Вот так появился у меня друг Эдька, жизнерадостный аферист, имеющий циничную шкалу ценностей. Я рассказал ему о себе все как есть, и он все понял, потому что тоже был бродягой. Когда деньги кончались, мы ходили по улицам, высматривали трубы без молниеотводов и предлагали свои услуги. Обычно отказывали, но два раза повезло: мы поставили большой молниеотвод на фабрике в Лосинке и маленький на даче одному тузу.
Как-то пришли устраиваться грузчиками на кондитерскую фабрику "Большевичка". Эдьку оформили: у него была годовая прописка, у меня - двухмесячная. Через неделю у тетки лежит для меня записка: "Приходи на фабрику такого-то в шесть. Вечер по случаю праздника. Само собой, не ешь - жратвы полно". Насчет еды он хорошо сострил, я как раз несколько дней ходил голодный; пришел на фабрику - даже шатает. А Эдька уже веселый, стайка девиц вокруг него вьется. Провел меня через проходную в "Красный уголок".
- Чего срубаешь? - бросил в самое ухо. - Торт умнешь?
Я кивнул.
Эдька приволок огромный торт.
- Шел в переделку, я его и хапнул. Давай копай!
Я осилил половину, больше не лезет - крема многовато.
- Принеси воды, - говорю Эдьке.
Он принес банку холодной воды, я еще с водой проглотил немного. Эдька сидит напротив, напевает, довольный, смеется. "Вот, мол, как здесь живем. И о тебе не забыл, брат, так-то". Девицы заглядывают в комнату, посмеиваются, корчат рожицы. Наверное, у меня был видок тот еще!
- Не могу больше, - говорю Эдьке. - Хочется, а не могу.
- Так сейчас еще чего-нибудь раздобуду. Скажу: "народный контроль явился". И принес пакет битого печенья.
Я смолотил полпакета и был уверен - съем все, но не смог. Ворвались девицы, потащили танцевать.
- Не умею, - говорю, - танцевать-то.
А они тянут, и все.
- Научим! - смеются.
- Точно, научат и утанцуют, - подтолкнул меня Эдька. - При слове "танцы" у женщин теплеют глаза, а при слове "любовь" у них кружится голова. О, мое трепещущее сердце! Но хочу тебе вот что сказать. Ты, как я заметил, слишком серьезно относишься к девчонкам и выглядишь тяжеловесным. Ты легче смотри на вещи…
- Вообще-то нам с тобой надо жениться на богатых бабешках, - как-то сказал Эдька. - Но вряд ли мы выдержим пресную семейную жизнь.
Эдьку уволили с "Большевички" за то, что увлекался ликерами, которые добавляли в пирожные. Уволившись, Эдька не потерял своего обаяния и сказал мне:
- Знаешь, чувак, у нас кризисная ситуация, но есть одно дело. Деньги ведь повсюду валяются под ногами, надо только нагнуться и поднять. За городом, в одном месте плохо лежат продукты… Лично ты только постоишь на стреме, а завтра отнесем товар на базар, перепродадим бабусе за полцены, скажем, из деревни от родственников. Это ж полезная ложь. И деньжат у нас будет - ого сколько! Как, хорош план, чувак, а?
Вот так он, Эдька, и убил все во мне. Я жил - хуже нельзя, но на такие вещи был неспособен.
- Нет, не поеду, - твердо сказал я Эдьке.
Он не был болваном, но запоздало уловил, что мне не только не нравятся такие вещи, но и что это конец нашей дружбе.
- Шутка-малютка! - засмеялся он и взял меня под руку, заглаживая свой промах, но все было кончено; я понял, он разлагающийся тип.
Несколько раз я заставал у тетки Эдькины записки, но на встречу не приходил. А весной он отомстил мне, сделал свое темное дело: пришел к тетке, сказал, что я разрешил ему взять бушлат и пилотку, взял мою форму и исчез навсегда.
