- А это волшебник Куинджи. "Ночь на Днепре". Какое высочайшее мастерство! Такие холодные тени и река серебрится под луной. Тебя потрясает? Мурашки бегут по спине? То-то! И обрати внимание, любезный, как светится луна. Когда Куинджи выставил эту картину, многие подумали - за луной спрятана лампочка. Подходили, заглядывали за картину, обвиняли художника в шарлатанстве. Эх! Все необычное в искусстве невежественные люди встречают в штыки. И не только в искусстве. Человека, который придумал зонт и отважился выйти с ним на улицу, закидали камнями…
Евграф Кузьмич называл себя коллекционером, собирателем редких книг. Как все коллекционеры, он был счастливым человеком. В те тяжелые годы многие за бесценок отдавали дорогие вещи. Я собственными глазами видел, как на барахолке за буханку хлеба музыкант отдал скрипку; поцеловал инструмент и, чуть не плача, отдал какому-то барыге. Кто знает, может музыканта дома ждали голодные дети?! Евграф Кузьмич не продал ни одной из своих книг, правда, у него и детей не было.
В те мрачные годы комната Евграфа Кузьмича мне казалась настоящим музеем, хранилищем бесценных вещей; в ней я ежедневно открывал неведомые пласты в искусстве, и что особенно важно - старый инженер вселял в меня свою влюбленность в живопись, я выходил из его комнаты насквозь пропитанным этой влюбленностью. Под руководством Евграфа Кузьмича я сделал головокружительный скачок (в смысле восприятия живописи). Это восприятие, словно пожар, охватывало меня со все нарастающей силой. В конце концов я почувствовал внутри такое адское пламя, что заболел - наполовину сошел с ума. В те дни во сне я писал картины не хуже Шишкина, Левитана и Куинджи, а иногда даже лучше. Я поправился только когда мне с превеликим трудом родители достали цветные карандаши.
Я начал делать копии с картин великих мастеров, но удивительная вещь - как ни старался, все получалось блекло и невыразительно - какой-то компот, жалкое подобие оригинала. И здесь во мне забушевал пожар другого рода - пожар сомнения: "получится ли из меня художник вообще?".
- Получится, я в этом не сомневаюсь, - сказала мать. - Самое горькое разочарование - разочарование в себе, когда душа в смятении и думаешь: "Для чего я? Смогу ли что-то сделать?". Нельзя сомневаться в себе.
- Не художник, так инженер из тебя получится, - заявил отец. - Инженер должен уметь рисовать, уметь объемно представлять детали, в разных проекциях…
- Как это не получится? - удивился Евграф Кузьмич. - Не сгущай краски. Художник это состояние души. В этом плане ты уже зашел далеко. И если взялся за кисть или за перо, должен верить, что сделаешь что-то значительное. Конечно, не сразу. Надо учиться, досконально изучать великих мастеров, их умение выражать главное и внимательно относиться к мелочам. Помни, картина останавливает время, на ней навсегда остается прекрасным лицо или пейзаж.
Я снова засел за копии. Все основное из работ великих мастеров перенес на бумагу один к одному, а в мелочах кое-что изменил, вернее добавил кое-какие мелочи, которые на мой взгляд художники упустили из виду. Так над "Дорогой во ржи" я нарисовал самолет, чтобы дополнить и усилить "пространство" Шишкина. В "Золотой осени", по моему мнению, Левитан забыл изобразить лодку с рыбаком, и я исправил его оплошность. "Березовую рощу" Куинджи я заселил зверями - они явно просились на полотно.
