Андрей смолк и покраснел, но в следующий раз ошарашил меня еще больше:
- А скажите, кто среди нас гений?
- Какой гений?! - возмутился я. - Мы все просто способные. Еще неизвестно, станем ли мы Художниками, получим ли высокое звание - Мастер. Художник - тот, кто сделал открытие и создал свой мир, свой неповторимый мир образов, у кого своя изобразительная манера. Настоящих Художников не так уж и много. Большинство только рисовальщики и живописцы. Мы еще пока только учимся… на рисовальщиков и живописцев, на Мастеров. Путь нам предстоит долгий.
Некоторые чадолюбивые родители поступают непедагогично - подогревая тщеславие детей, вставляют их "шедевры" в рамы, вешают на стены. Напрасно они это делают. Чрезмерное восхваление мешает серьезным занятиям. К тому же, сегодня ребенок сделал "шедевр", а назавтра может выдать такую посредственность!
Синеглазая неугомонная Эвелина Храмченко не рисовала, а порхала с палитрой вокруг мольберта и делала не мазки, а прикосновения. Эвелина была одаренная девушка: делала стилизованные игрушки из проволоки и ниток, писала стихи, готовилась поступать в прикладное училище, учиться на гримера. Она была умницей, но не умничала: говорила искренне и просто, и это лишний раз доказывало, что она умница. Чтобы Эвелине получше подготовиться к экзаменам, я ставил ей гипс, но холодные бесцветные фигуры не очень-то вдохновляли ее, непоседу. Ей быстро надоедали всякие построения и штриховка светотеней.
- Рисуй не столько сам предмет, сколько вокруг него, - я черкал карандашом Эвелины, а она вздыхала:
- Я, может, и не стану учиться на гримера. Это вы увлекли меня театром. Может, буду поступать на журналистику и пописывать стихи. Пока не знаю своей "голубой мечты".
Здесь будет уместно заметить, что многим эмоциональным ученикам не хватает усидчивости. Сегодня они хотят быть художниками, назавтра - танцовщиками, через неделю - летчиками, а чаще - и тем, и другим одновременно. В такие моменты многое зависит от преподавателя - сумеет ли он увлечь своим предметом, скрасить нудные, чисто технические моменты, неизбежные в обучении, уловить настрой подопечных, когда у одного притупляется восприятие, другой - пасует перед трудностями… Всю эту науку я познавал постепенно, то есть в студии тоже проходил немалый курс обучения, и еще неизвестно, кто больше дал друг другу: я ученикам или они мне.
Рядом с Эвелиной ставил мольберт Денис Лучин, высокий, задумчивый толковый паренек, тоже десятиклассник. Внешне Денис был невероятно изящен: тонкие черты лица, тонкие пальцы, изысканные манеры - принц из сказки, а не выпускник обычной школы. И писал Денис изящно: четкими, звонкими, прямо-таки хрустальными мазками.
Долгое время Денис только поглядывал на Эвелину, вздыхал и смущенно выводил зигзаги на стойке мольберта, а она делала вид, что никак не может разобрать в чем дело; даже когда Денис писал ей записки, она одаряла его притворным взглядом, как бы вопрошая: "И почему ты выбрал именно меня? Здесь столько красивых девушек!".
На глазах всей студии вырисовывалась великая любовь: вначале они только обменивались записками, потом то и дело уходили в кафетерий пить кофе и, наконец, однажды покинули студию, взявшись за руки. Спустя несколько лет заглянули ко мне. Пришли с цветами, расцеловали, совсем уже взрослые, красивые молодые люди.
- Поздравьте нас! - сказали. - Мы стали мужем и женой!
Стол "дарований"
Продолжу перепись населения изостудии, упомяну всех, кого вспомню.
За отдельным широким столом у нас сидели "дарования". Так ученики-старожилы называли новеньких, которые приходили в студию и сразу выкладывали о себе далеко не скудные сведения:
- Рисую день и ночь, родители прямо от стола не оторвут. В школе по рисованию одни пятерки.