…В начале лета на почте, которая находилась в теткином доме, я познакомился с Любой, застенчивой неуклюжей девчонкой из жэка; горечь, бесконечное разочарование читалось в ее глазах. Я писал письмо матери, она заполняла какой-то бланк. Не помню, как мы разговорились, помню, вышли из почты, покурили на набережной, я рассказал ей о себе, она о себе… Приехала из Ростова поступать в институт, но срезалась на экзаменах. Решила остаться в Москве.
- …Недолго жила у подруги. Подруга устроилась в жэк техником смотрителем и меня стала уговаривать, только предупредила: "Одевайся попроще, платок повяжи, а то не возьмут". Дали мне комнату на первом этаже. Я люблю первые этажи, рядом деревья, люди, а на верхних, как в горах… Я даже кое-какую мебель приобрела. Скопила деньги. Сейчас, летом, работы мало, а вот весной…
Мы подружились сразу, с обоюдной тихой радостью, ведь известно - ничто так не сближает людей, как общие несчастья, только я все время думал: "И почему судьба посылает друг другу неустроенных людей?" (это вертелось в голове несколько лет). Не то что она сильно мне понравилась или я ей, просто нам было хорошо вдвоем. Спустя неделю при встрече Люба сказала:
- Увольняюсь из жэка, снова буду поступать в институт. Комнату придется освободить. Весной еще пожить. Пока дома отапливают, выселять не имеют права, а сейчас выселят. До экзаменов перебьюсь как-нибудь, переночую у подруги, а там пропишут в общежитии. Может, поступлю…
Мы договорились встретиться на почте на следующий день. Когда я пришел, она уже сидела за столом; на коленях держала сумку с книгами.
- Сегодня иду к подруге, - объявила.
Подсчитав все наши деньги, мы зашли в столовую, пообедали, потом погуляли по набережной. К вечеру я проводил ее в Лужники к подъезду подруги, сам направился к Тольке Губареву. Открыв дверь, Толька развел руками:
- Никак не могу, у меня девица. Сентиментальные нежности и прочее. Приходи завтра.
Решил напроситься ночевать к Чернышеву, позвонил, трубку сняла его мать, сказала "сын в командировке". К полуночи добрался до Вильки, а на их двери - висячий замок. Поеживаясь, закурил и двинул в сторону теткиного дома. У меня всегда так - уж если не везет, так не везет во всем: теткино окно оказалось незанавешенным, и от ночевки у нее пришлось отказаться. Побрел в сторону Лужников в надежде пристроиться к какому-нибудь сторожу на стройке или найти подходящее укрытие в пустых, еще не снесенных домах. Как-то само собой очутился около дома Любиной подруги. Зашел в подъезд. Показалось тепло. Поднялся на две-три ступени и вдруг увидел Любу - она сидела у батареи, положив голову на сумку с книгами.
- Подружка не пришла домой, - прошептала Люба.
Мы прижались друг к другу, накрылись моей курткой и задремали.
Через несколько месяцев скитаний я вновь прописался у почтальонши (на этот раз Марья Ивановна расщедрилась на полугодовую прописку) и решил устроиться работать на Мосфильм, чтобы быть поближе к киноделу и на следующий год идти на режиссерский во всеоружии, но оказалось, таких умников на студии было немало. Мне предложили должность почтового агента (начального третьего разряда) на соседней кинокопировальной фабрике; выбирать не приходилось.
Теперь с утра я крепил бирки к железным ящикам с кинолентами, грузил ящики в кузов грузовика и с шофером развозил почту по всем вокзалам города. Это была интересная работа: во-первых, я подробно изучал Москву, все закоулки и выезды, во-вторых, имел возможность смотреть новые фильмы, но главное, выпадали дни, когда работал всего по четыре часа… Обычно приезжали нерасторопные шоферы, и мы подолгу торчали у вокзалов, но иногда прикатывал "рыжий коротышка" - шофер солдат, который, вроде меня, недавно демобилизовался - тогда выпадал безумный денек. Солдата звали Евгений; он объяснил мне, что свое имя получил в честь любовника его бабки, какого-то известного деятеля. "Коротышка" Женька еле доставал ногами педали, и когда тормозил, привставал с сиденья, но его мастерству мог позавидовать любой. Он отлично разбирался в системах машины, имел потрясающую реакцию и как никто знал трассы. Бывало, мы с ним управлялись до двух часов дня. Гоняли кратчайшими путями, минуя забитые транспортом улицы, срезая углы; подлетали к вокзалам, вклинивались меж почтовых грузовиков и быстро по накладным перекидывали почту. Потом я подписывал Женьке путевку и спешил на этюды, а он жал к мебельному - подхалтурить.
