Машина была новой, возиться с ней не приходилось. В девять утра я приезжал на Мосфильмовскую, грузил в пикап киноленту, потом заправлялся на бензоколонке у Окружного моста и ехал к вокзалам. Случалось, подкидывал голосующих - сам знал, каково стоять с вытянутой рукой. Денег не брал, говорил: "своих куры не клюют" - было приятно корчить из себя миллионера, ведь иная бабуся и правда думала, что я сказочно богат и катаюсь просто так, для удовольствия.
Особенно я любил катить утром по набережной под деревьями, когда по лобовому стеклу ползли тени от листвы. Частенько перед глазами вставала окраина Казани, поселок среди поля и наш дом, весь в черемухе… Иногда заезжал к тетке, уговаривал ее покататься, но она отказывалась, была уверена - я непременно влечу в аварию.
Мое благополучие на почте продолжалось всего два месяца. По штату на фабрике числилась ставка шофера. Директор фабрики, башковитый мужик, понимал, что один человек, получающий приличные деньги, работает лучше двоих, сидящих на низких окладах, но против предписаний не пошел. На работу приняли шофера, и мой доход понизился. Это обстоятельство омрачило прекрасные летние деньки, но не выбило меня из колеи; главное - я зацепился за Москву (на этот раз крепко), оставалась чепуха - стать в ней своим, а потом и покорить ее. Как режиссер я уже снимал первый фильм - таскал железные ящики с кинолентой и командовал: "Вперед! Только вперед!".
В разгар того лета процветала моя дружба с Юркой, с Юркой Мякушковым, с которым познакомился еще во время поступления во ВГИК и который, как и я, провалился. За прошедшие месяцы я несколько раз звонил ему, мы ходили в Третьяковку и музей имени Пушкина, и обнаружив массу общего, сильно потянулись друг к другу, но в те дни у Юрки был глобальный роман, он постоянно встречал и провожал какую-то "роковую" женщину, постоянно выяснял с ней отношения, нервничал, вечно спешил - потому мы и виделись урывками. А летом Юркин роман закончился, и наша дружба расцвела пышным цветом.
Мы виделись каждый вечер. Заметив, что я еще не очень-то ориентируюсь в центре Москвы, Юрка взял надо мной шефство. Вначале принялся за мой внешний вид: чуть ли не насильно заставил скинуть солдатскую одежду и ботинки. Затем прочитал мне ценную лекцию о теневой стороне столице (в их дворе проживал известный вор), а потом притащил из коридора раскладушку и объявил, что могу у него оставаться, когда вздумается. В благодарность я привез его к себе за город, вытащил все холсты и сказал:
- Забирай все, что нравится.
Юрка жил с матерью на Кировской. Его мать работала бухгалтером, а он подрабатывал курьером в какой-то редакции. У них было две комнаты в коммуналке. Окно Юркиной комнаты выходило во двор - асфальтированный пятак с помойкой, сохнущим бельем, ящиками из-под овощей, голубями, старухами на лавке, мальчишкой паралитиком в каталке и известным вором, который сидел у подъезда и к нему постоянно наведывалась "за консультацией" разная шпана.
По вечерам мы с Юркой пили чай, курили и вели бесконечные разговоры, в основном о том, как все отвратительно в нашем Отечестве; настраивали радиоприемник на "Голос Америки" и сквозь "глушилки" пытались уловить последние сообщения, узнать правду. Юрка еще не отошел от "глобального романа" (роковая женщина сильно потрепала моего друга и его злость перехлестывала через край):
- Мы с тобой родились в стране, где никогда не ценили таланты. Не только мы - многие не могут найти применение своим способностям.
Наши унылые разговоры закончились тем, что мы вновь понесли документы во ВГИК, я с провинциальным упрямством во второй раз, Юрка по привычке, назло здравому смыслу - в четвертый.
- Мы становимся вечными абитуриентами, тупо бьем в одну точку, - сказал я Юрке.
- Если и на этот раз прокатят, уеду на Дальний Восток, - ответил Юрка. - Устроюсь на плавбазу на разделку рыбы. И подзаработаю, и узнаю другую жизнь. Хочешь, уедем вместе.