- Неплохо, неплохо, любезный, - сказал Евграф Кузьмич, разглядывая мои работы. - Не перевелись еще таланты на нашей земле. Это как глоток свежего воздуха - он нам не повредит… У тебя богатейшая фантазия и все прочее, но, как бы это помягче сказать… Понимаешь, любезный, твой летательный аппарат прекрасен, спору нет, но здесь он ни к селу ни к городу. Грохот его мотора заглушает шелест колосьев, трель жаворонка. Уже нет спокойствия, умиротворения в картине. Не дай бог он еще грохнется и все поле сгорит дотла… И твой рыбак хорош, ничего не скажешь. Сразу видно, по экипировке, оснастке, он мастер своего дела. Гений рыбалки! И смотришь только на него, он главное пятно на картине. А осень отошла на второй план и уже не будоражит наши чувства. Ты понимаешь, о чем я говорю? Твоего бы рыбачка на отдельную картину, это совершенно самостоятельный сюжет. Нарисуй его отдельно и покрупнее. Попробуй, у тебя получится. И это будет замечательная работа. А Левитана оставь в покое. Пожалей его… То же самое и с Куинджи. У тебя получился, как бы это поточнее сказать, заповедник что ли. Увидел бы Куинджи - зарыдал. В эту рощу без страха уже не войдешь, звери растерзают. Пожалуйста, загони их всех в зоопарк, у тебя это прекрасно получится, вот увидишь. А "Рощу" оставь как есть, так приятно погулять среди прохладных берез.
Евграф Кузьмич положил мне руку на плечо.
- Для чего нужно изучать великих мастеров? Чтобы отталкиваться от них, а дальше идти своей дорогой. Своей дорогой, - повторил Евграф Кузьмич и показал за окно, где начинался мой путь.
Белые слоны
Моим друзьям художникам исключительно повезло. Один уверяет, что видел летающие тарелки и настоящую принцессу, правда, издали. Другой говорит, что видел не только принцессу, но и саму королеву Англии, и довольно близко, а уж разных русалок лицезрел видимо-невидимо, и однажды недолго поплавал с ними. У третьего, по его словам, на даче проказничает домовой и бродят привидения - он гоняет их метлой. Четвертый дает слово, что не раз наблюдал за водяными и лешими, колдунами и ведьмами, а пятый клянется, что не только видел чертей, но и разговаривал с ними.
Многие им не верят, говорят:
- Мелкая хвастливая ложь.
А я верю, потому что сам кое-что видел.
Некоторые из моих друзей, художников, имеют необыкновенные квартиры. Так у Валентина Коновалова обитает сверчок и даже зимой по комнатам летают бабочки - возможно, их привлекают красочные пейзажи мастера.
Борис Сафронов живет за городом в стеклянном доме, собранном из оконных рам; этот "аквариум" он прозвал "зеленым болотным королевством".
Некоторые из моих закадычных друзей, художников, обладают сказочными богатствами, вроде Сергея Денисова и Леонида Андреева. У первого дома потрясающий сад из комнатных растений - в нем можно заблудиться, и все растения редкостные, страшно дорогие; у второго есть попугай, который знает сотню слов, и сундук, доверху набитый фотографиями редких животных.
Особенно богат Виктор Алешин. Он богат до неприличия. У него нет своего жилья, он скитается по знакомым… зато, на зависть приятелям, его всегда окружает стайка восторженных поклонниц, одна красивей другой - целая оранжерея красавиц.
Я не видел летающих тарелок и никогда не встречался с представителями "нечистой силы", и живу в обыкновенной квартире с двумя обыкновенными дворняжками - Челкашом и Дымом, но я был свидетелем редких явлений природы. Например видел невероятный звездопад, когда звезды падали одна за другой, словно кто-то устроил фейерверк. Видел шаровую молнию - на болоте светящийся шар медленно проплыл над травами. Однажды в раскаленный полдень видел мираж - на облаке, точно на гигантском экране, отчетливо, полновесно отразились деревья, церковь и озеро. Видел зимнюю грозу, с молнией, громом и белой радугой, и летнюю - когда летели градины с большую пуговицу. Не каждый видел такие явления, а я видел - клянусь своими собаками, не вру!
Много раз я попадал под оглушительные ливни. Особенно запомнился один из далекого детства.
В тот день я нарисовал мелом на дощатом заборе белого слона, а рядом - слоненка. Надо сказать, в то время я просто бредил слонами; любил всех животных, но слонов особенно - мне казалось, они самые мудрые и добрые, как большинство великанов. Я рисовал слонов на каждом клочке бумаги, в книгах и на стенах. В нашей комнате обитало целое слоновье стадо. Мать не успевала стирать животных со стен, а отец говорил, что слоны приносят счастье.
