- В Англии никогда не переведутся люди с фанатическим пристрастием к Аравии и ее делам, - отвечала старуха, сама не чуждая такого фанатизма, как не чужд его был, пожалуй, и генерал. - Особенно, когда речь идет о племенах пустыни. Борьба племен за свободу и независимость всегда увлекала англичан, подобных Лоуренсу и капитану Шекспиру, потому что в той жизни, которой живет бедуин, все люди свободны и равны. В пустыне каждый зависит только от себя, все равно, принц он или пастух, - вот почему жители пустыни великодушны, правдивы, верны данному слову; и хотя встречаются в их среде и коварство и жестокость, все же это народ по натуре благородный и вольнолюбивый. А какой поэтичный! Англичане приезжают сюда в чаянии найти благородство и вольнолюбие, а находят еще и поэзию; и, взяв арабов за образец, стараются подражать им в надежде набраться от них той внутренней чистоты, которая у нас, на Западе, давно уже утеряна. Удалось это одному Доути; он сумел стать настоящим арабом, просто потому что был настоящим человеком.
- Ну, а Гордон?
Желтое старушечье лицо миссис Спрай сморщилось в гримасу не то недоумения и восторга, не то раздражения и жалости.
- Гордон такая отчаянная голова и так настойчив, что может перещеголять всех нас. То есть нет! Я не то хотела сказать. В сущности, я его слишком мало знаю. Но тут есть одна опасность: как бы этот Гордон не объарабился сверх меры и не позабыл о том, что он родился в Англии и должен сохранить английский образ мыслей, взгляды на жизнь, остаться верным своему долгу англичанина. Объарабившись сверх меры, он рискует незаметно предать и погубить самого себя. В его отношении к арабам есть какая-то одержимость. Но чем бы он ни кончил, вы будете свидетелем его конца, генерал. Я - нет: я не доживу до этого.
И вот теперь, несколько лет спустя, миссис Спрай уже покоилась в могиле, а генерал сидел на насосной станции нефтепровода и с некоторой тревогой дожидался одержимого Гордона. В сущности, именно оценка миссис Спрай была причиной тому, что генерал заранее невзлюбил его, хотя и не видел никогда. Совершенно ясно, что это человек, запутавшийся во всяких там интеллектуальных выкрутасах. Все его поступки говорят об этом. Искатель свободы с мозгами набекрень - вот кто он. С ним нелегко будет справиться. Но справиться нужно.
Впереди показались выкрашенные в зеленую краску сооружения насосной станции, и сейчас же Гордон увидел генерала. Он стоял у деревянных ворот, освещенный лучами холодного солнца: невысокий, коренастый мужчина, в котором, несмотря на хорошо сшитый штатский костюм, сразу чувствовался военный. Сейчас же за воротами был дом, где помещалось управление станции, - кусочек родного Смиту лондонского пригорода, пересаженный в пустыню.
- Силы небесные! - вслух пожаловался Гордом. - До чего же смиты любят, чтобы жизнь была маленькой и безобразной! Такой они ее создают у себя на родине, а потом перевозят сюда. Ага! Вот и сам ливерпульский солдафон - лупоглазый Мартин. Ну-ка посмотрим, что это за птица.
Машина свернула в узкий проезд между двумя рядами проволочных заграждений и в конце его остановилась. Гордон раскинул руки в стороны, взметнув полы бурнуса, точно два крыла, и соскочил, ощутив на мгновение беспредельную радость полета; но это чувство исчезло, как только он коснулся земли и его верткое тело с крутолобой головой пришло в неподвижность. Оглянувшись на своих спутников, он неистово закричал по-арабски: - Никого не подпускайте к машине, никому не давайте подходить близко. Если заметите что-нибудь подозрительное, поднимайте тревогу - стреляйте или кричите. Если на вас нападут, режьте, убивайте, защищайтесь как угодно.
На территории, по которой проходил нефтепровод, можно было в любом месте ожидать засады бахразцев, но сейчас Гордон считал это маловероятным. Рядом с генералом стоял только один бахразец из военной охраны; вид у него был испуганно недоумевающий; он разглядел у машины кочевников-повстанцев, но, как видно, получил предписание не вмешиваться. Из-за спины генерала выглядывали с любопытством еще какой-то англичанин, сириец-механик и трое или четверо арабов-рабочих, но все они держались слишком на виду, чтобы их можно было заподозрить в дурном умысле.
- Это уж вы что-то далеко хватили! - Смит пониже опустил куфию, так что его круглое лицо совсем спряталось в пышных складках ткани. - Не станет генерал сейчас устраивать нам ловушку.
- Не будьте дурнем, - процедил Гордон сквозь зубы.
Он уже шел к воротам, и рослый Смит за ним совсем стушевался.
- Ах, генерал! - воскликнул Гордон. - Мы заставили вас ждать! Сожалею, что так вышло. Но мы рыскали по ту сторону Джаммара, и я только вчера получил вашу записку. Рад вас приветствовать.
Он дотронулся до своей груди, лба, губ, а затем уже пожал генералу руку. Жест был бессознательным, но в словах приветствия он словно примеривался к генералу, как к собеседнику.
- Я тоже очень рад. - Генерал склонил свою седую голову - невинная ирония, в которой он не мог себе отказать. Но голос его звучал сдержанно и ровно, и он не выходил за пределы исполненной достоинства вежливости. - Прошу вас в дом, мистер Гордон.
- С удовольствием! Позвольте представить вам Смита. Смит был когда-то лейтенантом у вас, в вооруженных силах пустыни. Теперь он в некотором роде генерал армии племен. Генерал Мартин - генерал Смит.
Как шутка, это было неудачно и никому не понравилось. Как выпад Гордона с целью задеть генерала, это вызвало многозначительное молчание. Но генерал все с той же спокойной вежливостью пожал руку озадаченному и смущенному Смиту и направился к дому, приглашая всех следовать за ним.
- Знакомьтесь, пожалуйста: мистер Уиллис, чьим гостеприимством я здесь пользуюсь. - Эти слова относились к англичанину, подошедшему последним, такому же неловкому, как Смит, и такому же нерешительному. Гордон знал, что это инженер-эксплуатационник; в его ведении находились первые двести миль нефтепровода. Ему был известен каждый шаг, который этот человек делал вдоль трассы нефтепровода под охраной бахразского военного патруля. Впрочем, его личность представляла для Гордона несравненно меньший интерес, чем его дела. И для генерала, по-видимому, также, ибо вскоре послышался неизменно учтивый голос: - Если б вы могли сварить для нас кофе, вот чудесно было бы! Я скажу, когда его принести. - И на том с Уиллисом было покончено.
В доме было так тепло, так чисто, что Гордон сразу же подумал про свои покрытые грязью и копотью руки, золотистую щетину на кирпично-красном потном лице, арабский бурнус и особенно ноги в насквозь пропыленных сандалиях.
- Не удивительно, что когда Христос пришел из пустыни, ему первым делом омыли ноги, - сказал он. - Ноги всегда подводят. Уиллис! - крикнул он. - Принесите-ка мне таз с водой, а?
Но генерал не дал сбить себя с позиции этой бесцеремонностью. - Я потому выбрал для встречи с вами это место, - заметил он ровным голосом, - что владения нефтяной компании представляют более или менее нейтральную зону между племенами и правительством Бахраза. Очень сожалею, что не имел возможности просто разбить где-нибудь палатку. Садитесь, пожалуйста.
Гордон резким движением распахнул полы своего бурнуса, поднял его, как юбку, и сел. - Я могу пробыть здесь полчаса, - сказал он генералу. - Дольше оставаться небезопасно. Поговорим о деле, а потом уже кофе.
Глаза у генерала стали стеклянные от раздражения. - Могу вас заверить, что вы здесь находитесь в абсолютной безопасности.
- Не сомневаюсь. Ничуть не сомневаюсь, генерал. Но мне предстоит обратный путь через пустыню, а это часом позже может быть уже не столь безопасно. Смит только что украл новенький броневик, и я вовсе не желаю, чтобы мне его покорежили бахразские самолеты, когда они начнут шнырять над пустыней, охотясь за нами, что будет очень скоро. Так что давайте приступим.
Торопливо вошел Уиллис с эмалированным тазом, полным воды. Как только он поставил таз на пол, Гордон сбросил сандалии и сунул ноги в воду. - Ну вот! - видимо наслаждаясь, воскликнул он. - Так что же привело генерала Мартина в пустыню? Вы представляете правительство Бахраза?
- Если уж на то пошло, - возразил генерал, глядя, хоть и с отвращением, как Гордон болтает в воде ногами, он решил выдержать все до конца, - если уж на то пошло, то я представляю правительство Англии. Но у меня есть некоторые обязательства перед Бахразом. По всей вероятности, вашим друзьям из бедуинских племен это известно. Надеюсь, вам не грозят неприятности из-за этой встречи?
- А вам, генерал?
- Мне? Конечно, нет.
- Почему же, если вам не грозит неприятность от вашего правительства, вы думаете, что мне грозят неприятности от моего?
- Прошу извинить меня, - начал генерал.
- Будем рассуждать так, генерал. Если в вашем лице представлены и Англия и Бахраз, то у меня положение не столь двусмысленное, так как я разговариваю с вами просто как вольный араб. - Он вздохнул и пошевелил в воде пальцами.
Это было уже слишком. - Ваша фамилия Гордон, - резко сказал генерал. - Вы англичанин. Этого ничто не может изменить.
Невозмутимость Гордона росла по мере того, как истощалось терпение генерала. - Не советовал бы вам строить на этом свои расчеты, - заметил он. - Мое английское происхождение касается только меня. Дело, которое я здесь делаю, касается арабов.
- Я ни на что не, посягаю, - поспешил оговориться генерал, вновь обретая привычную сдержанность тона. - Разумеется, ваше происхождение касается только вас. Но если вы в такой мере считаете себя арабом, тем лучше: значит, вы именно тот человек, с которым я хотел повести разговор.
- Превосходно! Будем разговаривать! - Гордон потер ногу об ногу и снова испустил вздох наслаждения.
Генерал почувствовал, что дал себя поторопить. Все его опасения оправдывались и даже с избытком: Гордон оказался куда более трудным орешком, чем он думал.
- Так вот что: я должен просить вас положить конец восстанию племен, - сказал генерал. - Видите ли, Гордон, тут дело серьезное.
- Да! - Гордон минуту помолчал, как бы размышляя. - Дело, безусловно, серьезное. Вы просите, чтобы я положил этому конец? Положил конец восстанию племен?
- Совершенно верно.
Казалось, будто Гордон засмеялся, но ни одного звука не слетело с его обветренных губ. Он снова пошевелил ногами в воде. - Что ж, это очень лестно для меня, - сказал он, - но это глупо. Неужели вы воображаете, что в моей власти прекратить восстание?
- Да, я так думаю, - ответил генерал все с той же подчеркнутой вежливостью.
- А почему вы так думаете?
- Потому что вы - одна из главных фигур этого восстания, один из его зачинщиков. Вот хотя бы сейчас - зачем вы приехали в Джаммар? Чтобы вовлечь в движение два племени, населяющие окраинный район пустыни. Вы хотите использовать их для захвата последнего бахразского аэродрома. Все это мне доподлинно известно.
- Что же тут удивительного? Я не делаю тайны из того, что служу восстанию кочевых племен. Бахраз тем более не делает из этого тайны. Если не ошибаюсь, за мою голову назначена награда в две тысячи бахразских фунтов?
- Этот вопрос меня не касается. Я прибыл сюда для того, чтобы заявить вам самым решительным образом: восстание должно прекратиться. Вы не должны посягать на окраинные районы, и в частности на аэродром. Я обращаюсь к вам и к вашему другу мистеру Смиту, так как считаю, что вы можете положить этому конец.
Гордон настолько позабыл о существовании Смита, что, услышав его имя, стал оглядываться по сторонам - где же он? Смит сидел в глубоком плетеном кресле, положив ногу на ногу, удобно откинувшись на спинку; он был погружен в мечтательное раздумье, от которого не сразу очнулся.
- Что вы на это скажете, Смит? - спросил Гордон. - Можем мы прекратить восстание?
Смит взглянул в знакомое узкое лицо, услышал знакомую, чуть напряженную интонацию и решил, что от него требуется сохранять полнейшее спокойствие - в словах, в позе и в тоне. Но получился маленький просчет.
- Едва ли, - сказал он и добродушно улыбнулся обоим.
Гордон снова перевел глаза на генерала. - Смит ошибается. Я могу прекратить восстание в одну минуту, если вы желаете, чтобы оно было прекращено. И я это сделаю генерал.
Генерал учуял подвох, но поддался непосредственному чувству и в свою очередь допустил просчет. - Вот и прекрасно! - энергично одобрил он.
- Но и вы тоже кое-что должны сделать, - продолжал Гордон, направив на генерала указательный палец и сосредоточенно сдвинув брови.
- Разумеется, все, что в моих силах. Что именно вы предлагаете?
- Восстание племен будет прекращено, - сказал Гордон, - если вы добьетесь, чтобы бахразское правительство вывело из этого уголка Джаммарской пустыни свои наличные силы вплоть до последнего солдата, жандарма и полицейского. Так сказать, полная и безоговорочная эвакуация.
- Но это нелепое требование, Гордон!
- А почему? Убедите правительство Бахраза уйти из Джаммарской пустыни и с аэродрома - и восстание окончится. Проще простого, генерал!
Генерал понял, что попался, но не рискнул откровенно возмутиться иронией Гордона, не рискнул отпарировать ее достойным образом. Генералу теперь оставалось только одно: спокойно и неуклонно гнуть свою линию.
- Вы сами понимаете, Гордон, что это невозможно. Хотя бы потому, что Джаммарский аэродром - последний оплот бахразских властей в пустыне. Я прибыл сюда не для того, чтобы помочь вам отнять его. И не для того, чтобы помочь вам расколоть надвое государство Бахраз. Племена - часть государства и должны оставаться в его составе. У них нет законного права обособляться, а кроме того, это не имеет для них никакого смысла. Автономия пустыни невозможна и неосуществима, Гордон. Говорю вам это как человек, хорошо знающий бедуинов.
- А я как человек, хорошо знающий бедуинов, могу сказать вам, генерал, что до тех пор, пока пустыня не получит автономии, восстание будет продолжаться.
- Я не собираюсь с вами спорить…
- Вы не можете со мной спорить.
- Так, значит, вы отказываетесь прекратить восстание? - тоном обвинителя спросил генерал.
- Как я могу его прекратить? - Гордон встал в тазу и заложил большие пальцы рук за пояс, заменявший ему портупею. Пояс был из мягкой, расшитой золотом ткани, и револьвер в брезентовой кобуре выглядел на нем довольно безобразно. Но вместе с тем угловатая глыба вороненой стали как-то скрадывала непропорциональность тонкой и гибкой, словно хлыст, фигуры, служа противовесом большой, непокорной, лобастой голове. - Как я могу его прекратить? - повторил он, едва не пританцовывая в воде от ощущения подтянутости и собранности всего своего существа. - Неужели вы думаете, что вековая история целого народа, его свободная воля, сама пустыня, наконец сошлись на кончике моего языка и что стоит мне шевельнуть им - и все прекратится? Неужели вы думаете, что это вообще можно прекратить словами? Что восстание - это военная операция под командой маленького генерала, который пишет приказы, составляет донесения и рисует на карте дурацкие загогулины, заменяющие ему реальное представление о ходе войны? А если бы даже это было так и я был бы тем маленьким дурачком, который всем заправляет, - неужели вы думаете, что я прекратил бы восстание по своей воле?
- Но, Гордон, вы же сами понимаете, что восстание раздирает страну. Хорошо, пусть борьба племен в какой-то мере оправдана, но ведь вы несете гибель всему Бахразу…
- Уиллис! - крикнул Гордон. - Принесите мне полотенце.
