Соборная башня, о которой так много говорят в последнее время, отсюда тоже видна, хоть для этого нужно было привстать на цыпочки; зато башня видела все дома! Если бы четвертого июля она высилась над городом, как прежде, то увидела бы молодцеватых веселых парней, которые устроили вокруг синагоги импровизированный хоровод. Парни перебрасывались шутками и гранатами. От шуток громко смеялись, а гранаты бережно ловили и ловко швыряли прямо в высокие окна. Но башня не видела того, что видел дом, не отводила глаза от зловещих факелов, не слышала взрывов гранат и нечеловеческих людских криков. Чисто прополосканное небо заволокло тяжелым дымом, и звуки стрельбы не могли заглушить криков.
В тот день Каин опять убил брата своего Авеля.
Убил, но не ограничился этим, как тогда, в поле, на заре человечества, а превратил акт в процесс.
Оккупационные власти были довольны и процессу не мешали - внутренняя борьба, как они деликатно назвали охоту на людей, надежно отвлекала население от болезненных вопросов самоуправления и прочих наивностей, что и предусмотрел заранее известный берлинский меморандум. Кроме того, у немцев было достаточно забот с расселением солдат и организацией их досуга, с советскими военнопленными, устройством концлагерей и со строгим учетом всего мирного населения. Ибо все должны работать на великую Германию - война, господа.
В таких хлопотах разменяли июль, проветрили город от дыма, вытерли кровь.
А кровь продолжала литься.
Царственный август, самый звездный месяц, зажег первые звезды не на небе и даже не на земле, а на людях. Дом не отличал евреев от других людей, пока у них на одежде не появились желтые звезды. Крупные - куда там небу! Одна на груди, одна на спине. Звездные люди вели себя странно: например, ходили не по тротуару, а прямо по мостовой. Не удивительно, что раньше евреев не было видно. Оказалось, горбатый Ицик тоже звездный, тоже еврей! Желтая звезда забралась ему на самую верхушку горба. А у нас ни одного еврея нет, подумал дом.
Ну-ну, скептически покосилась доска с фамилиями жильцов; мне видней. Вот зеркало свидетель. Но зеркало не спешило с выводами, потому что привыкло видеть все слова не так, как они написаны, а совсем иначе, и никто, даже дядюшка Ян, этим похвастаться не мог. Солнечный луч скользнул, преломился в трещине, и невозможно было сказать, сморщилось зеркало или улыбнулось.
На Палисадной оживление. Немцы пригнали грязных осунувшихся красноармейцев в гимнастерках без ремней, и они разгребают развалины доходного дома.
Странно, что доктор теперь выводит собаку в несусветную рань, а по вечерам совсем поздно, и все больше один, без Зильбера. Этот долго не показывается - уж не съехал ли, как дантист? Нет; вот он. Не самый лучший вечер он выбрал для прогулки - такой дождь зарядил, что только держись, недаром и шляпу натянул на самый нос! Опять эти двое спорят, но так тихо, что ничегошеньки не слышно. Когда они идут к парадному, доска многозначительно посматривает на зеркало, на дверь с цифрой "21" и тяжелой латунной пружиной, но посплетничать не с кем - дом спит.
В квартире у Бергмана разговор продолжается не намного громче. Говорят на эту тему не в первый раз, все еще надеясь переубедить друг друга.
- Если это сельтерская, то я Наполеон, - хозяин ставит бутылку, стаканы и раскрытую пачку галет фанерного вида. - Или хотите чего-нибудь покрепче? Могу развести спирт. Почти трофей, между прочим, - добавляет с усмешкой, но не объясняет, хотя есть что…
Когда вся деловая жизнь города замерла, а потом распалась, словно карточная колода в неумелых руках, закрылась и клиника, где работал Бергман. Говорили - временно. Дескать, немцам тоже нужны врачи, но сколько продлится неопределенная "временность" и что будет дальше, никто не знал. Послеоперационных больных родные забрали домой. Коридоры стали необычно просторными от распахнутых настежь дверей палат и солнца, льющегося сразу из всех окон.
Макс Бергман обвел взглядом кабинет. Очень непривычно было уходить - не на обед, не в отпуск, а на неопределенное время. Или навсегда? Он протянул руку к шляпе, и в этот момент в дверь постучали.
- Хорошо, что я вас застал, - начал главный хирург, - у меня к вам разговор.
Выглянув в коридор, вернулся, плотно закрыл дверь и продолжал:
- Коллега, там трое после бомбежки… Скажем так: никем не востребованные. Что с ними делать, ума не приложу.
Макс терпеливо подождал - не пришел же, в самом деле, Старый Шульц советоваться, - потом спросил:
- А что они говорят?
- В том-то и клюква, что ничего не говорят, - главный снял очки и держал их за сведенные дужки, пальцами массируя переносицу, - одна черепно-мозговая и две контузии. Если они заговорят, то уже с немцами.
- Так это?.. - начал догадываться Бергман.
- Они, - Шульц ритмично покачивал рукой, и солнечный луч прыгал по стеклянной восьмерке очков, - те самые. Откуда родным-то взяться. Если не ошибаюсь, вы живете где-то поблизости от дома призрения - или что там, приют? Туда немцы навряд ли сунутся, а если даже и… Мало ли где ранило: формы на них нет.