Некоторые "дарования" в первый день сидели тихо, только хлопали ангельскими глазами, но на второй вели себя, как дикари: кричали, пачкали стулья, кидали в соседей кисти.
"Стол дарований" был своего рода фильтром в нашей студии, неким вступительным экзаменом для чрезмерно самоуверенных художников. За "столом дарований" сидела семилетняя Баранова Настя, которая на мой первый вопрос: "Наверно, ты хочешь быть принцессой?", спокойно ответила:
- А я и есть принцесса!
В будущем она собиралась стать королевой и первое время воспринимала меня, как великовозрастного придворного; на каждую мою тему капризно надувала губы:
- Это не хочу рисовать!.. Буду вот это… фломастерами.
Рядом с Настей усаживалась ее бабушка, хотя обычно я отправлял родителей, бабушек и дедушек в кафетерий или к телевизору, чтобы не смущали других учеников, но новеньким делал исключение, давал возможность освоиться в новой обстановке.
Как правило, ребята из "продленок" более общительны; они вписывались в коллектив моментально. С "маменькими сынками и дочками" дело обстояло посложнее, к ним приходилось подбирать ключи. Здесь я выработал определенную систему: избалованных проказников усаживал рядом с серьезным учеником, чтобы был пример для подражания. Робких и застенчивых прикреплял к какому-нибудь Тартарену-Диме, который в любого мог вселить жизнеутверждающий заряд.
Ну и, понятно, с одаренных ребят требовал большей отдачи, учеников со средними способностями подхваливал, чтобы придать им дополнительные силы.
Был у меня ученик Анатолий Ревенко, который рисовал сплошные кладбища, гробы, покойников, и я долго не мог "просветлить" его мрачный взгляд на мир, пока не догадался посадить между "оптимисток", сестер Машей и Аней Злобиных. Результат сказался немедленно - "покойники воскресли".
Но, вернусь за "стол дарований". Так вот, рядом с Настей усаживалась ее бабушка и за каждый мазок внучки совала ей в рот конфету. Несколько раз она пыталась подкармливать заласканную внучку домашними пирожками, такими роскошными, что у других учеников бежали слюни. Заметив эти попытки, я их пресек на корню.
Кстати, та бабушка и рисунки рассматривала, как продукты питания: "это вкусно, аппетитно", - говорила, - "а это не аппетитно, от этого тошнит".
Настя никому не разрешала пользоваться своими красками, так что отучив ее от "подкармливаний", я отучал ее от жадности, объяснял, что у нас все общее и что "вообще давать приятней, чем брать". Только после этой подготовительной работы, мы с Настей занялись непосредственно рисованием.
- Пожалуйста, рисуй что хочешь, - сказал я строптивой барышне. - Только одной краской рисует маляр. Окунает кисть в ведро и мажет, например, забор. А у нас с тобой картина! Посмотри, сколько у тебя замечательных красок, а если мы попробуем их смешать, то получим много и других красок, еще более замечательных.
Я рассказал Насте про основные и дополнительные цвета, показал, как искать "свой" цвет и после первоначальных капризов у нее появилась радостная заинтересованность, она почувствовала многообразие мира цвета.
- Никаких фломастеров, - решительно говорил я родителям. - Ребенок привыкает к крикливым цветам. Одним желтым рисует и солнце, и лица, и цветы. Потом трудно переучивать, показывать, что цвет делится на сотни оттенков. И лучше рисовать не акварелью, а гуашью. Пока ребята учатся и путаются в цвете, гуашь незаменима. Всегда можно ошибку перекрыть.
Через стол "дарований" прошли братья Сашко Алик и Эдик, которые одно время посещали художественную школу и потому на первом занятии на всех смотрели свысока, громко смеялись, жонглировали карандашами и жевали жвачку.
- Парнишки высокого полета! - хрипло сказал дед Игнат, сторож Дома литераторов, тоже мой ученик.
