Две встречи
Сам удивляюсь, как дожил до шестидесяти лет; много раз по линиям руки мне предсказывали раннюю смерть и моя наследственность в этом вопросе вроде бы должна подтверждать предсказания, и жил-то я на износ - долго не имел своего угла, питался кое-как, курил и выпивал без меры, и без оглядки бросался в разные авантюры, и не раз попадал в ситуации, когда только случай спасал от плачевного исхода.
Ясное дело, нервишки уже не те, язва желудка мучает, печень пошаливает, покалывает сердце - на левом боку уж давно не сплю, - и порой от давления раскалывается голова и радикулит скручивает, и старые травмы ноют, но… я живу, живу более-менее полноценной жизнью, ничего не меняя, не отказываясь от привычек. Я лысею, толстею - ползу во все стороны, но все равно не считаю себя старым и называю "не совсем пожилым человеком", и, признаюсь, не хочу стареть, хотя, видимо, придется.
Теперь передо мной как бы три двери: одна - в прошлое, вторая - в настоящее, третья - на небеса. Третья дверь представляется полуоткрытой в темную холодную пустоту - посмотришь на нее и понимаешь - дни летят со страшной скоростью, что каждый проходящий день - золотое время, на которое уменьшается наша жизнь. Хочется верить - входить в эту дверь мне еще рановато. А вот дверь в прошлое я частенько непроизвольно открываю и вижу - в моей жизни много, очень много пробелов: в детстве я не имел возможности учиться живописи и музыке, хотя тянуло к искусству безмерно; в юности не поступил в институт, в который хотел поступить; и в дальнейшем сделал гораздо меньше, чем мог бы сделать - слишком много времени ухлопал на борьбу за выживание. И не встретил женщину, которую хотел встретить, не имел семью, которую планировал иметь, не был ни в Исландии, ни в Новой Зеландии, ни в Австралии - странах, в которых с юности мечтал побывать. И не видел многих прекрасных фильмов, не попал на многие прекрасные выставки, не плавал под парусом…
Заглядывая в прошлое, я думаю: "Как жаль, что есть невозможные вещи - нельзя вернуться в юность, встретиться с умершим другом, зачеркнуть необдуманный поступок, взять назад слова, вылетевшие в пылу".
Ну да ладно… К чему я все это говорю и сам не знаю; выступаю в какой-то слезливой роли. Такая роль не для меня, да и всякая другая тоже. Это до пятидесяти лет многие мужчины кого-то изображают, выдумывают себе образы, а мне теперь это ни к чему. Открою лучше дверь в настоящее.
Давно известно: под старость надо скопить все хорошее, что было в жизни - тогда будешь добрей и мудрей. Думается, я кое-что скопил, поскольку теперь, имея все необходимое для спокойной счастливой жизни, никак не могу быть счастливым - слишком много вокруг несчастных.
Недавно у меня были две необычные встречи. Первая - с другом режиссером Володей, с которым не виделся лет двадцать.
Когда-то мы встречались чуть ли не ежедневно. Он был страстно увлечен театром - прямо горел на работе; красивый, всегда безупречно одетый, он предъявлял беспощадные требования ко всем, кто его окружал и больше всего - к самому себе. Не раз он говорил мне:
- Ни черта не получается. Задумаю постановку - все вижу прекрасно, целостно, законченно, как картину великого живописца. Даже боюсь браться за работу. Но говорю себе: "Представь, в стране миллионы людей, а ты один до этого додумался, один можешь это сделать". Начинаю ставить - все разваливается. И чем дальше продвигаюсь в работе, тем больше проблем. Говорят, мастера отличает легкость в работе, а мне все дается с неимоверным трудом. Видно, я не мастер, только вбил себе это в башку.
Понятно, талантливому человеку всегда трудно с самим собой, но еще труднее тем, кто с ним общается. Его боялись; своими завышенными требованиями он доводил актеров до нервного срыва; некоторые актрисы прижимались к стене, когда он просто вышагивал по коридору театра; за его спиной шептались: "тяжелый характер", "злодей", но ему все прощали - его талант был слишком очевиден, а, как известно, талантливому человеку, личности, простительно многое: не только требования, невыдержанность и отвратительный характер, но и пьянство, чрезмерное увлечение женщинами - все то, чего нельзя простить посредственности.
