Услышав этот неожиданный со стороны Смита отпор, Гордон даже хлопнул себя по ляжкам от восхищения. Потом он вскочил и заплясал на месте, разминая ноги, онемевшие от холода и сырости. Однако его настроение сразу испортилось при виде показавшейся невдалеке вереницы навьюченных верблюдов - племя Талиба уже откочевывало из Джаммара в поисках других, более безопасных пастбищ.
- Да, вы правы, Смитик, - сказал он удрученно. - Вот в чем проклятье этого убогого, голодного восстания. Мы можем действовать только при поддержке местных сил. А местные силы - вон они, уходят от нас. - Он со всех сторон награждал тумаками свое некрупное тело, чтобы согреться. - Без помощи Талиба нам едва ли удастся захватить аэродром.
- Интересно, кто это разъезжает по пустыне в поисках Талиба, - сказал Смит. - Неужели генерал Мартин?
- Нет, нет. Генерал ведет более крупную игру. Тут действует какой-то другой совратитель, и горе нам, Смитик, если он доберется до Талиба и предложит большие деньги. Я бы сам охотно пустился за ним в погоню, но Ва-ул справится с этим лучше меня. А нам надо продолжать свой путь к Камру, чтобы повидать бедного Юниса Ибрахима. Неужели этот несчастный Князь нищеты, самый подлый и самый запуганный шейх в окраинном районе, окажется еще менее склонным воевать, чем благородный Талиб? Мне просто не верится.
Но Гордон скоро понял, что бедный Юнис не пойдет против Бахраза и уж во всяком случае не станет помогать в захвате аэродрома. Ничто не говорило об этом прямо, и в то же время об этом говорило все кругом - с той самой минуты, как они поехали по красной земле долины, расстилавшейся меж Камрских гор.
- Не нравится мне все это, - сказал Гордон Смиту и потянул ноздрями воздух, точно принюхиваясь к чему-то.
Каждая мелочь, каждая подробность, которую настороженный взгляд Гордона схватывал и передавал в лабораторию инстинкта - что-то в облике жилищ, людей, земли, - множество едва уловимых примет убеждали Гордона, что кочевой жизни в Камре пришел конец.
- Всего полтора-два десятка лет, как эти люди оторвались от пустыни, и они уже превратились в крестьян, - с горечью сказал он Смиту, когда машина ехала мимо жалких полей, приютившихся на крутых уступах, - крошечных лоскутков пересохшей земли. Было что-то патетическое в этих попытках возделывать величественные голые склоны, в отчаянных стараниях получить урожай, успех которых зависел от скудных запасов влаги, накопляемых за зиму и бережно хранимых в глубоких впадинах и подземных колодцах. Летом, когда оттуда накачивали воду, она стекала тоненькими ручейками по горячему песчанику и, попав на взрыхленную почву, на мгновение застаивалась, блестя, точно полированная медь, прежде чем впитаться в запекшуюся поверхность земли.
- Устроили себе здесь тюрьму, - сказал Гордон, глядя на высокие склоны, обрамлявшие долину Камра. - Если б не горы, которые отделяют их от деревень Бахраза, они бы уже успели стать заправскими землепашцами. Слава богу, что существует эта естественная преграда.
Они поставили машину в укромное место и стали подниматься по тропке в гору. Крестьяне, видя, что на пришельцах не бахразские мундиры, а одежда жителей пустыни, со всех сторон сбегались к ним навстречу.
- Им здесь больше нравится, чем в пустыне, - сказал Смит. - Должно быть, круглый год сыты, чего не скажешь о доброй половине людей Хамида.
- Сыты! - повторил Гордон тоном, в который было вложено все его презрение к этому бессмертному философскому аргументу.
Сам бедный Юнис, теперь тоже крестьянин, или, верней, помещик, ожидал их у входа в кособокую глинобитную хижину, которую он построил себе над спуском в принадлежавшую ему долину. Всем своим видом, повадкой и образом жизни он не отличался от любого хозяина усадьбы, на которого в доме работает орава оборванных и дерзких слуг, а в полях батрачат крестьяне, - так по крайней мере казалось Гордону. Он владел всей долиной по праву феодального господина, и крестьяне обрабатывали в ней землю главный образом для него и лишь отчасти для себя.
- Ас-саламу алейкум, - сухо сказал Юнис.
Чувствовалось, что его приветствие - лишь дань учтивости, и это задело Гордона. Юнис был толст, ниже среднего роста; его наряд представлял собой некое смешение крестьянской одежды и одежды кочевника и тем самым как бы указывал, что он еще сам, в сущности, не решил, что он такое. Поверх длинной рубахи на нем был грязный кафтан, излюбленный вождями оседлых племен в некоторых частях Аравии, но оскорбительно стесняющий гордое тело кочевника. Лицо его уже ничем не напоминало лица бедуина с чеканными чертами, словно освещенными изнутри мрачным огнем. Оно было чересчур мясисто, пухлые щеки обвисли, бледная дряблая кожа была чисто выбрита. И если мрачная тень заботы лежала на этом лице, то это не были следы лишений, голода, угрюмого однообразия жизни, но лишь знак того, что сама жизнь здесь зашла в тупик.
- Я приехал от Хамида, - коротко сказал Гордон.
Юнис хрустнул своими толстыми пальцами - религия предписывает делать это для очищения суставов, но сейчас это было равносильно очистительному омовению в присутствии неверного.
- Привет тебе, - сказал он снова. На этот раз учтивость относилась к посланцу Хамида, но за ней слышался недружелюбный упрек: "Что тебе нужно от меня? Зачем Хамид тебя прислал? Кто ты такой? И почему приступаешь ко мне так дерзко, словно имеешь на меня какие-то права?"
Но все же гостей провели на площадку за домом, где земля была искусственно выровнена и на ней росло несколько садовых пальм. В тени лежал обветшалый ковер из тех, что обычно украшают шатры кочевников. Им предложили сесть у ковра, а затем Юнис попросил извинения и удалился, сказав, что сейчас придет.
- А, черт бы его побрал! - выругался Гордон после того, как они прождали целых полчаса. - Чего он тянет?
Он велел одному из слуг пойти и позвать Юниса, так как это ожидание начинало становиться оскорбительным. Но мысленно он отдал Юнису должное за эту выходку.
Юнис явился не торопясь, в сопровождении пяти или шести старейшин племени. Их нарочитая надменность в сочетании с безобразной одеждой и неуклюжими движениями показалась Гордону до того нелепой, что он едва не засмеялся вслух. Это была пустая комедия - даже когда они расселись вокруг ковра по обычаю пустыни, цепляясь за последние остатки своего благородного прошлого. Особенно плачевное зрелище являл собой сам Юнис: сидя, он и вовсе казался дряхлым стариком, весь песок вокруг него был заплеван, но не так, как обычно плюют кочевники, выпив крепкого кофе, и в маленьких комочках грязи, образовавшихся на месте плевков, было что-то омерзительное и нечистое. Гордону сделалось противно.
Но Хамид, наставляя Гордона перед поездкой, просил его отнестись к старику с состраданием; в пустыне его вообще жалели и "бедным" прозвали не потому, что у него было мало добра, но потому, что он был обременен несчастьями. - Ты с ним разговаривай просто, - говорил Хамид Гордону. - Юнис переменился; по нашим понятиям, он теперь человек богатый, но все-таки дело племен не чужое для него. Расскажи ему, за что мы боремся; он тебя выслушает. Он притворяется, будто его не интересует наша борьба, и все мои посланцы привозили мне от него только оскорбительные ответы, но это не так. Беда в том, что он уже раз натерпелся позору от бахразцев и боится, как бы это не повторилось.