По словам деда Игната, он "сызмальства имел пристрастие к рисунку, но жизнь так сложилась, что было не до рисования". Теперь, на пенсии, дед Игнат навертывал упущенное и, надо сказать, довольно успешно. Во всяком случае на наших выставках около его работ зрители охали и ахали:
- Какой гениальный ребенок!
Потом наклонялись, читали возраст ученика и, стушевавшись, спешили к другой экспозиции.
- Парнишки высокого полета! Это ко многому обязывает, - сказал великовозрастный ученик дед Игнат об Алике и Эдике. - Но чем выше взлетаешь, тем больней можно шлепнуться.
За столом "дарований" кипели исключительные страсти. Старший Алик постоянно обвинял брата в том, что он "слизывает" у него темы, а младший Эдик исподтишка проказничал - ставил кляксы и загогулины на рисунках Алика, при этом мог ляпнуть что-нибудь такое:
- Он прикарманил мой карандаш!
После таких обвинений, Алик вскрикивал:
- Ты дурак! - и замахивался на брата.
- Почему он называет меня дураком? - взывал Эдик.
- Не слушай его грубияна! - откликалась Эвелина. - Садись рядом со мной, слизывай у меня. И вынь изо рта жвачку, ты же не корова.
- А если жвачку проглотишь, она может прилипнуть к сердцу и тогда умрешь, - выдавал заключение Дима Климонтович.
Братья Сашко рисовали только ночь. Начинали утро или полдень, но потом все чернили и превращали в темную ночь. Оба были смышлеными, выдумщиками и благополучно миновали "стол". Уже через два занятия они поняли, что им еще есть чему поучиться. И поняли также, что не учебное заведение красит ученика, а ученики заведение и, простите, преподаватели.
К этому времени я уже занимал довольно прочные позиции. У меня даже брали интервью из журнала "Клуб и художественная самодеятельность", правда, в последний момент к интервью подключился поэт Леонид Яхнин, который в беспечном настроении по случаю заглянул в студию и вначале вставлял робкие реплики (конечно, в пределах досягаемости микрофона), потом отпихнул меня и заговорил громче, под конец вообще оттеснил меня на дальний план и обрушил на журналистов ужасно длинный монолог. Мне вовсе не обидно, что моя слава получилась половинчатой, вернее даже четвертушечной. Черт с ней, со славой! Обидно другое: говорливый, трескучий Яхнин - теоретик, а я - практик, но в журнале все выглядит наоборот. Но зато я на фотографиях получился лучше. Намного лучше, вне всякого сомнения. Впрочем, это для разговора о студии уже лишнее.
Шляпа с "огородом"
Манекенщица Ия подкатила к Дому литераторов на "жигулях", небрежно хлопнула дверью и на высоченных шпильках, в полупрозрачном одеянии, увенчанная шляпой с овощами, фруктами и цветами, окутанная облаком духов, прошествовала в студию.
- Мне нужны индивидуальные уроки, - сказала Ия, за локоть выводя меня в коридор.
- Индивидуальные! - повторила Ия и послала мне взгляд, который значил много. Очень много. - Вы понимаете?… Оплата меня не интересует…
Я объяснил Ие, что индивидуальных уроков не даю, но что она вполне может заниматься в студии на общих правах. Напоследок я спросил:
- А зачем вы хотите научиться рисовать? Просто для себя, или имеете определенную цель?
- Цель у меня вполне определенная, - заявила Ия. - Не знаю, как вам это объяснить… Ну, в общем так… Я решила утереть нос своему поклоннику… Он скульптор, все дни и ночи торчит в мастерской. На меня - ноль внимания… А мне нужна безумная головокружительная любовь. С ревностью и сумасшедшими поступками…
- С похищением, погоней, стрельбой? - я попытался пошутить.
- Я достойна такой любви, - продолжала Ия, не обращая внимания на мою вставку. - Ведь я красивая!