Как ни странно, мне Володя не сделал ни одного замечания - может быть потому, что мы работали в смежных, но все-таки разных областях (я иллюстрировал книги) и наши встречи за рюмкой водки для него были некой разгрузкой. Нам было интересно друг с другом: он рассказывал о своей работе, я о своей - мне нравились его задумки, видение того или иного произведения, ему - мои иллюстрации, в которых он понимал толк. Володя уже тогда был легендой в театральных кругах, а я только начинал иллюстрировать книги и в художественных кругах был совсем не известен. Я гордился дружбой с ним и по-хорошему завидовал ему, и все хотел достичь хотя бы малой доли того, чего он достиг.
Но и кроме искусства нам было о чем поговорить - мы были одного возраста и оба сполна хлебнули всего, что выпало нашему поколению. Помнится, сколько бы я ни общался с Володей, мне все казалось мало, и никогда не хотелось расставаться с ним. Я и в кафе-то (мы выпивали в "Артистическом") приходил ради него и сколько бы ни окружало меня собеседников, ждал, когда придет он. Теперь я могу сказать точно - Володя был самым лучшим собеседником в моей жизни.
Случалось, мы засиживались в кафе до закрытия, а когда прощались и он направлялся к дому (недалеко от кафе), я ждал - обернется или нет? И он оборачивался и махал мне рукой, и я понимал, что нас связывает нечто большее, чем только разговоры за рюмкой водки, что мы родственные души и нуждаемся в поддержке друг другом.
Часто Володя приглашал меня к себе. Его квартира напоминала музей: на стенах висели фотографии артистов, фрагменты из спектаклей, на комоде красовались прекрасные небольшие фигурки из гипса, которые Володя делал в свободное время, просто так, чтобы занять себя.
Несмотря на музейно-строгую атмосферу в квартире, отношения между Володей и его женой - танцовщицей театра имени Немировича-Данченко, напоминали дворовые склоки. Жена называла его "неврастеником", "не мужчиной, а истеричной девкой". Он ее - "негодяйкой". Каждый из них по-своему был замечательным человеком, но уживались они с трудом. Дело доходило до драк, зато после них сразу же случались приступы страстной любви. Возможно, таким образом они разогревали сексуальность друг друга. И все же в конце концов разругались окончательно.
- Жена меня предала, - сказал Володя. - Завела любовника и перебралась к нему.
Он сильно переживал разрыв, а тут еще запретили его постановку и сразу некоторые театральные друзья отвернулись от "режиссера диктатора".
Но Володя продолжал работать в обычном бешеном ритме и вскоре на периферии поставил прекрасный спектакль. В те дни он пребывал в радостном возбуждении.
- Понимаешь, - делился со мной, - там замечательные зрители, искренние, восприимчивые, не то что избалованные московские театралы. Там я понял, что душа страны в глубинке, вдали от всякого блеска.
Бесспорно, у него была внутренняя опора - его творческие силы, которые помогали не расклеиваться от неприятностей. Правда, однажды и они не помогли - он шел в кафе поужинать, но вдруг увидел в отъезжавшем троллейбусе жену с мужчиной и две остановки бежал следом, задыхаясь от ревности.
Так случилось, что вскоре мой друг вообще уехал из столицы и несколько лет ставил спектакли в провинциальных театрах. Я за прошедшие годы три раза менял местожительства. Короче, судьба на целых двадцать лет разлучила нас с Володей, и вот недавно он позвонил.
Я с трудом узнал его голос - когда-то высокий, энергичный, теперь он стал тихим, невыразительным - я услышал какое-то вялое бормотанье, еле разобрал слова. Он объяснил, что разыскал мой телефон через знакомых и сообщил - умер наш общий приятель и назавтра состоятся похороны.
