Мое героическое сподвижничество в области автопортрета закончилось собственной скульптурой. Наклепав такое количество своих изображений, что их уже некуда было вешать, я начал делать слепки из глины. Позировать мне по-прежнему никто не хотел и я лепил себя. Вначале ваял маленькие скульптуры, потом и большие. А однажды в сарае смастрячил себя во весь рост. Чтобы эта гигантская скульптура не развалилась, прежде пришлось сколотить каркас из реек и обмотать его проволокой, и только после этого класть глину. Я извел целую бочку глины (корячился два дня). Скульптура мне понравилась. Я изобразил себя очень скромным: стоял, опустив голову и сморщив лоб, как будто думал о чем-то вселенском, словно "мыслитель" Родена.
Эту скульптуру я решил установить перед общежитием, как памятник самому себе. Рано утром, когда все спали, приволок глиняного колосса на видное место двора и сел невдалеке на скамью, в ожидании реакции на свое творение. Через некоторое время вышли ребята и разинули рты в замешательстве.
- Кто это? Что-то не пойму! Может, баба-Яга! - послышалось.
Мимо прошел Евграф Кузьмич, взглянул на скульптуру, покачал головой. Вдрызг расстроенный, я направился к дому, но у подъезда меня догнала Машка.
- А я сразу узнала кто это! - сбивчиво шепнула мне.
- Кто?
- Знаменитый пират!
Слова Машки прямо-таки окрылили меня - я моментально почувствовал прилив жизненных сил.
Это была моя первая и последняя персональная выставка - она представляла всего одну работу, но зато какую! И какой ошеломляющий успех! Правда, всего у одного зрителя, но у профессионала! То, что Машка училась в художественной школе, являлось непреложным фактом.
Натюрморт с овощами и прочее
Мне посчастливилось - в художественном училище, куда я поступил после седьмого класса, преподавал Петр Максимилианович Дульский, автор монографии о Шишкине, мэтр с бантом, в жилетке желтого цвета, который, как известно, выражает спокойствие, интеллигентность.
Петр Максимилианович не только объяснял нам основы живописи, но и давал определенные нравственные уроки.
- …Скромность в жизни и скромность в творчестве - разные вещи, - говорил он. - Нельзя быть скромным за мольбертом. Если хотите сделать что-то значительное, смелее самоутверждайтесь, отстаивайте свое видение, свое я.
Эти слова я воспринимал буквально. Отбросив всякую скромность, устраивал на полотнах такое бурное пиршество красок, что у самого захватывало дух. Но странное дело - моя "богатая палитра" - широкие мазки и прямо-таки кричащие свирепые цвета повергали однокурсников в уныние.
- Все разваливается и пестрит, - поджимали губы одни.
- Нет гармонии, - разводили руками другие.
- Я так вижу! - многозначительно изрекал я.
А Петр Максимилианович посмеивался:
- Ничего, ничего, это самоутверждение лучше боязни цвета и всякой зализанной, замученной живописи. Главное - неустанно обогащать свое творческое пространство. Насыщать его впечатлениями. Впечатления - самое ценное в жизни. Наше богатство. Позднее отберете все существенное из этих впечатлений. Чувство меры придет, когда всем переболеете, - он похлопывал меня по плечу, как бы осторожно благословляя на новые искания.
Однажды я написал "огненный натюрморт", вернее впечатление от натюрморта с горшком и овощами. Для большей выразительности и самоутверждения использовал цвета страстей: яркие красные и оранжевые краски, "сверхбогатую активную палитру".
- Нагловатые цвета, - морщились одни.
- Ерундистика, оголтелый оптимизм, - с насмешливым презрением отмахивались другие.
А Петр Максимилианович пощадил меня и дипломатично сказал с легкой улыбкой:
- Выразительный рисунок и грамотная живопись - дело техники. То есть, наживное дело. Да, да, дорогие мои, наживное. Этому можно научиться. Но вот своя интонация, своя атмосфера, свое пространство - это, как говорится, от Бога… Я совсем не против этого дикого натюрморта, но вот… этот огурец э-э, не мешало б… чуть-чуть передвинуть сюда. Так композиция будет более уравновешенной.
В другой раз на свалке я нашел банку серебристой краски и с дурацким восторгом так самоутвердился, что некоторые перестали со мной здороваться. Я написал автопортрет, где серебристая краска выполняла роль лунного света; автопортрет в образе матроса (естественно, в подростковом возрасте пират уступил место матросу и, кажется, я уже подумывал о морской царевне).
- Умора! - хмыкали одни. - Возвел себя в святые, сделал нимб над башкой!
- Совсем чокнулся, - безнадежно вздыхали другие.
- Эта самолетная краска не очень портит общее впечатление, - невозмутимо заметил Петр Максимилианович. - Как говорится, максимум выразительности и минимум средств для выражения. Но в композиции не хватает э-э, изюминки. Быть может вот здесь подрисовать чайку или дельфина?!
Вскоре я "переболел" и перестал самоутверждаться за счет эффектных красок. До меня дошло, что хороший вкус - это не только чувство меры, но и благородные цветовые сочетания. "Богатая палитра" уступила место "палитре сдержанной". Рассматривая мои новые холсты, Петр Максимилианович одобрительно кивал:
- Это обнадеживает. В этом уже есть что-то. Заявка на серьезность, - и с неизменной улыбкой добавлял: - Как говорил Андрей Рублев, "Красота не в пестроте, а в простоте"… Настоящее искусство всегда искреннее. Нарочитость, желание пооригинальничать - это видно невооруженным глазом. Там все поддельное, фальшивое. За такими декорациями не видно сердца. Это холодное, бездушное искусство. А искреннему художнику не до трюков. Это очевидно. Еще очевидней - тот, кто занимается искусством, то есть причастен к возвышенному, не встанет на путь жестокости. В этом смысле вы - моя последняя надежда в наше жестокое время.
Кажется, мы не очень оправдывали эти надежды. Я, например, безжалостно ловил рыбу; а Кукушкин (первый умник в группе, который, вроде меня, планировал в будущем походить под парусами и это нас сразу сблизило) - певчих птиц. Узнав про наши злодеяния, Петр Максимилианович нахмурился и прочитал нам строгую проповедь с предостерегающей концовкой:
- Вы - моя головная боль. Все зависит от нашего сознания. Не знаю, какое у вас сознание, но учтите, над вами сгущаются тучи. Скоро грянет гром.
Тучи над нами сомкнулись и гром действительно грянул: однажды, после очередной вылазки на природу, нас с Кукушкиным встретило мрачное демонстративное молчание сокурсников. А на следующий день в стенгазете нас изобразили как отъявленных живодеров… Чтобы вернуть расположение сокурсников, Кукушкин притащил в училище все свои клетки и при многочисленных свидетелях выпустил птиц на волю. А я, тоже публично, смастерил аквариум и начал разводить рыбок. Эти значительные операции почему-то никто не воспринял всерьез; наверное, были уверены, что мы просто устроили передых и втайне вынашиваем особо зловещие планы.
Увядшие цветы
Рисунок вела Ксения Борисовна Пирогова, женщина матрешечного типа, вся увешенная побрякушками, с шалями на плечах и румянами на лице. Несмотря на эту яркость, в искусстве Ксения Борисовна предпочитала серый цвет и его многочисленные оттенки - то, что обычно любят строгие, рассудительные люди. У Ксении Борисовны были маленькие руки и прозрачные глаза, а голос далекий, как в тумане.
- Это не изящно, - говорила она про рыхлый рисунок.
- Это топорно, даже вульгарно, - про чересчур энергичный штрих, и мы недоуменно молчали.
"Матрешка" (так мы звали Ксению Борисовну) ставила нам "чистые натюрморты": старинные вещи с непременным отражением на стекле.
- Отраженность, зеркальность создают эстетичность, изыск, - говорила рисовальщица и мы с пониманием кивали (особенно я, поскольку считал себя специалистом по отражениям).
"Матрешка" лазила с нами по городским свалкам и заставляла нас разыскивать поломанную антикварную мебель, дырявые абажуры, побитые витиеватые рамы, дверные ручки, чугунные утюги. Потом все это расставляла на стекле, занавешивала окна, зажигала свечи и мы рисовали "искрящиеся натюрморты", иногда "отмывкой" - прозрачно-черной краской.
Особую страсть Ксения Борисовна питала к натюрмортам из увядших цветов.
- Живой, яркий цветок, бесспорно, красив; в нем, бесспорно, есть эстетический момент, - говорила она. - Но все же он легковесен, он слишком заявляет о себе. А увядший цветок более скромен, и потому более выразителен… Он более культурен, благороден, если хотите ("…хотите, хотите" - прокатывалось эхо).
Ксения Борисовна подвешивала у окон живые цветы на нитках, головками вниз и, когда лепестки скрючивались, восклицала:
- Когда цветок увядает, появляется совершенно другая красота, другой дух! Посмотрите, как выявляются прожилки, какие пластические линии, сколько эстетики! Прямо сказочный мир! Красота со временем не исчезает, а переходит в новую форму. Это касается не только цветов, но и людей.
Ксения Борисовна подходила к зеркалу и внимательно рассматривала свое отражение, видимо, чтобы убедиться в правоте своих слов, убедиться, что уцелевшие остатки ее красоты еще сияют достаточно ярко.
Слушая Ксению Борисовну многие поддакивали, а я храбро мотал головой - все живое мне было гораздо ближе мертвого, отжившего, поломанного.
С Ксенией Борисовной ходили на "мелкую пластику", двухчасовые наброски в сквер. Это было самым интересным из ее занятий, когда мы, раскрепощенные, "набивали руку" - рисовали в блокнотах все, что попадалось на глаза: корявые деревья, урны, газетный киоск, старух с детскими колясками и "деликатные ситуации": влюбленных, разных подвыпивших, отсыпавшихся на клумбах.
"Обнаженка" Алка-сыроежка
"Обнаженкой" называли обнаженную натуру. Одним из натурщиков был старик с величественной массивной головой. Он работал сторожем в трамвайном депо, а в училище подрабатывал. Искусство ему было безразлично; обычно на стуле он засыпал и переливчато храпел. "Матрешку" Ксению Борисовну это не смущало.
- Обратите внимание на складки на лице, - говорила она. - В складках и оборках есть эстетичность.
Еще нам позировала Лиа, толстуха с богатыми формами, модель - мечта для скульпторов. Ни один художник, и не только художник, не мог пройти мимо Лиа, чтобы не обернуться. Лиа по много часов неподвижно стояла под софитами, но никогда не жаловалась на усталость. Она содержала большую семью и говорила, что "раньше была как тростинка, а во время войны от разных похлебок безумно распухла".
- Обратите внимание на пластические ходы, - Ксения Борисовна поводила рукой в сторону Лиа. - Смотрите, как один блок мышц плавно переходит в другой.
Одно время нам позировала бывшая балерина, сухопарая царственная старуха с грациозной осанкой и тонкими косичками. Словно фея, она всегда торжественно молчала, устремив взгляд за окно, в даль. В ее царственном величии угадывался богатый и таинственный внутренний мир, который никак не перекликался с реальным миром. На "балерину" Ксения Борисовна только почтительно взирала и ничего не говорила.
Натурщица Алка-сыроежка постоянно грызла морковь и другие сырые овощи. Сидит среди драпировок, грызет овощи и без умолку болтает о подругах, о брате первокласснике.
- Я не против, рассказывай, милая, - говорила Ксения Борисовна, - но, пожалуйста, не вертись. Сиди неподвижно, эстетично.
Многие люди, не связанные дружбой, подходя друг к другу, задаются вопросом: "Для чего мне с ним общаться? Какой интерес?". Или уж совсем практично, с пошлым расчетом: "Что от него можно получить?". Алка всегда спрашивала себя: "Что я могу сделать для этого человека, чем могу помочь?". Жертвенность была ее отличительной чертой. Она помогала нам натягивать холсты, приносила из дома драпировки, чтобы ставить "мешанину с вазоном", как мы называли натюрморты.
Время от времени Алка дарила нам какие-нибудь безделушки. Просто так, без всякого повода, от душевной щедрости. Эти подарки были чисто символическими, но, как известно, главное не подарок, а внимание.
На праздники Алка приносила конфеты дворничихе, бутерброды слесарю. Она могла отдать последние деньги какому-нибудь пьянице попрошайке, подарить единственный шарф одинокой старухе. Она все отдавала другим, даже всю себя, как модель.
Здесь необходимо пояснение. На первых занятиях с обнаженной натурой мы испытывали некоторую неловкость, какое-то стеснение. Особенно, когда позировала Алка. Она была нашей ровесницей, и, глядя на нее, мы с Кукушкиным испытывали сильнейшее волнение; то боялись смотреть в ее сторону, то, наоборот, прямо пожирали ее глазами. Алка в свою очередь абсолютно не испытывала никакого волнения - как ни в чем не бывало грызла овощи, а, случалось, и подмигивала нам. Казалось, она запросто могла обойтись вообще без всяких одежд и разгуливать по городу обнаженной, как дикарка. Понадобилось немало занятий, чтобы мы с Кукушкиным успокоились и научились смотреть на обнаженную Алку только как на модель.
Еще больше занятий понадобилось, чтобы мы привыкли к Алкиным превращениям: несколько часов перед нами сидела неподвижная, словно манекен, натурщица и вдруг из-за ширмы выходит одетая, живая Алка; рассматривает саму себя на мольбертах, нахваливает нас… Случалось, кто-то из учащихся начинал сомневаться в своих способностях. Таких Алка подбадривала:
- У тебя есть искра божья. У тебя все пойдет, вот увидишь. Хочешь, я попозирую тебе после занятий?
Разным самоутверждавшимся, вроде меня, чрезмерно уверенным в себе, Алка, чтобы сбить спесь, могла заявить:
- Красиво, но все сикось-накось, и как-то пресно.
Иногда Алка-сыроежка выезжала с нами на этюды. Прежде, чем писать натуру, чтобы увидеть местность более обобщенно и выделить в ней главное, мы подолгу прищуривались, наклоняли голову в разные стороны, делали из ладоней "подзорные трубы". Алка придумала совершенно гениальную вещь. И, как все гениальное, то, что она придумала, было удивительно просто. Однажды, встав спиной к деревне, которую мы собрались писать, Алка наклонилась и посмотрела на дома между ног. Потом спокойно сказала:
- А так все выглядит красивей. Просто чудо, как выглядит.
Повторив Алкину позу, мы действительно обнаружили чудо: перевернутая деревня смотрелась гораздо объемней, в ней моментально выделились все основные цветовые пятна. С того дня мы взяли Алкино открытие на вооружение и, случалось, где-нибудь на бугре подолгу застывали в нелепых и не вполне пристойных позах, к большому ликованию детворы.
Алкину позу я использую на этюдах до сих пор, если, конечно, никого нет поблизости. Хотя недавно проштрафился - не заметил, как меня окружили зеваки.
- Дядь, что вы высматриваете? - спросила одна девчушка.
- Да вот, потерял кисточку, - сконфузился я.
- Художники все со странностями, - объяснил девчушке кто-то из зевак, а один мужчина вздохнул и покрутил согнутым пальцем у виска.
Высокое, зеленое, чистое!.
В нашей группе было немало интересных ребят, самобытных личностей. Один Кукушкин чего стоит! Колоритный здоровяк, который, сидя за мольбертом, принимал устрашающие позы, играл мускулатурой и бормотал:
- Этот проклятый вазон никак не принимает форму… Но ничего, мы преодолеем сопротивление материала.
Рисовал Кукушкин тяжеловато, основательно - его живопись сразу узнавалась по мощной кладке мазков. По училищу Кукушкин ходил с нагловатым видом: насвистывал, руки держал в карманах брюк, то и дело боксировал с собственной тенью, "так безопаснее" - подмигивал мне.