Ия покрутилась на месте, чтобы я оценил ее красоту в полной мере и пожала плечами:
- Думаю, людям всегда приятно видеть красивую женщину, ведь так?.. Но я не только красивая. Этот мой скульптор считает, что я пустышка, что ничего не понимаю в искусстве. А я - талантливая.
- Возможно. Все возможно, - пробормотал я.
- Научите меня рисовать! Я хочу утереть нос моему скульптору. Напишу его портрет и он поймет, что я совсем не пустышка. За два месяца научите? Я такая впечатлительная! Уверена, у нас все быстро пойдет!
Я посадил Ию за стол "особых дарований" - просто-напросто выделил ей отдельное рабочее место и у нас дело действительно пошло довольно быстро. Даже стремительно. Не снимая шляпы с "огородом", как окрестил необычный головной убор великовозрастный ученик дед Игнат, Ия день ото дня демонстрировала фантастические успехи и, конечно, свою фигуру (она не стесняла себя одеждами).
- Воображала! Воображает своей внешностью! А уж надушиться - хоть из студии выходи! - с ледяным презрением поджимали губы ученицы-старшеклассницы, втайне завидуя ослепительной красоте Ии, ее успехам и, безусловно, шляпе.
Всего месяц Ия посещала студию, и вдруг так же внезапно, как и появилась, пропала. Видимо, утерла нос бесчувственному скульптору.
Белоснежка без гномов
Восьмиклассница Олеся Черемшина носила белый берет, белые гетры, белые туфли и такие ослепительно-белые платья, что, казалось, с них сыпались искры.
Олеся была скрытной, замкнутой до предела; ни с кем не разговаривала, и всегда одиноко садилась у входа в студию, как бы оберегая свой таинственный мир от остального шумного мира. Не раз после занятий студийцы звали ее в кафетерий, но она отказывалась, благодарила, прощалась и торопливо убегала. Такая была вежливо-недоступная, ускользающая, студийцы звали ее "Белоснежкой без гномов".
Каждый раз, когда я давал задание, Олеся приглушенно фыркала и тихо, с иронией, говорила мне:
- Сегодня в моей коробке с гуашью совершенно другое.
- В твоей чудо-коробке то, что ты захочешь нарисовать, - чувствуя ответственность момента, я подыгрывал ей. - Ведь не материал властвует над мастером, а мастер над материалом.
- А надо мной властвуют краски, - упрямо твердила ученица. - Они мне подсказывают темы.
- Ну что ж! Я уважаю чужую индивидуальность, несходство со мной, - сдавался я. - Давай, твори, что они там тебе подсказывают.
Олеся рисовала интерьеры; если комнату, то ее непременно украшали ковры, если террасу, то от пола до потолка сверкали цветные стекла: ромбы, овалы. Она имела явную склонность к орнаменту, и рисовала с дотошной аккуратностью, без клякс и подтеков, в отличие от большинства начинающих живописцев. Ее работы были такие же чистые, как и она сама в отутюженном, накрахмаленном одеянии.
Долгое время я не мог понять, куда Олеся торопится после студии? И вдруг узнаю - она еще учится в прикладном училище зодчества и ваяния.
- Что же ты скрывала? И зачем тебе вообще наша любительская студия? - недоуменно спросил я.
- У вас интересно, - просто и обезоруживающе ответила Олеся. - К тому же, чем больше рисуешь, тем лучше, полезней, ведь так?
С того дня мы с Олесей расписывали окна кафе и магазинов. На бумаге, естественно. И расписывала Олеся, а я только следил, чтобы сочетание красок было благородным, четко дозированным, в равномерных пропорциях; особенно следить не приходилось - у Олеси все получалось как нельзя лучше.
Через два года занятий Олеся неожиданно появилась с десятком дошколят и, покраснев, объявила:
- Это мои ученики. Я тоже организовала студию при жэке.