Мы договорились встретиться в десять утра на станции метро Беляево у первого вагона.
Я приехал немного раньше времени, сел на лавку рядом с молодой женщиной и стариком, стал ждать Володю - совсем как когда-то в кафе.
Прошло минут десять-двадцать, старик оперся на палку и задремал, к молодой женщине подъехал мужчина, они радостно встретились и, обнявшись, направились к вестибюлю, а Володя все не появлялся. "Что такое, - думаю. - Может, перепутал и ждет у последнего вагона?" Я прошел в конец платформы, но и там его не было. Вернулся к первому вагону, смотрю - дремавший старик открыл глаза и смотрит на меня с недоумением. И внезапно я заметил… знакомые черты.
- Володя?
- Ну да, - угрюмо буркнул старик, тяжело поднялся, протянул руку.
Мой друг настолько изменился, что некоторое время я открыто разглядывал его. Он весь высох, ссутулился, на изможденном, в сетке морщин, лице зиял перекошенный беззубый рот, но больше всего поражал его отсутствующий остекленелый взгляд.
- Пойдем, опаздываем, - запинаясь произнес Володя, повернулся и, стуча палкой, еле переставляя ноги, двинул к выходу. Я пошел за ним.
- А я перенес два инсульта, - бурчал Володя полуобернувшись. - Уже приготовился к худшему. Завещание написал, привел в порядок архив, записал свой голос на магнитофон…
Вторая встреча произошла не наяву, а во сне. Ни с того ни с сего мне приснилась приятельница, с которой я встречался лет двадцать пять-тридцать назад.
Ее звали Анна. У нас были чистые, ничем не замутненные, товарищеские отношения, которые никогда не отклонялись в романтическую сторону и потому мы долго оставались хорошими друзьями. Я звал ее "моя подружка".
Мы познакомились в археологической экспедиции под Анапой, куда я поехал по совету приятелей "чтобы совместить отдых у моря с полезным трудом". Мы жили в финских домиках, днем занимались раскопками древнегреческого города, купались, готовили обед на таганке, по вечерам пели под гитару - у нас была крепко спаянная компания, где открытость и искренность считались нормой…
Позднее мы часто встречались в Москве, ходили в творческие дома на просмотры фильмов, вместе отмечали праздники, а если и не виделись какое-то время, то перезванивались, передавали друг другу приветы через общих знакомых.
Надо сказать, Анна обладала огромным природным талантом: была честной, порядочной, отзывчивой - короче, хорошим человеком во всех отношениях. Но, как это бывает, ей не везло в личной жизни.
- Для удачной семейной жизни надо, чтобы у людей был одинаковый уровень развития, одинаковые взгляды и интересы, совместимые характеры, а это встречается редко, - говорила она.
За время пока мы общались с Анной, у нее все же было два романа, но оба проистекали и закончились как-то по-дурацки. И вдруг ее влюбил в себя мой знакомый, гуляка и бабник. Он зашел слишком далеко - говорил ей о свадьбе, обсуждал, где они будут жить. Я твердо знал, что он проведет с ней от силы месяц и бросит. Он сам мне это говорил, нахально и цинично:
- Покручу с ней немного, потом придумаю вескую причину и отвалю.
А Анна совсем потеряла голову и прямо-таки порхала, светилась счастьем.
- Кажется, мы очень подходим друг другу, - радостно сообщала мне.
Но все-таки однажды спросила:
- Скажи честно, он любит меня или нет? Вы друзья, ты знаешь его давно!
Я очутился в сложном положении: предавать его или нанести ей душевную травму?! Я начал что-то мямлить, в том смысле, что он не друг, а просто давний знакомый… Потом все же собрался с духом и сказал что "не любит". А через неделю они поженились и оба возненавидели меня.
Больше мы не встречались и не перезванивались и наши общие знакомые ничего не говорили об Анне. И вдруг этот сон.
