Влияние Гордона, его направляющую руку он чувствовал постоянно - и во время войны и до начала восстания. Когда Смит прибыл из Египта в Аравию в качестве начальника транспорта и был прикомандирован к британской миссии, охранявшей порядок в пустыне, он попал под начало к Гордону. Это было в Истабал Антаре, столице Хамида. Первое время Смит втихомолку посмеивался над Гордоном. Ему казалась потешной эта небольшая костлявая фигура, эта интеллигентская, богатая оттенками английская речь, особенно когда Гордон говорил громко, потому что тогда нередко на каком-нибудь изысканном словесном обороте у него вдруг срывался голос. На Смита не производило впечатления хладнокровие Гордона, его свирепый деспотизм, быстрая смена настроений, внезапные приступы молчаливости, полнейшее отсутствие последовательности в его действиях: например, его манера сниматься с места в любую минуту, как только пришло в голову, - "Поехали!" и все, - никакой подготовки, никакого представления даже о необходимости подготовки. Сейчас! Сию минуту! В этом был весь Гордон - причудливая фигурка в арабской одежде.
Но мало-помалу, сам не зная, как это случилось, он начал испытывать какой-то благоговейный страх, глядя в крупное лицо Гордона, встречая его холодный взгляд, слыша его немного скрипучий интеллигентский голос. И постепенно он настолько подчинился влиянию и авторитету Гордона, что еще до конца войны стал устраивать по его наущению всякие махинации с грузовиками и другими транспортными средствами, принадлежавшими британской армии, - махинации, в результате которых часть этих средств перешла в распоряжение Хамида; а Гордон в свою очередь загодя укреплял силы будущего восстания по артиллерийской и материально-технической части - тоже за счет англичан.
Многое в этих проделках Гордона поражало Смита даже сейчас, несколько лет спустя: пренебрежительное отношение к армейскому начальству, уверенность, отличавшая все его поступки, сказывавшаяся в каждом слове и в каждом движении. Гордон раскрадывал целые партии винтовок, предназначенные для частей Бахразского легиона, оккупировавших в то время Истабал Антар. Боеприпасы, пулеметы, ящики с продовольствием - все, на что только ему как офицеру связи удавалось наложить руку, - все шло к Хамиду. Но он не крал, как крадет вороватый каптенармус, он делал все это с открытым презрением ко всей сложной армейской машине.
И Смит стал для Гордона удобным сообщником этих краж - не по доброй воле и не против воли, а просто потому, что так решил Гордон. Впрочем, даже сейчас в их представлении это не, были кражи. Это были ловкие проделки, оправданные широким размахом Гордона, его независимостью, его нескрываемым пренебрежением к той власти, о неповиновении которой Смит и помыслить не мог. Быть может, здесь сказывалось природное различие между этими двумя людьми. Быть может, для Смита вполне естественно было выполнять приказания Гордона, покорно принимать то, как с ним обращался Гордон, пуская в ход то шутку, то презрение, то властность, то соблазн. Со временем все это сложилось в силу, от которой Смит уже не мог уйти.
Он не мог уже уйти от Гордона. Вот и все, что он надумал, глядя в усеянное звездами арабское небо. Он даже не знал, есть у него желание уйти или нет; и хотя Гордон увлекал его к новой пропасти, глубины которой он даже не мог измерить, он не решался самостоятельно искать другого пути. Участвовать в нападении на английские нефтепромыслы?
- А вы как поступите? - совсем отчаявшись, спросил он Гордона.
Гордон засмеялся. - Когда дойдет до дела, подумаю.
Смит не посмел добиваться более определенного ответа и только спросил: - Мы теперь назад, к Хамиду?
- Нет! - вскричал Гордон, словно вдруг придя к какому-то решению. - Я хочу сделать еще одну попытку. Завтра мы поедем к Ашику.
- К старому Ашику? Чем он может помочь нам?
- Ашик - кочевник, ставший купцом, у него должны водиться деньги, и он должен дать хоть сколько-нибудь нам. Мне сейчас до зарезу нужны деньги.
- Но какое дело горожанину до восстания племен?