О позоре Юниса Гордон слышал уже раньше. Когда-то, в двадцатых годах, Юнис воевал против Бахраза, был разбит, разорен и остался один, без друзей и союзников. Год или два спустя он, однако, снова восстал. На этот раз бахразцы натравили на него Талиба, и Талиб, получив от Бахраза подкрепление оружием и людьми, отнял у камрского племени все до последнего шатра и последней винтовки. Сам Юнис, измученный, ослабевший духом, попал в руки бахразских солдат. Они раздели его догола, связали и на веревке водили напоказ толпе, в которой были и женщины. После этого умные бахразцы (то есть глупые бахразцы, действовавшие по совету умных англичан, - так говорил Хамид) предложили отпустить его на волю и вновь отдать ему во владение этот уголок пустыни, если он поклянется аллахом, что больше никогда не восстанет. Должно быть, перенесенный позор что-то надломил в душе Юниса, потому что он полностью сдался, сложил оружие и с тех пор живет, как феодальный властитель, в стороне от дел и политических интересов кочевников, все дальше отходя от их образа жизни, все больше и больше цепляясь за Бахраз, потому что в нем он видит свою единственную защиту против Талиба, и боится, что стоит ему чуть-чуть изменить своему слову - и бахразцы снова натравят на него Талиба.
Но палка оказалась о двух концах, потому что люди Камра теперь сильней, чем когда-либо, испытывали на себе гнет Бахраза. И они уже не могли спастись бегством в пустыню - их держала земля, хижины и надзор жандармов. А Юнис, их вождь, точно в насмешку, еще раздобрел от этой жизни.
Исполняя наказ Хамида, Гордон просто и ясно изложил ему дело. Он сказал старику, что Хамид и объединившиеся в восстании племена скоро всех до одного выгонят проклятых бахразцев из пустыни; так согласен ли Юнис помочь Хамиду захватить последний бахразский аэродром? Согласен ли он принять участие в этом заключительном акте восстания и тем самым освободить себя и свой народ от тридцатилетнего бахразского ига?
Юнис молчал и только ковырял в зубах, причмокивая языком и время от времени поглядывая на красное, разгоряченное лицо Гордона с таким видом, словно и этот человек и его речи были ему неприятны. Наконец он заговорил, все так же недружелюбно.
- Если тебе нужно пропитание для твоих людей, - сказал Юнис, - нам нечего тебе дать. Если тебе нужно, чтобы мы напали на бахразский аэродром, мы не можем этого сделать, потому что у нас нет оружия. Примкнем ли мы к восстанию и пойдем ли за Хамидом? Но это восстание ни к чему не приведет, как и все прежние, потому что люди Хамида будут уничтожены самолетами и бомбами. Отправлю ли я посланца к Хамиду? Нет! - выкрикнул он, словно его вдруг затошнило от страха. - Довольно и того, что Хамид постоянно шлет ко мне посланцев, которые тут сеют смуту. - Он в упор посмотрел на Гордона. - Где уж нам думать о восстании, когда у нас столько врагов кругом, - сказал он, точно обвиняя Гордона в том, что тот защищает всех этих врагов. - Если я пойду против Бахраза, на меня нападет Талиб со своей шайкой убийц, и едва ли мой народ обретет тогда свободу, о которой ты говоришь.
Гордон пожал плечами, выражая презрение храброго, но тут же постарался сыграть на страхе Юниса. - Талиб все равно на тебя нападет, как бы ты ни поступил, - сказал он.
- Ты хочешь вооружить Талиба? - сразу насторожился Юнис.
- Конечно.
Бедный Юнис выпрямился, и все его тучное тело затряслось. - Если ты вооружишь Талиба, он сейчас же обрушится на нас. Не против Бахраза обратит он твое оружие, а против нас!
- Очень может быть, - безжалостно подтвердил Гордон. - А у Бахраза не хватит сил, чтобы еще и тебя защищать, так что и в том и в другом случае тебе придется плохо. Но если ты дашь клятву помочь нам, мы дадим клятву помочь тебе.