И вот однажды я нарисовал слонов во дворе на заборе. Это был мой лучший рисунок (и белый - "идеального" цвета). Кажется, я даже его посчитал значительным достижением в изобразительном искусстве. Да, собственно, не кажется, а наверняка. Сюжет был предельно простым, без чрезмерности деталей, излишних подробностей: огромная слониха важно вышагивала в сторону зарослей акаций, за ней семенил слоненок и, как это бывает в жизни, судя по книгам, хоботом держался за хвост матери. Белые слоны гуляли на летних знойных просторах…
Когда я закончил рисование, во двор вбежали ребята и бессовестно предложили стрелять в слонов из лука. Я запротестовал и даже хотел стереть слонов, но они были как живые и мне стало жалко свое "значительное произведение". Я ушел со двора поздно вечером, последним, да и то потому что начался ливень.
Затяжной ливень грохотал всю ночь (казалось, прохудились все небесные трубы) и как-то незаметно вошел в мой сон: я увидел белых слонов под хлещущими водяными струями. Заросли акаций были рядом, но они почему-то никак не могли туда добраться. Топтались на месте и мокли. Внезапно во двор вбежали ребята с луком и… воздух потряс мой предупредительный клич. Страшный вопль поднял на ноги все общежитие, но главное… его услышали слоны; они подняли хоботы, протрубили мне прощальное приветствие и скрылись под зеленым куполом леса.
Утром на мокром заборе ничего не было!
- Смыло твоих слонов, - сказал мне дворник дядя Коля. - Ничего, новых нарисуешь. И вот что!.. Нарисуй еще какую-нибудь уборочную машину. Надоело махать метлой…
Когда забор подсох, я попытался нарисовать новых слонов, но как ни усердствовал, у меня ничего не получилось. Выходили какие-то схемы, а не живые существа.
В тот день я сделал важное открытие - все ценное создается только в минуты высокого настроя, когда чего-то сильно хочешь, о чем-то сильно мечтаешь, что-то сильно любишь или так же сильно ненавидишь. Тогда я еще не знал, что этот настрой называется вдохновением.
Далекие и близкие мечты
Лет в десять, уже после войны, у меня к неописуемой радости, наконец, появилась акварель "Черная речка", и я с утра до вечера рисовал как одержимый, рисовал без всякой системы, все подряд - и что поражало в окружающем мире, и что представлял в голове - всякие далекие и близкие мечты.
Самой далекой, почти несбыточной мечтой, было - попробовать фрукты, которые я видел только на картинах: виноград, гранаты, инжир. С этой целью я рисовал такие натюрморты, от которых бежали слюни.
Самой близкой мечтой было - стать пиратом. Начитавшись книг про морских разбойников, я рисовал парусники, бородатых уголовников, острова в океане, сундуки с награбленными сокровищами, и конечно, морские сражения, где я, знаменитый пират, находился в самом пекле. После каждого сражения, руководствуясь гуманными соображениями, я рисовал тех, кого мы, пираты, ограбили и сбросили в море - разных купцов, богатых пассажиров - они благополучно добрались до берега и жгли костры, в ожидании помощи. Я даже писал записки от имени этих бедолаг, с указанием их местонахождения; записки закупоривал в бутылки и бросал в речку Казанку. Думаю, моя почта вызывала немалый переполох у речной милиции во всем Волжском бассейне.
- Если ты станешь пиратом, это будет позором для семьи, - выговаривала мне мать. - Несмываемым пятном на нашей чести.
- А по-моему, "пират-художник" звучит неплохо, - рассуждал отец.
Я только ухмылялся их наивным представлениям моего будущего, поскольку втайне еще планировал стать и слесарем водопроводчиком и собирался чинить сантехнику до тех пор, пока не умру от усталости.
Представляя себя знаменитым пиратом, я все время хотел столкнуться с опасностью, тренировал "металл" в голосе и жгучий пронзительный взгляд, и жалел, что имею мало шрамов (ведь известно, шрамы украшают мужчин, а пират без шрамов - вообще не пират).
