понесли подписывать листы к директору, он плотно закрыл за нами дверь и прогундосил:
- Не слушайте их никого. Они ничего не понимают и живут недисциплинированно. А я, хотя и по специальности военный, но имею понятие о рисовании и уважаю художников. Я, знаете ли, и сам люблю помалевать на природе пейзажики разные. Вон одна моя работка.
На стене в витиеватой раме висел какой-то никудышный пейзаж, да еще выполненный совершенно бездарно - этакий компот из одних синих красок. Мы с Дмитрюком переглянулись и, глубоко вздохнув, поняли, какая нас ожидает казнь.
- Как говорится, все хорошо прекрасная маркиза, - директор склонился над листами. - Но вот этого слона отсюда из угла передвиньте сюда наверх. Так будет дисциплинированней… А это за ним кто? Кого вы насандалили? Мартышки, что ли? Их подвинем сюда. Пусть как бы его, слона то есть, догоняют!
Мы вывалились из кабинета и чуть не упали - нас во время подхватили на руки члены художественного совета.
- Не слушайте его, - сказали с дикой нежностью. - Он ничего не понимает. Главное - наши подписи, а он отвечает за текст авторов.
Мы радостно вздохнули и сразу поняли, почему директор подбирает таких авторов, как наша поэтесса.
Радостный день с нотой горечи
В Волго-Вятском издательстве мы с Дмитрюком оформили книг пятнадцать, не меньше. Когда привозили работу, Дмитрюк останавливался у родственников, а меня пристраивал к соседу, другу детства, Ивану.
Однажды летом, около четырех часов, когда полуденный зной стал не так жесток, Иван предложил мне отведать наливки собственного изготовления. Мы только расположились на террасе, как у изгороди возникли два парня. Громко, с провинциальной прямотой, один из них сказал:
- Слыхали, Вань, у тебя квартирант москвич. Не мешало б сходить на пятачок, показать гостю, как живем в Нижнем.
- У нас серьезный разговор, - тоже достаточно громко остановил Иван пришельцев, которые уже открывали калитку.
- Эти нам неподходящая компания, - пояснил он, когда парни удалились. - У них одна задача - налить глаза, а я люблю беседы в интеллигентном варианте.
Всем своим видом Иван давал понять, что он и парни - некие неперемешивающиеся слои общества, что у него с ними несовместимая культура.
Выпив наливки, Иван откинулся на стуле.
- Как мы живем и слепому видно. Я покажу тебе то, чего ты в своей столице никогда не увидишь. Ясное дело, вы там перекормлены всякими зрелищами, но такого, голову даю на отсечение, ты не видел. Пойдем!
Мы спустились к Волге, на улицу Студеную, где старые деревянные дома соседствовали с пустырем, заросшим коноплей. Около одного дома Иван остановился, стукнул кулаком в массивную, с жестяными заплатами дверь и зычно крикнул:
- Мария Алексеевна!
Никто не отозвался. Иван снова стукнул и гаркнул:
- Мария Алексеевна!
За дверью стояла полная тишина, и я сказал: