- Никогда не поздно заняться каким-нибудь увлекательным делом, - произнес я очень оригинальную фразу и подкрепил ее примером старушки-американки, которая всю жизнь вышивала, а в девяносто лет взяла кисть и к своему столетию натворила столько картин, что для выставки отвели целый музей.
Некоторых "очарованных родителей" это сообщение заинтересовало, они решили попробовать свои силы в живописи. К ним присоединились "не очарованные", нормальные. Как-то незаметно студия расширилась, превратилась в некий всеобуч, с неограниченным возрастным цензом. И что примечательно - многие из родителей обнаружили скрытые недюжинные таланты, быстро перегнали своих детей и искренне сожалели, что когда-то встали не на тот путь. По этому поводу я высказался вполне определенно:
- Огромное несчастье, когда человек занимается не тем, к чему имеет природные способности.
Кто-то из родителей усмехнулся:
- Еще большее несчастье, когда в жизни не встречаются два человека созданные друг для друга.
С некоторыми родителями-художниками приходилось воевать. Что ни скажешь, они сразу:
- Мне уже поздно меняться, у меня сложившиеся представления, отшлифованный вкус. Смешно, когда хочет измениться зрелый человек. Это все равно, что пересадить взрослое дерево или пройти через стену.
Они упорно делали причудливые иллюстрации к "Мастеру и Маргарите", к рассказам Чехова и Платонова - сразу начинали со сверхсложного. Я пытался им внушить, что все большое начинается с малого и главное постепенность; набрасывал им упрощенные натюрморты, несложные интерьеры, но где там! Артачились до изнеможения.
Некоторые родители шли еще дальше: писали картины-представления, как они хотели бы жить, какой жизни достойны, писали надуманные смутные образы. Я все пытался их заземлить, делал на листах наброски реальности, говорил, что и в нашей жизни есть кое-что замечательное, но их ничего не убеждало.
- Наши мечтания лучше вашей реальности, - заявляли они твердо и непоколебимо. - Это естественное состояние наших душ. Мы, конечно, испытываем к вам пламенное почтение, но не давите на нас, не заглушайте наш творческий порыв.
- Хорошо, сдавался я, - пишите мечтания, я не против, но хотя бы слушайте про технику выполнения. Талант, конечно, от Бога, но мастерство зависит от нас самих. Писать несбыточные мечтания крайне сложно. И почему люди считают, что на инженера и врача надо учиться, а писать картины может каждый.
- Не принимайте нас за идиотов! - срывались такие родители. - Мы прекрасно знаем, что этому надо учиться, что это адский труд, но, поймите, мы уже сложившиеся люди, - и дальше морочили мне голову про дерево, которое нельзя пересаживать или стену, через которую нельзя пройти.
Бывало, так заморочат голову, что я начинал заикаться.
Среди родителей-художников была одна "разочарованная" женщина с беспредельной печалью на лице - казалось, она находится в паутине каких-то видений. После разговоров с ней и учеников охватывала печаль. Она писала тусклые романтические пейзажи и "пейзажи в тумане", и проявляла особое, прямо-таки святое отношение к живописи, называя ее "трепет души".
Десятилетний сын этой женщины Митя, который обычно рисовал вдалеке от матери, однажды во всеуслышанье заявил:
- Я люблю дядю Колю. Когда он к нам приходит, всегда приносит мне подарки. А отца не люблю. Он нас бросил.
Митина мать покраснела, вывела сына в коридор и краем глаза я увидел, как моя взрослая ученица дала подзатыльник моему младшему ученику. Позднее она, смущаясь, быстрым шепотом объяснила мне причину своего разочарования:
- Наши отношения с мужем задребезжали сразу, как только мы поженились. У нас разные биополя. До Мити мы только царапались, а потом дошли до драк. Я была на грани помешательства. И Митя все это переживал. Так, что вы, пожалуйста, не обращайте внимания на его взбалмошность… и на его глупости. Он такой нервный мальчик…
Митя рисовал сплошные вертикали и только город (я угадывал в нем будущего архитектора); все мои замечания он схватывал на лету.
Его мать рисовала вполне прилично, но с ней мне приходилось трудиться в поте лица. "Романтические и туманные пейзажи" обнажали слабость, стесненность рисунка, в работах был холодный, безжизненный свет. К тому же, Митина мать грешила чрезмерной витиеватой отделкой. Ее "писания" выглядели дотошным рукоделием, вышивками.
- Понимаете, какая штука, - говорил я очень осторожно, боясь поранить разочарованную натуру. - У вас все красиво, но неплохо, когда в работе есть некая недосказанность, пауза для размышления… Ведь в конечном счете искусство должно только ставить задачи, а решать их должен зритель.
Митина мать слушала невнимательно или, наоборот, слишком внимательно, и улавливала в моих словах посягательство на свою творческую свободу.
- Да, да, - бормотала она. - Но мне кажется, все же главное - сопереживание. Эти картинки напоминают мне юность.
- Вам еще рано ударяться в воспоминания, - менее осторожно говорил я. - Всему свое время: время открывать мир, искать в нем свое место, время любить, творить и уж только потом вспоминать. У меня был приятель, который только и говорил о прошлом. Казалось, он жил главным образом для того, чтобы написать автобиографию. Правда, он был писатель и в возрасте, а вы-то молодая женщина, у вас все впереди, можно сказать - жить только начинаете. То, что было - всего лишь прелюдия, а теперь начнется настоящая, осознанная жизнь. И как прекрасна душа человека, когда в ней, кроме радости, есть горечь и боль; прекрасно лицо человека, на котором жизнь оставила следы…
Как ни странно, эти мои банальные сентенции, дали разочарованной женщине гораздо больше, чем мои художнические советы. Во всяком случае на ее лице появилась лучезарность и как-то само собой тусклые "задумчивые пейзажи" уступили место ярким "компаниям на лоне природы", а на "туманных пейзажах" наконец взошло солнце и они превратились в "пейзажи, освещенные солнцем".
День любования, день любезности и другие дни
В японских школах есть предмет - любование, когда учеников водят по улицам, показывают красивые дома, деревья, красиво одетых людей, устраивают "воспитательный момент". Мы в студии ввели этот предмет и расширили его диапазон: во время поездок на этюды не только любовались красотами, но и зарисовывали их.
На этюды ездили два раза за полугодие, но оба занятия были предельно насыщенными. Мы устраивали вылазки на станцию Левобережная; там были зеленые лужайки с березами, замшелый деревянный мост через низину и колоритный старый дебаркадер на канале, то есть множество объектов для любования. "Объекты" писали часа два, позднее этюды раскладывали на полу изостудии и устраивали повторное любование с обсуждением.
Рисованию с натуры я придавал особое значение. Иногда ученики спрашивали:
- Что важнее: реальное или выдуманное?
- Реальный мир изучать необходимо, - убежденно говорил я. - Ведь все выдуманное - это надстройка над реальностью, а чтобы выдумывать лучше, чем в жизни, все-таки нужно знать жизнь. Нужно интересоваться всем, что нас окружает, развивать свою наблюдательность… Теперь понимаете, какие мы счастливые? Можем рисовать невыдуманное и выдуманное; прошлое, настоящее и будущее - как бы жить в разных временах. Быть и динозаврами, и инопланетянами…
День любезности придумала Таня Судакова, дочь посудомойки из буфета. Я вышел покурить, смотрю - у портьеры плачет девушка-подросток.
- Что случилось? - спрашиваю.
Она отвернулась, сжалась, точно пугливый зверек. Вдруг, вытирая руки о передник, подходит ее мать.
- Она хочет рисовать, но стесняется… Говорит, у вас все очень хорошо рисуют. Она боится, что так не сможет.
- Они, когда начинали, тоже рисовали плохо. Пойдем, нарисуешь то, что у тебя дома хорошо получалось. Пойдем, я помогу.
Взяв девчушку за руки, я ввел ее в зал и усадил рядом с Машей Ермаченко, способной и общительной девушкой, которая выполняла роль моего заместителя (во время моих перекуров). Пока я объяснял, как начать рисунок и пользоваться краской, Таня хмуро сидела перед мольбертом, потом вдруг стиснула губы, встряхнулась и выдала такую яркую, впечатляющую живопись, что все сбежались (она написала искрящееся озеро, полускрытое за листвой). Посыпались комплименты, и на хмуром лице Тани появилась улыбка. Я изобразил благородное негодование:
- Ну-ну, не перехвалите, а то еще у Татьяны закружится голова, еще зазнается, чего доброго!
- Не зазнаюсь! - отпарировала Таня. - Меня никогда не хвалили… Вот только сегодня.
Видимо, тот день стал поворотным в ее судьбе. Она с невероятным рвением взялась за живопись: раньше всех приходила в студию и уходила последней, и с каждым занятием работала кистью все смелее. Ее яркие краски прямо-таки звучали и, кроме комплиментов, имели определенный отзвук: эхо от них прокатывалось по столам и мольбертам - ребята ей подражали.
Однажды Таня сказала:
- Давайте устроим день любезности, когда будем вежливы, будем говорить друг другу только приятные слова…
- Все будем сверхучтивы! - возвестила Дана Дагурова, девушка примерного поведения.
Предложение приняли и в дальнейшем неукоснительно соблюдали. Только я изредка срывался, но стоило мне повысить тон, как далеко не безропотные ученики бунтовали и устраивали "воспитание взрывом". Из-за мольбертов в меня летели… не кисти, конечно, - устные отравленные стрелы:
- Как вам не стыдно?! Вы забыли, какой сегодня день?! Сегодня вам за поведение кол!
- Вам надо учить правила хорошего тона! - палил из пугача Дима Климонтович, а Галина Кравцова кидала "гранату":
- Теперь понятно, почему у вас нет жены!
Мне ничего не оставалось, как извиняться и путано объяснять, что мое поколение получило жесткое воспитание и прочее.
Позднее Белов Ким и Кокина Саша, которые учились в школах английского профиля, ввели день, когда мы говорили только по-английски. Здесь мы менялись местами: Ким и Саша занимали мой пост, а я становился учеником, к своему конфузу, одним из самых бездарных, этаким твердолобым второгодником. Однажды в студию заглянули иностранцы, так я говорил с ними хуже всех своих учеников.
Скоро ученики навыдумывали столько знаменательных дней, что их нужно было отмечать каждое занятие. Сюда еще приплюсовались дни рождения. Короче, многочисленные торжества начали стеснять наше творчество. Тогда, как вынужденную меру, я ввел "День упразднения всяких дней".
В "День упразднения", мы отдыхали от зрительных и прочих перегрузок, и проводили занятие в "смягченном варианте"; я давал задание кому-нибудь из учеников: подготовить рассказ о том или ином великом художнике и после занятий мы обогащались знаниями из истории живописи. Как дополнение к лекции ученика, я говорил о единстве содержания и формы у Больших Мастеров, о том, что эти Мастера служат для нас неким эталоном, и наконец, говорил о полной свободе, которая возможна только в искусстве.
Король без королевы и королева без короля
На свете сплошь и рядом король без королевы и королева без короля. Другими словами, часто прекрасные люди встречаются не с теми, кого достойны, не тем доверяют, не к тем привязываются. Давно известно - не каждому человеку судьба посылает людей, о которых он мечтает.
Семнадцатилетний Сергей Лапин имел от природы хорошую голову, умный, цепкий взгляд, основательную подготовку в художественной школе. Высокий, стройный, он одевался под древнерусских молодцев; носил косоворотку заляпанную красками, подпоясывался веревкой, его лоб обрамляла лента-повязка - она сдерживала светлые, буйные волосы и выражала определенный протест всему современному.
Сергей иллюстрировал былины, его кумирами были Васнецов и Кустодиев.