Я увидел нас с Анной молодыми, как в прежние времена… На каком-то сборище изрядно выпили и я неожиданно, на удивление самому себе, разглядел в Анне не только хорошую приятельницу, но и прекрасную женщину, с длинными распущенными волосами, красивой грудью и красивыми ногами, и красивым голосом - мягким, плывучим, немного вибрирующим - в нем слышалась душевная теплота, чистосердечие; ее голос нельзя было спутать ни с каким другим. Я прямо обалдел от необыкновенности моей давней "подружки" и злился на себя за это запоздалое открытие ее как женщины. И Анна вдруг дала понять, что я не безразличен ей как мужчина. Больше того, она пригласила меня танцевать и в танце прижалась ко мне всем телом, и жарким шепотом проговорила:
- Ты меня совсем не знаешь. Я создана не для дружбы, а для любви… Я смертельно люблю секс и хочу тебя прямо сейчас…
В общем, мы страшно возбудились и решили уединиться. Вначале забежали в какую-то темную комнату, уставленную цветами в горшках и вазах, только начали жадно целоваться, влетает какая-то развеселая компания - зажигают свет, увидев нас хихикают, прыскают, заливаются смехом… Мы ринулись в соседнюю полутемную комнату, спрятались за какой-то ширмой, но тут же развеселая компания вновь разыскала нас - их смех переходит в надрывный хохот. Смотрю на Анну - на ее лице слезы, смущенная улыбка. Наконец, мы закрылись в ванной, стали сбрасывать одежду - вдруг стук в дверь. Я не выдержал, вышел - с хохочущей компанией уже истерика. Каким-то непонятным образом мне удалось разогнать ораву, но вернувшись к Анне, я увидел - она неподвижно лежит на дне переполненной ванны, а ее длинные волосы, как водоросли, развеваются на поверхности воды.
"С чего бы этот абсурдный сон?" - подумал я проснувшись, и вдруг почувствовал - мне сильно хочется встретиться с Анной; встретиться, чтобы просто поговорить, узнать, как сложилась ее жизнь. "Ну не глупо ли столько лет не видеться, ведь мы были друзьями, разве можно то хорошее зачеркнуть навсегда, - размышлял я. - Неужели за давностью лет нельзя забыть все обиды? Что теперь-то нам делить, считаться, кто прав кто виноват?!" Два дня я пытался найти ее телефон через общих знакомых, а когда нашел и позвонил, услышал хриплый мужской голос:
- У нас несчастье. Анна два дня как умерла.
Зима на станции займище
Зимой станция Займище становится невидимкой: поезд пронесется, пассажиры ее и не заметят, разве только два-три окна, еле выглядывающие из-за сугробов. Без лыж в Займищах и шага не ступишь - сразу утонешь по пояс. На лыжах мужчины ходят в Юдино на работу, женщины - в васильевский сельмаг, ученики старших классов - в юдинскую школу (в Займищах только начальная). И почтальон, и врач приходят в Займище на лыжах.
Первое время для Кати ходьба на лыжах была сплошным мученьем - ее обгоняли даже шкеты, которые и ходить-то недавно научились, но к середине зимы она освоилась на лыжне и местные присвоили ей звание "лыжницы юношеского разряда".
Учительствовать в займищевскую школу Катю направили после окончания Казанского пединститута. Школа представляет собой большую избу с двумя трубами - в классах стоят печки; их топит дед Архип, он же дает звонок на урок и с урока. Около печек в классах находятся раздевалки и лыжные стойки для ребят из Васильево, которые приходят в школу на лыжах. Что Катю больше всего удивляет - васильевские ребята никогда на занятия не опаздывают, а свои, которые живут под боком, частенько приходят в класс после звонка. Особенно сорванец Коля Попов; этот четвероклассник не только постоянно опаздывает на занятия, но и во время уроков выкидывает разные номера. Как-то явился в класс, весь увешенный маленькими лампочками: одну повесил за ухо, другую на руку, третью на шею и, когда Катя вызвала его к доске, замкнул в кармане батарейку и весь зажегся, как новогодняя елка. Ребята ценят таланты Попова, и на переменах за ним таскается ватага почитателей. Учится Попов неплохо, но своими проделками доставляет Кате немало хлопот - ведь на уроке ребята постоянно ждут его выходок.