Как каждый пират, тем более знаменитый, я, разумеется, был весь разрисован татуировками, с головы до ног (к счастью, синими чернилами). На моем теле красовались якоря, осьминоги, акулы, парусники с пушками и целые сцены, где пираты брали на абордаж купеческие суда. Были и другие сюжеты: пираты на берегу в баре, на ипподроме. Не было только романтических сцен. Все, связанное со словом "любовь", по моему глубокому убеждению, не стоило и сантиметра моей пиратской кожи.
Ребята во дворе (мы еще некоторое время жили в общежитии) с величайшим интересом рассматривали мои татуировки, а дома я ходил и спал в наглухо застегнутой рубашке и подолгу не мылся, пока однажды мать насильно не сняла с меня рубашку и… чуть не хлопнулась в обморок.
Мать отмыла мои татуировки, но не смогла вытравить из моей души пиратский дух. Я по-прежнему ходил вразвалку, с нагловатым видом, с оттопыренными карманами, в которых лежали перочинный нож, пробочный пугач, отполированное темно-зеленое бутылочное стекло, напоминавшее море, и настоящие пули - они попадались на свалке.
С ребятами во дворе я разговаривал заносчиво и едко. Случалось, ребята просили меня что-нибудь нарисовать, но я говорил, что "подумаю" или что нет настроения, или врал, что нет карандашей. Если кто-то и приносил карандаши, я говорил, что "это никудышные карандаши, неважнецкий материал", и им рисовать не могу.
- Это не так-то легко, как кажется, что-нибудь нарисовать, - высокомерно объявлял я ребятам и удалялся, насвистывая разухабистую пиратскую песню.
Такой был балбес, к стыду родителей.
Но в один прекрасный день на асфальтированном пятаке двора кто-то нарисовал зверей: волков, тигров и слонов. Моих слонов! Животных, по которым я считался крупнейшим специалистом! Зверей нарисовали цветными мелками и они казались прямо-таки настоящими. Я был потрясен, меня охватило страшное смятение. Вечером близкий друг Вовка, который научил меня покуривать, а я его ругаться, сообщил, что в одну из квартир приехали новые жильцы и что в той семье девчонка Машка - художница.
С того дня ребята напрочь забыли обо мне, им рисовала Машка; рисовала все, что ни просили. Девчонка, но хорошо рисовала и самолеты и корабли, в том числе пиратские; рисовала в основном фиолетовыми мелками, а этот цвет свидетельствует о высокой эмоциональности, высокой чувствительности и прочих высотах.
Однажды на пятаке мелками Машка нарисовала огромный парусник, да такой, каких я никогда не рисовал. Это был прямой вызов. Меня заело не на шутку и, когда ребята разошлись, я придумал чрезвычайную ситуацию: углем подрисовал на корабле взрыв, как будто в него попала торпеда, а вокруг еще изобразил тонущих матросов.
В ту ночь мне снился сладостно-злорадный сон. Но на утро, выйдя во двор, я увидел - матросы не утонули, а в лодках преспокойно плывут к берегу. Ребята наперебой рассказали, как Машка спасла матросов. История принимала скандальный оборот. Я чуть не взбесился, но меня спасла очередная выдумка. Достав уголь, я нарисовал огромного - с кровать - кита, чудище подплывало к первой лодке и уже разинуло пасть.
- Пусть она теперь что-нибудь нарисует, - стиснув зубы, заявил я ребятам и победоносно ушел со двора.
В разгар моего торжества прибежал Вовка и запыхавшись проговорил:
- Выходи скорей! Машка такое нарисовала! Такое!
Мы выбежали во двор. Около рисунков толпились ребята и смеялись, гоготали, всхлипывали. Я протиснулся в середину и не поверил своим глазам: матросы уже восседали на спине кита, исполин широко улыбался и тащил на буксире пустые лодки. На середине кита стояла Машка, маленькая остроносая девчонка; она была вся в фиолетовом мелу.