- Ашик одной ногой в Бахразе, а другой все еще в пустыне. Горячность бедуина сочетается у него с умом горожанина. А мне и ум тоже пригодится, не только деньги. Завтра с утра едем к нему.
- Под самым городом Ашика находится бахразский форт. Не надо нам туда соваться, Гордон. Слишком большой риск. На броневике и близко от города показываться нельзя.
- А зачем мне броневик? Мы его оставим где-нибудь, а сами пойдем пешком, или поползем, или верхом поедем - там видно будет.
- Тогда я вам не нужен! - сказал Смит, как будто хватаясь за мелькнувшую возможность избавления.
- Как это вы мне не нужны? Не говорите глупостей.
- Я думал, может, мне пока сделать налет на какой-нибудь жандармский пост и раздобыть бензину…
- А стрелять кто будет, если понадобится?
- Минка, пожалуй, справился бы.
Идея была явно несостоятельная, но Гордон пощадил ее автора и только сказал спокойным тоном: - Вы мне нужны, потому что я хочу, чтобы вы ознакомились с местностью на случай, если придется ехать на машинах этим путем. Ведь специалист - вы. Я в этих делах не разбираюсь. Если все-таки решено будет отсюда идти на штурм аэродрома, вашим машинам придется, может быть, совершать чудеса…
- Машины для того и существуют, - проворчал Смит, неохотно покоряясь.
- Великолепно! - весело сказал Гордон. - Вот это я и хотел от вас услышать.
На том они и заснули и спали до самого утра. Их разбудил шум, который подняли у входа в хижину Минка и маленький Нури. Оказалось, что Минка стащил где-то четыре яйца и теперь пытается жонглировать ими, а маленький Нури уговаривает его прекратить эту игру, пока он не разбил их.
- Яйца! - воскликнул Гордон, - Черт возьми, я уж даже забыл, что это такое.
Маленький Нури снова стал просить Минку отдать яйца, предназначенные на завтрак Гордону. - Ну перестань же, - урезонивал он своего озорного друга.
- Смотри, я одной рукой могу, как факир! - закричал Минка и подбросил в воздух все четыре яйца, желая удивить Гордона, стоявшего на пороге.
Ему удалось поймать два, третье он уронил, а четвертое шлепнулось о его ладонь и разбилось. По пальцам потекла предательская желтая жижа.
При виде этого кроткий маленький Нури вдруг пришел в неистовство. Он накинулся на Минку и стал тузить его, выкрикивая ругательства, плевать и брыкаться, пока наконец Смит не схватил его в охапку и не оттащил в сторону.
Гордон наблюдал всю эту возню с улыбкой, которую потом скрыл под напускным безразличием.
- Ну, что с ним делать? - спросил Смит, не выпуская маленького Нури, хотя тот отчаянно брыкался и царапался.
- Аллах все видит! - ровным голосом сказал Гордон маленькому Нури. - Уймись, мальчик! Уймись.
Но Нури не мог справиться с бешенством, судорожной гримасой перекосившим его лицо. Он скрежетал зубами и рычал, как собака, продолжая отбиваться от Смита.
Гордон торопливо глянул на Минку. Тот стоял отвернувшись и вытирал стекавшую по лицу и рукам смесь песка, крови и яичного желтка, не обращая на Нури ни малейшего внимания.
- А, ты так! - сказал вдруг Гордон и ударил Минку по голове. - Вот тебе за разбитые яйца! Вот тебе за дурацкие игры! Вот тебе за то, что оставил меня без завтрака!
Догадавшись, в чем дело, Минка сразу вошел во вкус, стал подпрыгивать при каждом ударе и так вопил от притворной боли, что даже Смит испуганно оглянулся. Маленький Нури затих и несколько секунд смотрел на все это сквозь злые слезы, застилавшие ему глаза. Потом отчаянным рывком он высвободился из крепких рук Смита и бросился на Гордона с кулаками. И только когда Минка, не сумев соблюсти меру, завыл чересчур уж неправдоподобно, маленький Нури догадался, что его разыгрывают. Он отступил на шаг, взглянул в суровые глаза своего английского повелителя и увидел в этих глазах смех.