Это были лучшие дни моей тогдашней жизни. Конечно, в те часы, что мы с Женькой работали, мы вкалывали до седьмого пота, после работы руки и ноги отваливались.
- Мы что! - говорил мой напарник. - Вот наши отцы и матери, и особенно деды, работали так работали. Сейчас они были б героями труда.
Пару раз после работы с Женькой выпивали в "Прибое" - "поплавке" на отводном канале Москва-реки (в народе его называли "Санта-Мария"). В "Прибое" на десять рублей можно было взять бутылку коньяка "сорок оборотов" и два цыпленка-табака. Там выступал цыганский ансамбль и веселье било через край… Забалдев, мы с Женькой болтали о девчонках.
Женька до армии был женат, но его брак закончился банально, как в душещипательном фильме: пока он служил, его благоверная нашла себе другого.
- …Я любил ее, - рассказывал Женька. - Еще когда женихался, на свиданья таскал букеты, дарил духи. Полгода только и целовались… Как-то ночью заплатил за рейсовый автобус. Шофер сошел с маршрута и довез ее до дома… Я к ней хорошо относился, и она, дуреха, подумала, что и все мужики такие. Не зря говорят: "Много хорошего - тоже плохо". Не ценишь хорошее-то. Она связалась с эгоистом, а это куда серьезнее, чем любые другие недостатки. Сгоряча я решил ей отомстить и переспал с ее подругой, но она только пожала плечами. Начисто разлюбила меня… Я сказал: "Ну что ж, прощай дорогуша, желаю счастья!". И ушел от нее красиво - подарил ей свою комнату, зато оставил уважение к себе. Теперь живу у матери… А с женой теперь друзья. И больше жениться не собираюсь. Лучшая жена - бывшая жена.
Во время нашей второй выпивки в "Прибое" я заметил за соседним столом не слишком яркую одинокую блондинку, моего возраста; перед ней стояла тарелка с цыпленком и рюмка коньяка; блондинка выглядела предельно спокойной, словно проводить вечер в одиночестве для нее - дело привычное. После того, как мы с Женькой выпили по две рюмки коньяка, блондинка уже показалась мне довольно-таки яркой, очень спокойной и очень одинокой; когда мы прикончили всю бутылку, я был уверен - она жгуче-яркая красавица, а ее одиночество - жестокая несправедливость судьбы. Во мне возник ветер желаний. Как только начались танцы, я подошел к соседнему столу.
- Можно вас пригласить на танец?
Танцевать я не умел, но спьяна подумал: "Что-нибудь само собой получится". К тому же, в проходе уже толпилось столько пар, что ни о каком танце не могло быть и речи - втиснуться бы в массу да немного подергаться.
- Меня? На танец? - переспросила блондинка. - Но вы не будете со мной танцевать.
Несколько секунд я осмысливал ее заявление, и вдруг подумал: "Хромоногая!". Но тут же решил: "Плевать! Уж очень красива!" - и выпалил:
- Буду!
Она встала и я вскинул глаза к потолку - в ней было два метра! Несколько опешив от партнерши такого калибра, я все-таки почувствовал - ветер желаний задул с убойной силой. В танце мой подбородок упирался в ее грудь, а руки обнимали не талию, а бедра, но это обстоятельство ничуть не смущало мою партнершу - она с прежним спокойствием переступала с ноги на ногу (нас со всех сторон стискивали парочки; как я и предвидел, для танца совершенно не было места - к моей радости). Во время телодвижений, ощущая под платьем гибкое теплое тело, я выяснил, что блондинку зовут Яна, она из Новосибирска, состоит в юношеской сборной страны по баскетболу.