- Клятву? Клятву? - Юнис с трудом выталкивал слова из своего распухшего горла. - Все вы рады задушить меня этими клятвами. Однажды я уже прозакладывал свою жизнь, и вот теперь вы снова явились терзать мою душу. - Из глаз его текли слезы, дряблые щеки тряслись; он хотел сказать еще что-то, но не мог и только открывал и закрывал рот. - Не терзайте мою душу! - выкрикнул он наконец, оглянувшись на старейшин племени.
- Душа твоя принадлежит Бахразу, - ничуть не тронутый, возразил Гордон.
Юнис тяжко вздохнул, пропустив оскорбление мимо ушей, и снова весь как-то уныло поник: его расслабленная воля не могла полностью подчинить себе обмякшее тело. - Ну пусть даже восстание победит, - пробурчал он. - Пусть бахразцы обратятся в бегство. Но кто все равно останется в пустыне? Англичане с их нефтепромыслами! Вот и ступай к Талибу, если тебе угодно. А я пойду к англичанам.
- Англичане тебя защищать не станут, - заметил ему Гордон.
На этот раз Юнис пожал плечами так выразительно, как это умеют делать только арабы, и Гордон понял, что "англичане" уже побывали у Юниса. - А какой тебе прок от англичан? - торопливо сказал он, умеряя свой напор. - Они не станут тебя защищать от Талиба или от Бахраза, можешь мне поверить.
- Мне нет дела ни до Талиба, ни до Бахраза, ни до Хамида.
- Но какой тебе прок от англичан?..
Юнис встретился с Гордоном глазами, и вдруг до его сознания дошло, что у этого человека английские черты лица и цвет кожи, что он - англичанин, а не араб. Юнис совсем было позабыл об этом, чем Гордон мог бы по праву гордиться, и сейчас его обращение сразу резко изменилось. Он смотрел и на Гордона и на Смита другим, более пристальным взглядом.
- Разве англичане поддерживают Хамида и его восстание? - спросил Юнис.
- Может быть.
- А что тебя заставляет служить Хамиду? - Юнис выпалил это без всякого перехода, глядя на Гордона уже не угрюмо, а только с любопытством.
Но Гордону стало ясно, что кто-то - англичане или бахразцы - опередил его, успев взяткой или угрозой принудить Юниса к покорности. Он не захотел больше терять время на споры и доказательства. Он встал и ограничился коротким ответом, в котором прозвучала и грусть и твердая решимость: - Не все ли равно, что меня заставляет служить Хамиду? Я служу ему! Я служу восстанию. А все остальное значения не имеет.
Он ушел от Юниса, однако не торопился уехать из Камра, хотя и знал, что здесь, на окраине пустыни, можно на каждом шагу ожидать предательства и что Юнис, так же как и Талиб, не задумался бы выдать его ближайшему жандармскому посту. Ему нужно было время, чтобы поразмыслить, и он провел ночь в загородке, пристроенной к одной крестьянской лачуге, глядел на звезды, рассчитывал, соображал, пока это ему не наскучило, и тогда, чтобы дать новое направление своим мыслям, он обратился к Смиту:
- Смитик, что вы станете делать, если Хамиду придется все же напасть на английские нефтепромыслы?
- А зачем ему на них нападать? - спросил Смит. - Хамид не враг англичанам. Нефтепромыслы ему не нужны. Зачем ему на них нападать?
- Потому что обстоятельства могут заставить его. Не будем сейчас вдаваться в подробности, это слишком сложно. Но выбор тут один - либо аэродром, либо нефтепромыслы! А без поддержки Талиба и Юниса, - заключил он мрачно, - вероятно, придется выбрать промыслы.
Смит молчал.
- Так что же вы тогда будете делать? - спросил Гордон так, как будто это был очень хитрый вопрос. - Станете драться?
- Драться - со своими? - Смит как будто не мог осмыслить эти слова до конца.
- Ну да, да. Станете, если понадобится?
- Ведь, кажется, именно об этом спрашивал генерал вас?
- Да, именно об этом, - сказал Гордон. У Смита вдруг сделалось растерянное выражение лица, и Гордон сразу в него вцепился. - Придется вам решить.
Смит учуял настроение Гордона и ответил с осторожностью:
- Едва ли Хамид захочет напасть на промыслы. - Он жалобно замотал головой. - С какой стати нам драться с англичанами? Ни к чему это. Не будем мы с ними драться.
Но Гордон неумолимо настаивал на своем. - Кто знает, - сказал он почти весело. - Кто знает, какая сложится обстановка. Все может принять такой оборот, что и рассуждать не придется.
Смит молчал.
- А кроме того, - продолжал Гордон, - когда борешься за идею, рано или поздно надо решать.
- Так ведь есть и другие соображения, - неуверенно заметил Смит.
- Вот как? Какие же это соображения, Смит? Можем ли мы рассчитывать на успех своего дела здесь, если разрешим себе верить во что-либо еще, кроме идеала свободы? "Моя родина - все равно, права она или неправа", - вот где могила надежд половины человечества. "Мой бог превыше всех богов", - вспомните, что творили крестоносцы во славу своего единого христианского бога.
- Вспомните, что творили мусульмане во славу своего пророка, - возразил Смит.
- Пусть так, но разве они могли сравниться с нами жестокостью? Никогда! До крестовых походов существовал обладавший высокой культурой мусульманский мир, который относился терпимо к евреям и христианам. Но вот налетели жадные до чужих земель христианские полчища и разграбили Иерусалим и Антиохию с такой жестокостью, какая мусульманам и не снилась. Вы христианин, Смит?
Смит пожал плечами. - А кем же еще я могу быть?
- Кем угодно.
Смит глядел на Гордона и дивился - откуда столько страсти, гнева, боли в разговоре о вещах, казалось бы, столь далеких от всего, что может волновать человека.
- Величайшими нашими культурными ценностями мы обязаны арабам, - говорил Гордон. - Мы наполовину истребили их, а они за это дали нам все, чем мы теперь гордимся в области классической культуры, в области философии, науки, поэзии. Вы думаете, духовный Ренессанс начался с пробуждения мысли на Западе? Ничуть не бывало. Он идет от Византии и мавров. Он был выдоен из Испании графами Анжуйским и Прованским, меценатствующими папами римскими, у которых находился на содержании мировой разум. А что осталось от него в наши дни? Что он дал нам, пройдя через руки западного человека, через воздействие машины? Насквозь прогнивший мир, который должен быть разрушен до основания, чтобы можно было начать сначала. А для этого нужен Человек, если только на земле еще можно найти Человека. Нужно то, что еще уцелело от его благородства, его поэзии, его неукротимого стремления к личной свободе. Человек, не растленный цивилизацией. Вот почему араб - это идея, за которую стоит бороться, и если мы здесь для борьбы за эту идею, разве не должны мы только о ней и думать, Смит? Зачем нам соблюдать верность еще чему-то?
- Нефтепромыслам?
- Браво, Смит! Да, нефтепромыслам: Можем ли мы считаться с такими посторонними соображениями, с такими нелепыми требованиями? Нет? А тогда - хватит ли нас на то, чтобы выдержать обвинение в измене?
- В измене? - переспросил Смит. - Но кому? Или чему?
- А вот об этом мы и должны спросить самих себя! - сказал Гордон. - Захотим ли мы предать дело, которому служим, только потому, что мы случайно родились в Англии, а эти нефтепромыслы принадлежат англичанам?
Смит, сбитый с толку и встревоженный, прищурил глаза и, глядя в звездное небо, задумался о том, как случилось, что он попал в такое затруднительное положение. Иначе говоря, он думал о Гордоне, потому что именно Гордон довел его до этого.