- Современная живопись - это картины без идеи, - говорил Сергей. - Одни красоты или абстракция, набор квадратиков и кубиков, непонятное, конфликтное искусство. Эти художники любят не искусство, а себя в искусстве.
Я не возражал Сергею, но говорил, что абстрактная живопись все же определенное явление культуры, что ее можно рассматривать с прикладной, декоративной точки зрения.
Сергей жил с больной матерью и подрабатывал мойщиком окон. Однажды мыл окна в этнографическом музее и после работы решил сделать зарисовки экспонатов. Присел с папкой возле манекенов, изображавших бытовые сцены из жизни древних славян, и в экзотической одежде как нельзя лучше вписался в эти сцены. В какой-то момент мимо проходил служитель музея и, заметив неподвижную фигуру рисовальщика, в недоумении уставился на неизвестно откуда взявшийся экспонат. Тут Сергей разогнулся и… служитель плашмя хлопнулся в обморок.
Эта нелепая история больше всех нравилась подружке Сергея, которая одно время поджидала его в буфете. Холодная, невзрачная девушка никогда в студию не заходила. Как-то я предложил ей порисовать, но она, фыркнув, проверещала, что у нее "другие планы и мечты". По словам Сергея, она мечтала иметь туалет с розовой водой и съесть рябчика в финиковом соусе, а как конечную цель - выйти замуж за иностранца и уехать на Запад. И вот от этой странной "мечтательницы" Сергей потерял голову и делал одну глупость за другой. Когда "мечтательница" перестала заходить в Дом литераторов, он начал ее преследовать, тратить деньги на подарки, в студию забегал всего на полчаса. Когда же "мечтательница" осуществила свою мечту, вернее вторую ее часть, Сергей вообще забросил живопись.
Ум в человеке почти всегда побеждает: заставляет сдерживаться, когда душит злость, придает силы в минуты отчаяния и опасности - во многом человека спасает ум и только в любви не спасает. Как говорится: "сердцу не прикажешь".
Оксану Рудых звали "золотой девушкой". У нее были золотые локоны, золотой ум, золотые руки, золотое сердце, и носила она платья золотистого цвета. Ольга Синюкова, которая готовилась учиться на "мастера по прическам", тренировалась на Оксане - терзала ее "гриву" и так и сяк, и "модель" стойко переносила эти мучения. Студийцы часто делали наброски друг с друга, но Оксану чаще других заставляли позировать. Ее рисовали в анфас и в профиль, и со спины, а она смеялась:
- Не забудьте про линию живота! Линия живота - самая главная! В ней все дело!
Оксана жила в Подмосковье и в студию приезжала на электричке, метро и троллейбусе.
- Я всегда на колесах, вечно в пути! - звонко смеялась золотоволосая загородница.
Словно золотистая бабочка, она прилетала с подмосковных просторов в городскую студию и сразу наполняла ее желтым светом.
- У нас за городом уйма цветов, шмелей, гусениц, стрекоз, - брызжущим радостью голосом сообщала Оксана. - Мы кормим ежат, которые бегают у домов. У меня живет ящерка…
Оксана делала расплывчатые акварели - писала "по мокрому" полупрозрачными наслоениями красок. Она считалась специалистом по "малой живности": великолепно рисовала жуков, лягушек, мышей, и помогала их рисовать всем, кто обращался к ней за помощью. И надо же такому случиться - эта замечательная девушка влюбилась в парня из сомнительной компании. Парень, закончивший ПТУ и работавший на заводе, ввел Оксану в круг своих дружков, научил покуривать, играть в карты. На моих глазах в Оксане шло глубокое перерождение: она уже редко смеялась, на ее красивом, талантливом лице появилась тихая печаль, безмолвная жалость. Она уже не влетала в студию, а нехотя, робко заглядывала, точно бабочка, с опаленными крыльями. И в ее творчестве началось затухание: на картинах, когда-то красочных, теперь проступали темные отчаянные цвета.