- Отрежь ему руку, Гордон, за то, что он тебя ударил, - в полном восторге закричал Минка, нарочно, чтобы подразнить маленького Нури.
Нури не знал, как быть. С горя он снова кинулся на Минку, но тот обхватил Гордона за ноги, притворяясь, будто ищет защиты, и все трое с хохотом покатились по красному песку. Последние остатки гневной вспышки улетучились в этом веселье. Впрочем, оно вскоре приобрело чересчур бурный характер. Гордон и Нури уселись верхом на поверженного Минку и стали размазывать по его лицу яичный желток, смешанный со слюной и песком. Смесь больно драла кожу, и Минка завопил уже непритворно, но Гордон и маленький Нури не слушали и продолжали свое. Наконец Минка, всерьез рассердясь и ругаясь на чем свет стоит, вырвался и побежал к ближней канаве обмыть свое исцарапанное и измазанное лицо.
- Ах ты черт! - с шутливым вздохом сказал Гордон, усаживаясь возле Смита. Он все еще отдувался и пыхтел. - Вот теперь я действительно проголодался, а есть нечего.
Он глянул на Смита и подметил тень недоумения на его лице. У Смита были маленькие и на редкость невыразительные глазки, что даже не вязалось со всем обликом этого большого человека, но сейчас Гордон прочел в них все его одиночество, отчужденность, полное непонимание этого внезапного приступа самозабвенного веселья.
- А вы что ж не захотели подурачиться? - совершенно серьезно спросил он Смита, устремив на него все еще смеющийся взгляд.
Смит не нашелся что ответить. Он смущенно улыбнулся и указал Гордону на незамеченного до сих пор свидетеля всей этой сцены, который сидел неподвижно между двумя большими камнями, не проявляя никакого интереса к происходящему. На нем была шелковая одежда, за поясом торчали два кинжала. Это был юноша, почти мальчик, с горделивой осанкой; на Нури и Минку он смотрел свысока, презрительно скользя взглядом от одного к другому. Но видно было, что он напряженно ищет случая встретиться глазами с Гордоном.
- Что ему нужно? - спросил Гордон.
Снизу, от водоема, отозвался Минка: - Это Фахд, сын шейха Юниса. Пришел сюда еще на заре, дурак, и заявил, что желает говорить с нашим английским господином. Я его нарочно заставил ждать - пусть учится вежливости.
Фахд - необычное имя для араба. Слово "фахд" по-арабски означает "пантера". Подобное имя дается ребенку, только если он родился хилым - в качестве заклятья, которое должно сохранить ему жизнь. В данном случае средство, как видно, подействовало: юноша и в самом деле был похож на дикую кошку пустыни. Слова Минки он оставил без внимания, явно не желая унижаться до спора с ним. Он был тремя-четырьмя годами старше и, кроме того, господином по рождению. Ни Минку, ни Нури он не желал замечать: он смотрел на Гордона и только на Гордона.
- В чем дело, мальчик? - спросил его Гордон. - Что тебе нужно?
- Я хочу служить тебе, - сказал юноша почтительно, но твердо. - Хочу служить делу восстания.
- Служить мне? А почему ты этого хочешь? - Гордон покосился на кинжалы, заткнутые у него за поясом. - И что скажет на это твой отец?
- Отец сам прислал меня сюда, клянусь аллахом, - сказал Фахд. - Да, да! Как перед аллахом, да пребудет со мной его благословение.
- Я тебе не верю, - возразил Гордон.
Фахд вспыхнул от гнева, но промолчал.
- Твой отец никогда не согласился бы на это, - настаивал Гордон. - К тому же ты слишком молод.
- Побойся аллаха! - возмущенно вскричал Фахд, указывая на Минку и маленького Нури. - А эти как же?
- Ну, они - испытанные воины, - сказал Гордон. Его смешило презрительное отношение юноши к этим двум детям пустыни; видно было, что он считает их чем-то даже ниже слуг. Гордон обернулся к Смиту и сказал по-английски: - Стоит взять его, как вы думаете?
- Он, должно быть, настоящий дикарь, - заметил Смит, думая о том, что с них вполне достаточно двух головорезов. Навязать себе еще третьего - это уже, пожалуй, чересчур, тем более при такой явной враждебности между ним и юными бедуинами.