Чтобы Юрка и его мать отдохнули от меня, я перебрался в общежитие на Яузе.
С почтальоншей Марьей Ивановной мы расстались тепло: в память о себе я наколол ей на зиму дров; она пожелала мне "ни пуха ни пера" и, как талисман на экзамены, подарила банку варенья собственного изготовления.
Я ехал в электричке, думал о почтальонше, простой русской женщине, и рассуждал: "все-таки не так-то просто вытравить в человеке хорошее, если оно есть, если это хорошее - его суть. И надо закончить наши с Юркой унылые разговоры; он может ехать куда угодно - у него обустроенный тыл, а я в воздухе, мне надо здесь пробиваться, так что - вперед!".
Во время приемных экзаменов Юрка познакомил меня с двумя бородачами, второкурсниками киноведческого факультета, Анатолием Лупенко, которого звали Старик, и его приятелем Владиславом Свешниковым.
Внешне Старик, как "доктор", выглядел загадочно: полнеющий блондин с бородой "лопатой", отвисшими губами, набрякшими веками и мутными водянистыми глазами. Говорил он тяжеловесно, натянуто, монотонно, и всем своим видом давал понять, что ему для разговора требуется сверхусилие. Его принимали то за философа, то за священника, но сам он представлялся, как "доктор Борзейч". Старик хотел стать врачом (это было основательное увлечение), и я не понимал, что ему мешает бросить ВГИК и поступить в медицинский, тем более, что он имел идеальные условия - единственный сын у отца полковника.
Вначале Старик, как "доктор" только пускал пыль в глаза, но потом стал перегибать сверх всякой нормы, а в конце концов настолько уверился в своем призвании, что и друзьям ставил диагнозы, правда приблизительные (у него во всем была приблизительность:
- У тебя приблизительно грипп… Сегодня приблизительно ветрено…
Случалось, на удочку Старика попадались неглупые люди, поскольку он обладал многочисленными поверхностными знаниями и наловчился болтать в достаточно убедительной манере - тихо и неторопливо. Киновед он был никакой, учился ради диплома, всякое искусство считал чепухой, уводящей простаков от реальности. Он стоял за сиюминутную жизнь и предсказывал противостояние планет и конец света. По словам Старика, у него где-то рос сын, но я думаю, он это говорил, просто чтобы возвыситься над нами.
Владислав корчил из себя сумрачного гения и считался начитанным и заносчивым типом, часто настроенным на мистический лад; одни его сравнения чего стоят:
- Девица, как привидение… Покойник в гробу, как картинка…
У него были близко посаженные "медвежьи" глаза, он носил бороду "клином", постоянно пощипывал ее и язвительно над всеми посмеивался:
- Ну-с, что вы еще скажете?.. Глупость это, батенька, да-с.
Старик называл Владислава "доктор Гнедич".
Общение с бородачами внесло в мою жизнь элемент юмора; оно рассеивало мрачные мысли о неустроенности, но все же скоро мне надоел их треп, и я отошел от них.
Через много лет я встретил Старика на улице, и смешно - нам не о чем было говорить. Старик бросил свои концерты, женился, работал в газете, о "докторе Гнедиче" сообщил, что тот ударился в религию и имеет приход где-то в Тверской области.
- …Я-то в Бога не очень-то верю, - протянул Старик, - хотя, иногда чувствую его присутствие. Приблизительно.
Во ВГИК на сценарный факультет поступал парень из Подольска Игорь Клячкин. Он ежедневно рассказывал захватывающие истории про бандитов в подмосковном городке, где жил у двоюродной сестры. В каждой истории происходили ограбления, стрельба, погони, и сам Игорь находился в центре событий. Его жуткие истории вызывали у нас бурную реакцию. Чтобы усилить свои художества, Игорь приходил на экзамены то с перебинтованной головой, то с темной повязкой на руке, но у приемной комиссии почему-то не вызвал сострадания, и его не приняли.
- Ничего они не понимают, - сказал он, с досады размотал очередную повязку и бросил в урну; под повязкой не было даже царапины.