После занятий Кукушкин всегда провожал девчонок, таскал их мольберты, сумки; а весенними вечерами приглашал девчонок за город "слушать соловьев и шелест леса", но каждый раз, когда они приезжали, соловьи почему-то спали, а лес не шелестел.
- Так и прокуковали с Кукушкой, - смеялись девчонки, имея в виду Кукушкина. - Да еще заблудились. У Кукушки болезнь - пространственный кретинизм. Он и в городе-то плохо ориентируется, а то в лесу!
Тина была круглая и неповоротливая, как афишная тумба. Имя ей подходило как нельзя лучше - полудремлющая поверхность болота точно соответствовала ее лености. Она "обожала салатный цвет" (как многие неискренние, хитрые люди) и рисовала вяло, с кислой миной, будто выполняла нудную работу. Ее родители - какие-то деятели в нашем городе - имели немалые связи и в училище пристроили дочь по знакомству. Тина была слишком высокого мнения о себе и чрезмерно уверена в своем будущем. Оно действительно выглядело накатанным - уже на третьем курсе отец устроил ее оформлять витрину ателье.
Тина смотрела на работы сокурсников и презрительно фыркала:
- Грязный цвет. Это какая-то слякоть. Цвет блохи, упавшей в обморок.
Или:
- Грубоватая цветовая растяжка, гадкость… Открытый цвет - это пошлость! У меня цвет сложный, но чистый… А это не поймешь что. Это просто убивает…
Особенно доставалось мне и Кукушкину. Тина разносила нас в клочья и называла не иначе, как "грубыми мазилами". У самой Тины цвет, в самом деле, был сложный. Такой сложный, что я, несмотря на титанические усилия, ничего не мог разобрать.
- Мы еще не поднялись до понимания такого искусства, - подмигивал мне Кукушкин и шепотом добавлял: - Не живопись, а кисель.
И была у нас лучезарная девчонка, самая способная в группе - Катя Сланцева. Вот уж кто радовался жизни по-настоящему, так это она. Идет в училище, напевает веселые мотивы. За мольбертом сидела легко, поминутно вскакивала, отбегала, строила смешные гримасы и вся светилась. Рисование доставляло ей радость, и это чувствовалось в ее радужных прозрачных акварелях. На них всегда струился мягкий свет. Если заходило солнце, тут же непременно всходила луна. Вся жизнь Кати Сланцевой представлялась мне оазисом красоты и веселья. Она мне очень нравилась, если не сказать больше. Непонятные чувства к ней одолевали меня с первого курса; эти чувства призывали к действиям, но Сланцева была слишком хороша для меня. Всегда - аккуратная, приветливая, уверенная в себе, а я постоянно "самоутверждался", метался и страдал, оттого что не могу найти "свою исходную точку".
Однажды на этюдах мы писали деревню и заливные луга. Стояли на берегу реки у мольбертов, среди высокого разнотравья и фейерверка кузнечиков. Катя Сланцева была в розовом платье (цвет жизни!) и на фоне зелени смотрелась особенно впечатляюще. В сущности, я и не рисовал, а смотрел на нее. С балетной легкостью рассекая воздух, она кружила перед этюдником, с улыбкой всматривалась в даль, пропевала:
- Какое все высокое, зеленое, чистое! - делала мазки и мыла кисть прямо в реке.
И вдруг заметила мой взгляд. На секунду замерла, и тут же подлетела, играючи мазнула краской на моей бумаге и шепнула с придыханием:
- Ты безнадежный чудак! - и чмокнула меня в щеку чисто дружески.
Эти слова были самыми лучшими из всех, которые я слышал, а поцелуй с неделю жег мне щеку.
В те дни Катя Сланцева не выходила у меня из головы, уж не говоря о сердце. Моем несчастном сердце! Что с ним происходило, когда я встречался со Сланцевой?! Оно сжималось от страданий! В тайне я планировал похитить Сланцеву, увезти на один из волжских островов и с размаху предложить пожениться.
Сланцева всегда была со мной, и когда у меня случались трудности, я обращался к ней за поддержкой. Мысленно. Но однажды и не мысленно. Набрался храбрости и сказал ей, что мне плоховато без нее.