- Совсем неплохо, если Юнис будет помнить о том, что с нами его сын. А малый хорош! Очень уж хочется посмотреть, как Минка и Нури будут управляться с ним в драке. И надолго ли хватит его высокомерия, когда начнутся у нас серьезные дела. Я просто не могу устоять против соблазна.
- Вы бы хоть поговорили с Юнисом. Ведь если мальчик сбежал тайком, это вам наделает хлопот.
- Да, тут вы, пожалуй, правы. - Гордон повернулся к юноше. - Хорошо, можешь ехать с нами, - сказал он, - но только если принесешь мне от отца письменное разрешение. Письменное, слышишь?
Это было такое странное и неосуществимое требование, что Фахд не сразу понял, в чем его смысл.
- Будет так, как ты велишь, - коротко ответил он и, поцеловав край одежды Гордона, ушел не оглядываясь.
- Честное слово, он достанет у отца разрешение! - сказал Гордон.
- Едва ли, - сухо возразил Смит, но ему и самому было с первой минуты ясно, что решение следовать за Гордоном прочно засело у Фахда в голове. И Смит в который уже раз подивился - что за сила притягивает людей к Гордону и заставляет их так прикипать к нему душой.
- Может быть, мы сумеем избавить мальчишку от того страха перед Талибом, которым одержим его отец, - говорил Гордон. - Если он останется с нами, бедному Юнису трудно будет идти против нас.
- Вот зачем он вам нужен, - сказал Смит неодобрительно. - Чтобы приобрести власть над стариком?
- Может быть, и так. Но он нам вообще будет полезен. Нам нужны верховые животные, нужен проводник. Вот тут он и пригодится.
Еще до полудня юноша вернулся, ведя за руку отца. - Скажи ему! - повелительно обратился он к старику.
- Он требует, чтобы я отпустил его с тобой, - жалобно сказал Юнис Гордону. - А я не хочу! Объясни ему, что он не может тебе служить.
Юнис цеплялся за своего гордого отпрыска, и видно было, что он боится потерять его и в то же время боится идти наперекор его желаниям; юноша явно сознавал, что он - гордость отца, и умел пользоваться этим. Больше Юнис ничего не сказал, только смотрел на Гордона умоляющим взглядом.
- Пусть мальчик послужат восстанию, шейх, - мягко сказал Гордон. - Это лучше, чем киснуть здесь. Пусть потешит свою гордость. Пусть послужит Хамиду.
- Он еще так молод, - заныл Юнис. - Мой любимый сын! Все остальные мои дети ничего не стоят. Видит аллах, я не в силах лишиться его, Гордон.
- Я все равно уйду!
Это было сказано так вызывающе и с такой бесповоротной решимостью, что бедный Юнис склонил голову, признав свое поражение. Слезы полились у него из глаз, он обнял сына и стал просить Гордона заботиться о нем.
- Долго ли ему попасть в беду при его горячем нраве! Не давай ему отбиваться от рук. И прошу тебя, не оставляй меня без вестей о нем. - Он еще раз прижал сына к груди и печально побрел прочь, как будто издавна неблагосклонная судьба окончательно добила его этим ударом.
Но Гордон велел Фахду догнать его. - Пусть отец благословит тебя! - сказал он юноше. И к этому добавил поручение - раздобыть мулов для поездки в город Ашика и яиц на завтрак.
В резиденции Ашика (Гордон считал город, выстроенный шейхом Ашиком у окраины пустыни, вполне заслуживающим этого названия) было шумно, людно, все улицы заполонили толстые купцы. Для толстых купцов и был построен этот город. Он стоял на единственной проезжей дороге, которая вела из Бахраза в пустыню, извиваясь по ущельям; и сюда, как в единственный торговый центр окраины, стекались и бахразцы и жители пустыни.
Старый Ашик, его строитель и хозяин, был джид, патриарх, и жил в белом каменном доме посреди города. Он вышел Гордону навстречу и приветствовал его, стараясь перекричать уличный шум, а Гордон поцеловал край его белоснежной одежды в знак уважения к его годам, мудрости, благочестию и снисходительному - когда не брала верх природная гневливость - отношению к людям.