Заметив наше удивление, он усмехнулся:
- Наш кинематограф потерял отличного сценариста детективщика. Они сами себя обокрали.
Меня тоже не приняли, хотя я прилично сдал экзамены и набрал проходные баллы, но дальше вступали в свои права связи, рекомендации, поручительства; за меня же похлопотать было некому. А Юрку приняли. Наконец-то, с четвертого захода! За него я обрадовался по-настоящему. Остальным принятым сильно завидовал; особенно двум сыновьям известных актеров.
Забрав документы, поехал выписываться из общаги, и поскольку уже был закален неудачами, очередной провал перенес более-менее стойко, хотя и вынес себе окончательный приговор: больше никуда не поступать. А в электричке подумал: "Конечно, сыновьям известных людей не нужен начальный разбег, они еще в утробе матери имеют перед нами фору, им всегда будет зеленая улица, но, наверное, они и талантливые, черти, - гены срабатывают". Потом вдруг вспомнил, что меня вообще никуда не принимали: в детский сад (не было места), в музыкальную школу ("перерос" учиться на скрипке), в художественное училище, в институт. "Дьявольская закономерность! - пробормотал я. - Получается, что я полный бездарь?!" Такого рода мысли крутились в голове; в конце концов я пришел к выводу, что все равно кем-нибудь стану, куда-нибудь меня вынесет жизненный водоворот, к чему-нибудь пристану. "Не может же так продолжаться до бесконечности. И черт с ним, с высшим образованием! Жизнь продолжается. Вперед!"
Теперь с Юркой виделись редко - у него началась интересная, насыщенная жизнь, он все дни напролет проводил в институте; Чернышев постоянно ездил по командировкам; Исаев безвыездно жил за городом, женился, и ему стало не до меня. Губарев без устали "крутил романы"… Тягостное чувство одиночества, покинутости наседали довольно ощутимо. Особенно одиноко было в праздники, когда по улицам разгуливали шумные компании, из окон доносилась музыка, песни.
Теперь, уже как опытный бомж, с месяц мотался без прописки, перебиваясь случайными заработками, потом приехал на станцию Клязьма (перед этим побывал у почтальонши, но она уже прописала нового жильца), и полдня ходил от дома к дому в надежде, что кто-нибудь пропишет. Наконец уговорил одного мужика с сонным презрительным взглядом; соседи звали его "хмырь болотный".
- Пропишу, - сказал "хмырь", - если будешь себя вести как положено, не шуметь, не транжирить попусту воду и электричество. И не говори потом, что тебя не предупреждали, - и дальше, с претензией на интеллигентность, показывая "утонченный" характер, поведал: - Сейчас у молодежи одно богохульство, а я люблю почитать книжки в тишине, поразмышлять (по вечерам он листал подшивку старых журналов).
Что было удобно в моих переездах - я легко управлялся со своими вещами - все они умещались в портфеле: кисти, краски, свитер, бритвенный прибор, ну и еще таскал связку холстов.
Хозяин выделил мне тонкостенную, продуваемую насквозь, пристройку к дому, но что меня привело в восторг - из окна открывался прекрасный спуск к реке. Обживая новую обитель, я уже мечтал иметь не просто угол, а непременно - просторную комнату с красивым видом из окна.
С пропиской меня снова взяли на кинокопировальную фабрику, причем на этот раз оформили почтовым агентом второго разряда - это была высшая ступень в моей карьере почтовика. Возглавлял почту по-прежнему Иван Иванович, а вот Сашки Ветрова и Зинаиды уже не было - они уволились; вместо них работала Стелла, сорокалетняя женщина с фигурой девчонки. Стелла встретила меня доброжелательно; пожаловалась, что "пальцы немеют от авторучки", но получает "копейки за каторжный труд". И сделала философский вывод:
- Мы живем в продажном мире. Все торгуют собой: своими руками, своей душой, телом. Я, слава богу, только руками. Развожу писанину, - и дальше, совершенно откровенно: - Я не ханжа, могу заниматься сексом и на столе, но только по любви.