- Ура! У "Белоснежки" появились гномы! - закричал Дима Климонтович и пальнул из пугача, чем привел свиту Олеси в некоторое замешательство.
Очарованные родители
Ох уж эти родители, я с ними мучился больше, чем с самыми упрямыми и взбалмошными учениками. Ладно, некоторые водили детей не для того, чтобы сделать из них художников, а для общего развития. Это неплохо. Неплохо, даже прекрасно, когда ребенок во всем дилетант: немного рисует и лепит, немного занимается музыкой, сочиняет стихи - в конце концов что-то перетянет, ребенок остановится на том, что ему ближе по наклонностям. Но ведь некоторые родители думали не о ребенке, а о себе. Изостудия была для них ширмой, чтобы покутить в ресторане Дома литераторов. Случалось, с одним ребенком, как бы в студию, приходила толпа его опекунов.
Помню одного способного мальчишку, который вообще не хотел рисовать, но отец насильно запихивал парня ко мне и бодро направлялся в ресторан, и гулял там до закрытия, а его отпрыск после занятий слонялся между телевизором и буфетом.
Некоторые родители впадали в другую крайность: прямо тряслись над своим чадом и, стоило мне отлучиться покурить, как тут же подсаживались к ребенку, подбадривали, а то и помогали рисовать. Так писатель Юрий Постников вначале водил рукой сына по бумаге, потом вообще выхватывал у него кисть и сам заканчивал рисунок. Я-то сразу видел, где рука ребенка, а где родителя и отчитывал Постникова, говорил, что в каждом рисунке видна душа художника, а здесь две души и большая душа явно давит на маленькую душу - это все равно, что рядом с хрупким цветком растет мощный репей и рано или поздно цветок увянет; что, наконец, он, Постников, убивает в ребенке непосредственное восприятие, индивидуальность.
- Возьми лист бумаги, садись рядом и рисуй до посинения! - бурно возмущался я. - Но не лезь в мою систему обучения. Не порть мне ученика.
- Ничего страшного, - спокойно оправдывался Постников. - Мы с сыном творим в соавторстве, неужели не ясно? Под рисунком сделаем надпись: "рисовал Постников-младший, помогал - старший".
Кстати, у Постниковых и на рисунках мелькало немало подписей в духе Киплинга: "Кота не видно - он за чемоданом", "Пес не уместился, но вот его цепь".
Очень пожилой писатель Богданов привел в студию дошкольницу; записывая ее в журнал, я необдуманно спросил:
- Ваша внучка?
- Нет, дочка! Представьте себе!
Обычно родители в возрасте крайне трогательно относятся к своим поздним детям; Богданов не был исключением, но, в отличие от Постникова, усадив дочь за стол, тут же прощался с ней со словами:
- Слушайся учителя. Я приду к концу занятий.
Некоторые родители были попросту очарованы своими детьми, от них только и слышались необоснованные восторги:
- Чудо, а не ребенок! Вы только посмотрите, как рисует! Какая прелесть! Потрясающе! Непостижимо! Поражает чрезвычайно! - и целовали отпрыска: - Мое золото! Душа моя!
Эти "очарованные родители" досаждали мне больше всего. Гораздо больше, чем их невероятно одаренные дети. Во-первых, они постоянно сообщали мне массу всяких глупостей: что их "чудо природы" ест на завтрак, какие перенесло болезни, что нарисовало бабушке. Во-вторых, они доставали своим детям такие заграничные краски, от которых у остальных студийцев перехватывало дыхание. В-третьих, эти "очарованные родители" постоянно лезли в процесс обучения и советовали мне обратить особое внимание на их детей. В-четвертых, просили о дополнительных занятиях и намеками про крупные вознаграждения, от чего я, естественно, категорически отказывался и шутил, что и так не знаю, куда девать деньги, хотя получал смехотворный оклад и вел студию только ради любви к детям и ради их привязанности ко мне.
Однажды, чтобы избавиться от натиска "очарованных родителей", я предложил некоторым из них порисовать.