Однажды с Поповым случилась неприятная история: из школы он направился к приятелю в Васильево, но внезапно поднялась метель, мальчишка сбился с дороги, стал блуждать, а когда выбился из сил, сел под елку и заснул. Его обнаружил какой-то смышленый васильевский пес, стал покусывать, тянуть за воротник - Попов очнулся - пес и привел его в деревню. После того случая районные власти в непогоду выделяют для школьников розвальни и кобылу. Услышат ребята колокольчик кобылы, выскакивают на улицу и бегут к саням, спешат занять передние места. К концу занятий розвальни подают к школе снова.
Катя снимает комнату у Терентия и Клавдии Егоровых; Терентий работает путевым обходчиком, Клавдия - стрелочницей; детей у них нет и они с первых дней привязались к молодой учительнице и искренне радуются, когда к ней заходят ученики, а они заходят к ней чуть ли не ежедневно - за книгами.
Большую часть зимы в Займищах стоит величественно-торжественная тишина. Утром Катя просыпается и некоторое время нежится в постели - в избе светло, тихо, на окнах морозные затейливые узоры, в сенях колготится Клавдия, что-то покрикивает во двор Терентию. В двух часах езды на пригородном - Казань, родные, подруги, но Катю совершенно не тянет в город; она радуется, что наконец живет самостоятельно, имеет свою комнату, любимые книги, интересную работу и что посельчане называют ее уважительно-ласково "наша учителка".
Вскочив с кровати, Катя надевает халат и валенки и бежит в сени к рукомойнику; плещет на лицо холодную, стянутую хрупким ледком воду, обжигается, поеживается, вытирает лицо полотенцем и выходит на обледенелое скрипучее крыльцо. Утро яркое, звонкое; на сугробах качается пухлый ночной снег, меж домов, как гирлянды, провисают провода, покрытые мохнатым инеем. Катя рассматривает цепочки птичьих следов на снегу, слушает шорох падающих, точно перья, хлопьев, потом бежит к сараю снимать выстиранное накануне белье; снег скрипит под ногами, Клавдины валенки тонкие - чувствуется каждая выемка на дороге - и надела на босу ногу, а жарко. Белье на морозе твердое, как жесть - еле снимается с веревки; Катя приносит белье в избу, оно оттаивает - по полу текут ручейки.
В избу входит Терентий, весь в снегу и клубах пара, складывает у печки мерзлую охапку дров; поленья пахучие, тяжелые, налиты льдом. Терентий разгибается, протирает запотевшие очки.
- О, барышня наша проснулась! - говорит и строгает лучины "елкой", затапливая печь; вначале дым стелется к потолку, ест глаза, потом печь растапливается, гудит, в избе становится тепло.
Катя одевается, завтракает и спешит в школу.
По вечерам у Егоровых уютно: потрескивают дрова в печи, шипит самовар, тикают ходики. Пронесется товарняк - стекла задребезжат, промчится скорый - за окном мелькнет цепочка огней. По вечерам Катя проверяет тетрадки учеников, читает книги, слушает радиоприемник. Бывает, Терентий с Клавдией приглашают ее выпить медовухи. Клавдия выпьет, раскраснеется, начнет рассказывать Кате о своем житье-бытье, о том, как до замужества жила в Юдино, как работала на кожевенной фабрике, ходила в кино, на танцы…
- А здесь только обметаю стрелки да поднимаю шлагбаум, - вздыхает Клавдия. - Я и забыла, когда в городе была, наряжалась. Хожу вон в дохе латаной-перелатаной, даже собаки на меня лают - принимают незнамо за кого…
Терентий пьет молча, сосредоточенно, смакуя каждый глоток, медленно закусывает, время от времени поправляет очки и шмыгает носом - явно чувствует себя неловко - получается, он испортил жизнь жене, перетащив ее сюда, в захолустье. Только когда Катя похвалит медовуху, морщины на его лице разглаживаются.