В первый же день моей работы Стелла вызвалась приготовить на обед "свое любимое блюдо"; в закутке что-то поджарила, накрыла тарелкой и объявила:
- Вот просто интересно, что любит наш новый сотрудник? - и кивнула мне: - Иди к плитке, приготовь свое любимое блюдо. Там есть кое-какие продукты.
Я принял ее правила игры и сделал яичницу с помидорами. Стелла рассмеялась:
- Ну ты даешь! Надо же, у нас общие вкусы! - подняла тарелку над своим блюдом - там тоже была яичница с помидорами.
Так мы и подружились, но вскоре (через месяц) наша дружба перекосилась куда-то не туда. Накануне Рождества мы со Стеллой вспомнили первый день моей работы, и она, уставившись на меня, вдруг произнесла:
- Если мужчина и женщина вспоминают одно и то же, значит, между ними может быть что-то легкое.
Пока я осмысливал этот тонкий момент, она выразилась конкретней:
- Ты любишь меня или морочишь мне голову? Ответь, это принципиально важно!
Меня смутила столь агрессивная постановка вопроса (я почувствовал себя пленником) и уклончиво пробормотал:
- Мы же друзья.
А Стелла все развивала наступление:
- Давай поженимся. Вот так легко - раз и все, слабо?! И дальше потратим жизнь на поиски прекрасного.
"Ну вот, додружились; вляпался, получил рождественский подарочек", - подумал я и жутко струсил (во-первых, рассматривал брак как нечто вторичное, после того, как найду себя, заимею крепкую специальность, квартиру - до всего этого была почти вечность; во-вторых, не понимал, как можно договариваться о браке без настоящих чувств).
- Поиски прекрасного - это прекрасно, - промямлил я, - но пожениться так, второпях. Женитьба - это серьезное…
- Что ж, дело твое. Ну тогда, до свидания! Не опечалюсь. Небо не рухнуло. С мужчинами я всегда чувствую, когда надо сказать "До свидания". И прощаюсь с легким сердцем.
Я тоже вздохнул облегченно, точно выжил при катастрофе.
Ближе к зиме мне подвернулась более "интеллектуальная" и более оплачиваемая работа, а главное - место работы находилось на Водном стадионе и мне не надо было тащиться через весь город. К новой работе меня подтолкнули дружки Тольки Губарева фотографы Стрелков и Самолюк, после того, как посмотрели мои рисунки.
- У тебя неплохое чувство композиции, - провозгласили мастера фотодела. - Из тебя выйдет классный фотограф.
Как воодушевляющий пример они показали свои снимки и тут же позвонили знакомому директору фотокомбината.
- …Парень умелый, со вкусом, - отрекомендовали меня, - А о человеке не говорим, плохого не прислали бы.
Директор фотокомбината, молодой словоохотливый парень, бывший футболист Ванин, оформляя меня, откровенно признался, что в каждом, что в каждом видит подосланного из УБХСС.
- За тебя поручились проверенные люди, - сказал он. - Потому и оформляю тебя с легким сердцем. Очень легким. - На его лице появилась широкая, как дружеское объятие, улыбка. - Фотодело - нехитрая штука, но выгодная. Увидишь сразу. Левой работы невпроворот. Не зря к нам идут даже научные сотрудники. Кладут свои дипломы в долгий ящик - и к нам… У нас работают инженеры, музыканты. Есть даже один режиссер. Но почтового агента еще не было… Агент - противное слово, но почтовый - неплохое, хотя вместе все равно звучит как-то подозрительно, верно?.. И чего ты к нам подался? Мизерные оклады, говоришь, на почте? Понятно! На одном окладе в нашем Отечестве, ясное дело, далеко не уедешь. Не только на почте. Ладненько… Приступай к работе. Точку тебе даю приличную.
Я начал работать с двумя классными мастерами: тридцатилетним холостяком Володей, считавшимся начальником, и с его сверстником, горбуном Лешей, который числился лаборантом и постоянно страдал аллергией на химикаты. Мы с Володей добросовестно снимали клиентов, выписывали квитанции, выдавали карточки, Леша усердно проявлял пленки и делал отпечатки. Если Володя отправлялся на склад за фотоматериалами или к Леше приходила какая-нибудь девица и он болтал с ней в закутке, их работу делал я. Мы вместе обедали, после обеда играли в шахматы, и это были прекрасные минуты единения.