Не раз я беседовал с Оксаной наедине в кафетерии, расписывал ее будущее на поприще художника, доставал ей оформительскую работу на студии "Диафильм", но все напрасно. Однажды, сильно покраснев, она сказала мне, что "один человек запретил ей посещать студию". После этого сообщения, Оксана вбежала в зал, крикнула всем:
- Прощайте! - и, запустив в воздух желтый бумажный самолетик, исчезла навсегда.
Самолетик еще долго кружил, выписывал спирали, расцвечивал воздух желтизной, но это был всего лишь отблеск желтизны "золотой девушки". Я все надеялся, что Оксана вернется, но больше она не появилась.
Много неудавшейся любви, душевных трагедий прошло передо мной за годы преподавания. Ученики - мои радости и боли, огромные радости, когда, честное слово, хотелось обнять весь Дом литераторов - да что там! - весь город! - и горькие боли, когда, чтобы успокоиться, я устраивал затяжные перекуры, а то и пропускал рюмку водки.
Скромницы Мила Хмельницкая и Линда Астахова, на третий год занятий стали краситься и наряжаться сверх меры.
- Несусветная красота! Уморительно! Полный обмороз! - встречали их студийцы. - Куда это вы нарисовались?
- Рисовать, - отвечали модницы, но через двадцать минут подскакивали ко мне:
- Можно мы уйдем? У нас сегодня день рождения подруги.
Потом и вовсе стали приходить без папок и красок.
- Можно мы сегодня не будем рисовать? - обращались ко мне.
- Опять празднуете?
- Ага!
- Ну, что ж с вами поделаешь! Только скоро выставка, а у вас меньше всех работ.
- Мы дома порисуем! - но не уходят, топчутся на месте.
- Что-нибудь еще хотите сказать?
- Ага! Если родители позвонят, вы скажите, что… мы занимались.
- Но это ж вранье чистой воды! Так не пойдет, дорогие красавицы. Я думал, вы рисуете для себя, а вы для родителей!..
- Мы для себя, но понимаете…
Как не понять, если после занятий я встречал их на улице в обнимку с молодыми людьми?!
Не всем удается совместить занятия живописью с первыми увлечениями. В некоторых начинается противоборство, и что перетянет - зависит от меры способностей, от силы чувств, от преподавателя и родителей, к которым, правда, не очень-то прислушиваются. Больше прислушиваются к советам друзей: в юном возрасте к их советам прислушиваются даже больше, чем к собственному сердцу. Именно поэтому очень важно, чтобы в студии у ребят были друзья и единомышленники; они-то не дадут свернуть с пути, во всяком случае, так мне кажется.
Ну, а самый сложный момент у преподавателя - это романтическое послание от ученицы; однажды он открывает журнал, а в нем записка, почти неприкрытое признание. Случается, девушки влюбляются в того или иного преподавателя. Это болезнь, от которой они быстро излечиваются, и нужно просто переждать. Однажды и я получил записку от ученицы, которая заканчивала школу. После занятий, в кафетерии я долго рассказывал девушке о своих дурацких холостяцких привычках, о том, что не терплю в доме соринок и пылинок, что обругаю любого, кто возьмет вещь и положит не на то место… По выражению лица своей слушательницы вижу - ее ничто не останавливает. И тогда я прибег к сокрушительному доводу:
- На ночь я глотаю кучу таблеток и по ночам храплю, брыкаюсь и выкрикиваю страшные слова. На ночь мне надо делать массаж, ставить грелки, примочки, клизмы…
- Петь колыбельную не надо? - съязвила девушка. - Вы хороший преподаватель, но ужасный мужчина. Зануда и брюзга! Бедная женщина, которая надумает жить с вами. Только дура какая-нибудь…
Я облегченно вздохнул и подумал: "Наверняка, найдется такая дурочка, и она будет не такой уж бедной" (я имел в виду свой богатый жизненный опыт и богатый внутренний мир, который женщины почему-то не видели, и конечно, богатую мечту насчет плаваний, к которой женщины вообще относились с усмешкой).