Я вернулся домой подавленный, униженный. Взял бумагу, сел перед окном и - надо же! - впервые почему-то не захотелось рисовать пиратов. Я догадывался - теперь, чтобы вернуть уважение ребят, свой престиж, должен был отличиться как никогда - нарисовать что-то фантастическое, из ряда вон выходящее. Долго я сидел за чистым листом, но ничего фантастического придумать не мог; сидел, смотрел во двор, где Машка все что-то рисовала… Постепенно мой разрушительный настрой угас, и вдруг в голове мелькнула великая мысль: нарисовать Машку! Достав акварель, я стал набрасывать Машкин портрет; старался изрядно, и, кажется, у меня получилось то, что надо; во всяком случае в те минуты я взвинтился и был уверен - это моя лучшая работа (о слонах, парусниках и пиратах я забыл начисто). Краски еще не просохли, а я уже вынес портрет во двор.
- Замечательный портрет! - выдохнула Машка.
- Вылитая Машка! - закричали ребята.
Понадобилось немало лет, чтобы я сделал вывод из тех рисунков на асфальте: творческая злость - хороший двигатель в работе, но все-таки злость не должна затмевать разум художника.
После портрета Машки (ошарашенный восторгом ребят) я неистово бросился рисовать и другие портреты. Бывало, в школе на уроке все пишут сложносочиненные предложения или решают задачи, а я делаю наброски соседей, за что не раз выводился из класса и объяснялся с директором.
Дома я просто-напросто терроризировал родных: ежедневно заставлял мне позировать. Обычно мать с отцом под разными благовидными предлогами увиливали от моих назойливых приставаний, но младшие сестра и брат позировали охотно - подолгу неподвижно сидели в священном молчании. Но особенно от меня доставалось гостям. Как только к нам кто-нибудь заходил, я сразу усаживал гостя на стул и начинал его рисовать, причем рисовал не меньше получаса - не умея выявить главное, характерное в лице, все делал по наитию, на авось, при этом бубнил:
- Портрет - дело нешуточное. Требует массу времени…
Многим не хватало терпения, они вскакивали, говорили, что спешат.
- Искусство требует жертв, - безжалостно произносил я фразу, которую где-то услышал и сразу взял на вооружение. - Этот портрет может возьмут на выставку. Вы еще будете гордиться, что я вас рисовал.
Гость вздыхал и садился на стул снова. Я заканчивал портрет, подписывал и дарил на память. Но никто себя не узнавал. Мне приходилось объяснять, что сходство - чепуха, важно - каким художник представляет человека. После этого гость вздыхал еще глубже:
- А-а! Вот оно что! А я-то думал - сходство важнее, - и благодарил меня, и жал руку, и долго к нам не заходил.
А когда приходил, я снова усаживал его позировать, и, получив второй портрет, гость благодарил меня еще горячее, с утроенной энергией, но больше не появлялся совсем.
Постепенно все знакомые перестали к нам ходить, и сестре с братом надоело позировать, они где-то раздобыли губную гармошку и сразу встали в глухую оппозицию к моему творчеству. И тогда я начал рисовать себя: садился перед зеркалом и делал автопортреты. Законченные работы вставлял в рамы, которые снимал с репродукций, фотографий, вышивок и вешал на стены, прямо на рисунки слонов. Я перестарался - вскоре всю нашу комнату заполонили мои автопортреты. На одних картинах я стоял в железных доспехах, словно "рыцарь без страха и упрека", на других - распластался у моря, и было ясно - перед зрителями пират с затонувшего корабля… На всех портретах, как мне казалось, я выглядел предельно скромным: не смеялся, не размахивал руками, не задирал нос и смотрел на зрителей просто и серьезно.
Родителям не нравилось мое новое увлечение.
- Что за пристрастие?! Испортил все стены! Это ж не иконы! - возмущалась мать.
- Портрет не твой конек, - хмурился отец, - не твое коронное блюдо. Лучше рисуй пейзажи - озера, отражения, дым…
Но я-то считал пейзажи пройденным этапом и продолжал печь как блины автопортреты. Со временем я так наловчился их рисовать, что мог себя изобразить с закрытыми глазами. На чем было замешано такое внимание к собственной персоне - не знаю. Кажется, в тот подростковый период мне не очень нравился мой нос "валенком" и оттопыренные уши, и на рисунках я несколько сглаживал эти "дары" природы.