Уиллис вмиг явился, как будто он сторожил за дверью с полотенцем в руках, и Гордон сказал ему: - Принесите еще таз воды для Смита. - Но Смит испуганно отказался, и тогда Гордон сел на место и принялся вытирать полотенцем свои капризные, чувствительные ноги.
- Гибель Бахразу несет его феодальный строй, который насквозь прогнил, генерал, - возразил он, энергично растирая себе щиколотки. - Не только племена пустыни восстали против него, он сам против себя восстал. Распад начался изнутри - в городах, среди крестьян. Правительство уже не в состоянии управлять. Тайные общества, мелкие бунты, антимонархические заговоры, правонарушения, стачки - вот что сулит Бахразу гибель, а не мы. Нам дела нет до Бахраза. Племена добиваются лишь того, что им принадлежит по праву. Судьбы Бахраза нас не интересуют.
- Вы хотите сказать, что никак не связаны с революционным движением в Бахразе, которое именует себя восстанием города и деревни?
- Ха! - с искренним презрением вскричал Гордон. - Город и деревня! Народное восстание! Много они там смыслят в восстаниях! Страна, созревшая для революции, готова упасть к ним в руки, а они? Наплодить еще тысячу тайных обществ, устроить политическую демонстрацию, остановить десяток поездов, подстрелить десяток министров - вот и все, на что они способны! Пусть себе восстают на здоровье. Можем даже пожелать им успеха. Но к племенам пустыни это никакого отношения не имеет, так что не просите меня спасти Бахраз от его собственного злосчастного народа!
- Речь идет сейчас не об этом, а о восстании племен, - внушительно сказал генерал. - Прекратить восстание племен - вот о чем я прошу вас.
- А как, генерал? Скажите, как?
- Ступайте к эмиру Хамиду и другим главарям и объясните им, что ничего хорошего из этого восстания не выйдет. Что если они будут упорствовать в своих мятежных действиях, то на окраине пустыни их встретит хорошо вооруженный и хорошо обученный Бахразский легион. И что исход этой встречи для них предрешен: они будут разбиты наголову.
- Вздор! Неужели вы думаете, что какая-то несчастная бахразская армия может оказаться сильнее, чем вся пустыня, поднявшаяся во имя правого дела? Надеюсь, генерал, в решающий день, когда хорошо обученный легион пойдет в бой, вы будете неподалеку. А я возьму горсточку бедуинов Хамида и покажу вам, что вы говорите вздор. Впрочем, мы никогда не сражаемся, а потому нас нельзя разбить. Сражения - дело генералов, которые уже проиграли войну и хотят доказать это.
Все это было сказано с такой уничтожающей иронией и так умно был взят прицел на психологию военного, что генерала проняло. И в то же время он чувствовал, сколько страсти и сколько мысли вложено в слова Гордона, и потому не только не возмутился его выходкой, но даже в известной мере был польщен. Впервые в жизни к нему обращались с таким откровенным и дерзким вызовом. И впервые в жизни он видел перед собой словно бы олицетворенный обвинительный акт, но на какой-то миг за воинственным выражением этого лица, этих глубоко запавших голубых, как небо, глаз генералу вдруг почудилось страшное одиночество человека, разобщенного с другими людьми подчеркнутой нелепостью своего поведения, человека, в ком душа горит, не находя себе выхода. Обвинительный пафос Гордона был лишь внешней оболочкой, сухой и тонкой но непроницаемо твердой, под которой металась эта безнадежно заблудившаяся душа. Невольно генерал почувствовал жалость и смягчился.
- То, что вы говорите, отчасти верно, - сказал он Гордону. - Может быть, даже справедливо.
- Ха!
- Но это лишь одна сторона дела. Я покажу вам другую сторону, Гордон, и вы поймете, почему восстание обречено на неудачу. До сих пор все шло у вас хорошо оттого, что вы сталкивались лишь с небольшими сторожевыми отрядами и в условиях пустыни вашим кочевникам ничего не стоило окружить и уничтожить такой отряд. Но теперь вы будете иметь перед собой Бахразский легион с налаженной связью, с разработанной системой обороны, а окраинные районы оборонять нетрудно, заметьте себе.