- Привет тебе, сын пустыни! - закричал Ашик пронзительным голосом, свойственным глуховатым людям. - Так ты решил навестить нас!
- Как же я мог не навестить тебя, - сказал Гордон.
- Добро пожаловать! Долго ли ты у нас пробудешь? Прошу тебя, погости подольше. Прошлый раз ты так скоро уехал. И другу твоему мы тоже рады. Кто он такой? Все ли у тебя благополучно? Добро пожаловать, добро пожаловать! - Его квадратная седая борода тряслась, глаза весело блестели. - О мой воин! - сказал он и снова обнял Гордона.
Приятно было очутиться среди шумного многолюдства этого дома - сыновей Ашика, его братьев, племянников, слуг, приближенных, друзей, купцов, священнослужителей, обнищалых шейхов вымерших племен, невольников, - так приятно, что Гордон разрешил себе немного отдохнуть душой и даже шутил и смеялся с другими.
- Черт! - вздохнув полной грудью, сказал он вполголоса Смиту. - Мне сегодня кажется, что я дома!
Это "дома" означало вечер, проведенный за скромным столом в интересной беседе.
Ашик принадлежал к суфиям - секте, которой ислам обязан вершиной своей философии, давшей синтез мусульманских догм применительно к быту и нравам арабов, нравственное оправдание суровой жизни кочевников пустыни. Ашик с гордостью рассказывал о том, как величайший философ суфизма Аль-Газали, заимствуя понемногу от учений Платона, Будды, даже Зороастра, создал суфийское учение о высшей мудрости. Согласно этому учению, истина постигается человеком через внутреннее озарение. Суть истины - любовь к богу, путь к ней - искания души.
- Жадность, погоня за преходящими благами жизни - все это мы презираем, - воскликнул Ашик-купец. - В боге ищите прибежища, люди! Бог - наш оплот.
- Учение дельцов! - возразил Гордон и насмешливо подчеркнул, что купечество всегда создавало религиозные учения, проповедующие бережливость. На Западе примером могут служить пуритане, пресвитерианцы, кальвинисты, Спиноза с его одержимостью богом. - Высшая мудрость? Такая же догма, как и все в религии. Я утверждаю другое: истина, мудрость, познание самого себя - все это обретается лишь через разум, интеллект, подчинение желаний рассудку, разумные действия, свободные от всякой мистики.
- Тогда, значит, ты исмаилит, - презрительно сказал Ашик. - Божественная воля создала разум - единственное, что в мире совершенно. Так говорят исмаилиты.
- Если так, то я принимаю их веру.
- Да, - сказал Ашик, - но ведь бог создал также и дух, а дух далек от совершенства. Эти два начала борются друг с другом - несовершенный дух и совершенный разум.
Гордон пожалел, что Ашик никогда не слыхал о Фрейде, который открыл это противоречие много позже исмаилитов, но дал ему другое словесное выражение: инстинкт вечен, "я" смертно, и жизнь есть кратковременная борьба между тем и другим. Или, как говорят современные биологи, зародышевая плазма бессмертна, но организм умирает. Впрочем, сам он считал все это мистикой, в том числе и точку зрения биологов.
- Мне до этой борьбы дела нет, - сказал Гордон. - Единственная борьба, которая меня здесь интересует, - восстание племен; и не нужно мне никакой другой философии и религии.
Как только слово "восстание" было произнесено, все кругом вдруг преобразилось в его свете. Нищие странники в черных одеждах обернулись сирийскими революционерами, сеиды с суровыми лицами - религиозными пропагандистами, а сонные толстяки - купцами, разоренными восстанием, из-за которого пришла в упадок вся торговля в крае. Нашелся даже человек, который вслух стал возражать против этого слова, понося чужеземцев, являющихся сюда учить их политике. Было, однако, ясно, что он имеет в виду не Гордона, а кого-то другого. И сразу воцарилось настороженное молчание, окончательно утвердившее Гордона в мысли, что тут действует еще чья-то рука. Он удвоил внимание, но говорить ничего не стал.