После танца я распрощался с Женькой (он благословил меня на подвиг) и подсел к Яне, и выудил из нее дополнительные сведения - приехала на игры, остановилась в гостинице ЦСКА, Москву не любит - в ней "полно суетников". Все это я узнал за бутылкой вина, которую заказал со спокойного одобрения великанши. К концу вечера я набрался мужества и выдавил:
- Поедем к моему приятелю? (решил напроситься к Тольке Губареву).
- Хорошо. Это далеко?
Через полчаса с двумя бутылками "Имбирной" мы подъехали к Тольке и дали пять с половиной звонков. К счастью, поэт был дома и один.
Откупорив бутылки, мы с Толькой начали произносить тосты за баскетбол и поэзию. После каждого тоста Толька мучил нас стихами - выпендривался перед гостьей и так и сяк, нарочно выбирал разнузданные строки, но моя подружка (именно моя!), молодчина, равнодушно отнеслась к его виршам.
Почти до утра мы обхаживали Яну с двух сторон и, повторюсь, Толька извивался, точно клоун, и так и норовил оттеснить меня, но ему это не удалось - слишком силен был мой ветер желаний. В конце концов он смирился с поражением и благородно улегся на раскладушке, предоставив нам с Яной тахту. И здесь произошло самое интересное: в момент, когда мой ветер перешел в ураган, Яна оставалась абсолютно спокойной, еще спокойней, чем прежде, будто все происходящее ее не касается и в постели она совершенно случайно, да и не она вовсе, а ее тень. В пик моего торжества она вдруг проговорила:
- Хочется чего-то особенного.
В голове мелькнуло: "Наверняка хочет любви втроем! Ну уж дудки!". Как все собственники, я не собирался делиться счастьем.
Утром меня растормошил Толька:
- Опоздаешь на работу!
Я вскочил, оделся, стал будить Яну, а она, не открывая глаз:
- Голова болит. Да и у меня сегодня свободный день.
На работе я весь извелся от ревности, какие только картины не вырисовывались перед глазами, через каждые двадцать минут звонил Тольке, но соседи неизменно повторяли:
- Никто не отвечает. Вроде, никого нет.
После работы примчал к поэту - он уже читал стихи фотографам; Яны в комнате не было.
- Где она? - выдохнул я, когда мы с Толькой вышли в коридор.
- Уехала в гостиницу… Мы с ней весь день занимались сексом. Странная чувиха. Все говорила: "Хочется чего-то особенного". Чего - я так и не понял.
В гостинице мне сказали, что "баскетболисток автобус повез в спортзал, а оттуда - в аэропорт". Когда я добрался до спортзала, они уже закончили тренировку и, в ожидании автобуса, сидели на огромных сумках, разгоряченные, шумные и все как одна - длиннющие, прямо гулливерши рядом с тренером, мужчиной среднего роста.
Увидев меня, Яна не удивилась и спокойно кивнула, а когда я сказал: "Отойдем в сторону", нехотя встала; было ясно - говорить со мной - для нее сущая мука.
- Когда еще приедешь? - прохрипел я.
- Не знаю… А ты неплохой парнишка, но больно суетной… И бесчувственный, неласковый… Все вы, москвичи, только и знаете одно… как барабаны. Нет, чтобы подготовить женщину, пригласить в театр…
Простая истина, что каждой женщине нужна прелюдия к любви, до меня дошла позднее и, хотя не сгладила моего мужланства, я все-таки имел ее в виду; до Тольки эта истина тоже дошла, но он посчитал, что достаточно стихов, которые обрушивал на слушательниц, что женщины просто обязаны любить поэта - каждый из нас сделал свой вывод.
На нашей почте только заведующий был профессиональным почтовиком, остальные трое работников (в том числе и я) осваивали специальность по ходу дела, и оформились на почту лишь для того, чтобы находиться поближе к киностудии; то есть мы принимали и отправляли киноленты, но наши души были на съемочных площадках.