Когда я только пришел в ателье, Володя предложил мне делать половину работы без квитанций, но я наотрез отказался:
- Делайте, что хотите, но меня в это не втягивайте. Давайте так: я щелкаю, получаю свой оклад, остальное меня не касается.
Короче, у нас дело пошло так: Володя с Лешей от случая к случаю делали работу "налево", я снимал клиентов только по квитанциям. И все были довольны. Спустя год Володя купил холодильник, Леша - два костюма (он одевался по последней моде), мне зарплаты хватало на сносное существование.
Сразу же после работы Володя спешил к больной матери. Ему доставалось - он жил за городом, в доме без удобств, с парализованной, прикованной к постели матерью. Но глядя на Володю, никто не догадывался о его трагедии. Он выглядел бодрым, неунывающим; всегда улыбался, по ателье ходил посвистывая.
- Когда мне плохо, я думаю о чем-нибудь смешном, - говорил.
Он и на ателье повесил плакат: "Оставьте заботы за дверью".
Володя взялся за меня основательно и жестковато; вводил меня в курс фотодела и приговаривал:
- Вероятно, я окажусь плохим учителем, а ты неважным учеником, но посмотрим. Главное, поладить человечески.
Смотреть ему не пришлось; то, на что он ухлопал полжизни, я освоил за неделю (пригодились занятия живописью). Мастер встревожился, перестал открывать мне тайны фоторемесла и, по окончании недельной учебы, доверил "ответственнейший участок" - щелкать клиентов на документы.
Леша жил один в коммунальной квартире рядом с ателье; к нему после работы заходили девицы, которых он фотографировал и приглашал "посидеть в закутке"; перед этим сильно душился одеколоном и подолгу крутился перед зеркалом, натирая лицо кремом. Как большинство мужчин с физическими недостатками, Леша был помешан на девицах. Но что меня поражало, так это готовность девчонок на все, лишь бы попозировать и заполучить свои карточки. К Леше ходили такие красавицы, от которых захватывало дух. Он снимал их анфас, и в профиль, и со спины, и каждой писал стихи о любви. Были у него стихи о любви и к некой "звездной девушке".
- Почему ты пишешь только о любви? - как-то спросил я.
- А о чем мне еще писать? - уныло отозвался он. - Мне больше не о чем писать. Я ведь нигде не был, ничего не видел.
Чаще всего мы обедали в ателье. Покупали что-нибудь в гастрономе и готовили на плитке в закутке. Там было уютно: стол, два кресла, тахта, радиоприемник, на стенах - портретная галерея Лешиных красавиц.
По утрам в ателье заходило не так уж много клиентов. В основном учащиеся; им требовались карточки на документы. Это была скучная работа. Я усаживал клиентов между отражающих экранов, включал осветители, устанавливал треногу нашего допотопного ФК и, заглядывая в матовое стекло, наводил объектив на резкость. Потом щелкал на кассету с пластиной. Володя выписывал квитанции, Леша проявлял пластины и печатал карточки.
Днем появлялась разношерстная публика. Тех, кому требовались портреты, я снимал в соседнем павильоне. Там у нас стояли софиты с мягким, рассеивающим светом и несколько стульев и кресел для групповых съемок. Если клиенты настроились на цветные фотографии, мы с Володей менялись местами. Я садился за квитанции, а он шел в павильон. Шел медленно, по-хозяйски, на ходу засучивая рукава халата, хмурясь, как бы настраивая себя на творческий лад. Он серьезно относился к каждой съемке. Прежде всего узнавал, что именно желают клиенты. Потом долго усаживал "натуру", ставил различные цветные фона, искал нужный ракурс, при этом щурился, гримасничал, прикрывал глаза ладонью. Только после столь длительной подготовки брал "Зенит" и делал снимок. И два-три раза дублировал его с разных точек.