Заведующий - отставной военный Иван Иванович, низкорослый (ниже шофера Женьки "коротышки"), с лицом желтого цвета (имел прозвище Желтый карлик), на работе демонстрировал острейшую память и распекал нас за малейшее ротозейство, но после работы частично впадал в крутой склероз: выпьет и забудет, что выпил - домой заглянет и идет в пивную, и после двух-трех кружек пива, забывает обратную дорогу. Впрочем, это не мешало ему встречаться с буфетчицами фабрики Раей и Ритой, сестрами-толстушками, которых мужчины называли "То что надо!" - дорогу к сестрам "карлик" не забывал никогда.
Сестры страшно ревновали Ивана Ивановича и друг о друге говорили гадости: "У нее одна грудь больше другой", "Она на ночь не принимает душ, говорит - утром принимала".
Желтый карлик Иван Иванович был помешан на политике и страшно гордился своим прозвищем, поскольку считал, что все выдающиеся политики маленького роста, и по моим наблюдениям, сам готовился занять властный пост. Когда я появился на почте, он спросил:
- Как ты относишься к политике? Участвуешь в ней или предпочитаешь на все смотреть из окна?
Когда я сказал, что мне не до нее, он укоризненно бросил:
- Где твоя гражданская позиция?
- В заднице! Там же, где и у меня, - выручил меня Сашка Ветров, гладко выбритый блондин с "задумчивой интеллигентностью", который, не ходил, а скользил; он работал упаковщиком (крепил бирки с помощью кувалды и сопутствующих выражений), но его душа витала на сценарных курсах.
Сашка со всеми держался свободно, но панически боялся девушек, пока не снялся в массовке какого-то фильма и не почувствовал себя "актером" - тогда он стал важным, с приятелями разговаривал заносчиво, а девушкам небрежно бросал:
- Ну что, заинтересовать вас, влюбить в себя?
Или:
- Вы еще не влюбились в меня?
Походка его существенно изменилась - он уже не скользил, а вышагивал.
Документацию почты вела Зинаида; ее душа кинозвезды временно витала на Мосфильме, а прицел имела дальний - Голливуд. Зинка (как мы ее звали меж собой) была с "приветом". До почты она училась в театральном училище, но ее отчислили за бездарность (как приняли - непонятно; возможно, за яркую внешность); она, разумеется, говорила, что сама бросила учебу:
- Там одни дураки и ничему научить меня не могут, да и я уже законченная актриса, не хуже Тейлор… У меня есть продюсер, он сделает из меня знаменитость… с утра до вечера носит меня на руках (с утра до вечера она перебирала бумажки на почте; возможно, продюсер таскал ее в выходные) и покупает кокосы. Я ведь уникальная, мне с утра надо обязательно съесть кокос, иначе мозг не работает… Я не могу питаться как обыкновенные люди, есть картошку, хлеб (в обед в столовой лопала все, что и мы, заурядные).
К сожалению, болезнь Зинки прогрессировала; вскоре она доверительно сообщила мне:
- Ночью совсем не сплю, пишу стихи. Лучше Шекспира. Но голова болит.
- Прими снотворное, - простодушно ляпнул я.
Она вспыхнула:
- Как ты смеешь это говорить?! Разве я могу пить какие-то таблетки?! Цвет лица изменится, а я знаменитая актриса, снимаюсь в кино (однажды снялась в массовке). Я в день должна съедать баночку черной икры, выпивать сок.
Через несколько лет мы случайно встретились на улице и она вцепилась в мой рукав.
- Ты не мог бы написать тысячу объявлений и развесить их? Я хочу поменять квартиру, у меня перед окнами высоковольтка и все время болит голова.
- А почему ты сама не напишешь?
Она выпучила глаза и топнула ногой:
- Что ты говоришь?! Кто я и кто ты?! Я великая актриса, обо мне книжки написаны. Мне звонят из Голливуда, предлагают роль, тысячи долларов в день.
В начале лета наша контора приобрела пикап, а поскольку я еще в армии получил водительские права, мне предложили совместить две профессии: почтового агента и шофера - на полставки - естественно, с повышением заработка. Я взошел на вершину своей почтовой карьеры.