- У нас соседний дом разбомбило, - подхватил Макс, - скажем, они из пострадавших. Думаю, администрация не станет возражать. Хотя документы…
- Лишь бы выкарабкались, - махнул рукой хирург, - документы покойникам не нужны. Как-нибудь… Вот с парнишкой там осложнение.
Последние слова главный произнес уже встав. Надел очки, точно в седло вскочил; на ходу обернулся и кратко пояснил:
- Они в семнадцатой, сестра перевязку сделала перед уходом. Тут еще одна клюква, доктор: все это на добровольных началах, сразу вас предупреждаю.
Застегивая халат, Бергман спросил:
- Серьезное осложнение?
Шульц кашлянул:
- Увидите, - и легко, как молодой, устремился к двери.
Еще неделю-другую назад Макс ничего бы не увидел, но сейчас не увидеть было невозможно - осложнение было налицо. Вернее, на лице: на койке лежал молодой еврей, вчерашний боец Красной Армии, а сегодня личность вне закона. Он равномерно мотал по подушке головой, но глаз не открывал. Его сосед тоже лежал с закрытыми глазами - точнее, глазом, потому что второй был полностью скрыт пухлой повязкой; одна нога была в гипсе. На третьей кровати плашмя лежал худой мужчина с забинтованной головой и мелко дрожал, будто кровать трясло. Рот у него был скошен и приоткрыт, верхняя губа чуть припухла.
Старый Шульц наклонился, приподнял веко лежащего и отвел руку:
- Без изменений. На звук тоже не реагирует. Однако пареза нет. А вот что с внутренними органами… Они в машине ехали, а улицу бомбили. Этому больше всех досталось. Суть вам ясна?
Суть заключалась в том, что все трое были не транспортабельны, приют далеко, дом самого Шульца рядом, а носилки, слава богу, есть. Бергман вызвался поискать кого-то из санитаров, но главный жестко остановил его:
- Для носилок нужно четыре руки, а лишние уши и глаза ни к чему. Да и разошлись все. Сделаем так…
Небольшой одноэтажный дом, где жил доктор Шульц, находился совсем неподалеку от клиники, на той же стороне улицы. Самое сложное было идти шаг в шаг, не перекашивая носилки и не делая резких остановок. Первым шел главный, а Макс смотрел то на носилки, то на его затылок, припорошенный короткой редкой сединой, и на шею со вздувшимися венами.
Когда отнесли больного в гипсе, Шульц ответил на незаданный вопрос:
- Вы за меня, коллега, не бойтесь, я крепкий. И мне всего пятьдесят восемь, а это скорее мало, чем много; такая вот клюква.
Медленно переложили на носилки вибрирующего от дрожи третьего. Шульц промокнул полотенцем лоб, увесистый патрицианский нос и шею, вытер очки:
- Ну, с Богом, доктор!
Странное зрелище, должно быть, они являли со стороны, медленно, как во сне, пересекающие с носилками неестественно пустой больничный двор, залитый солнцем, и выходящие со своей ношей на улицу, чтобы в таком же замедленном темпе, шаг в шаг, будто копируя один другого, пронести носилки в неприметную дверь столь же неприметного дома.
После того как Бергман помог уложить раненых, главный отправил его обратно в клинику, в результате чего в домике появился запас перевязочного материала. Часть принесенного, в том числе двухлитровую бутыль со спиртом, Старый Шульц отдал ему:
- Если удастся их там пристроить, вам это может понадобиться.
Бергман про себя усмехнулся: жид будет хлопотать за большевиков.
Они ни о чем не договаривались, но как-то само собой получилось, что на следующее утро Макс стоял у дверей домика. Спустя несколько дней он поймал себя на ощущении, что работа не кончилась - просто в импровизированной клинике количество пациентов свелось к трем, а сам он теперь совмещает обязанности хирурга, невропатолога, перевязочной сестры и сиделки; дома увлеченно листал пособие по травматологии.
Отчасти поэтому его тяготили постоянная суета и паника приятеля. Даже сейчас рука Зильбера со стаканом слегка дрожала, что невольно вернуло мысли к третьему раненому. Я где-то его встречал, опять подумал Бергман; наверное, муж кого-то из пациенток.
- В конце концов, - Зильбер говорил медленно, старательно подбирая формулировку, - в конце концов, это открытая конфронтация власти. Мне как юристу…
- Вам как юристу, - от возмущения Бергман заговорил громче, - должно быть ясно, что отправлять на тот свет законопослушных людей есть преступление. Если евреи в чем-то виноваты, то единственно в своем еврействе. Это что, нарушение закона?
- Всегда находятся люди, не угодные властям. Немцам не угодны не только евреи - цыгане тоже. Я уже не говорю о коммунистах любых кровей.
- Коммунистов не обязывают носить звезды! - Огонек спички испуганно отшатнулся от сердитого голоса и погас. - Заметьте: только евреев! Почему на большевиков не вешают красные звезды?
- Их самих вешают, - угрюмо отозвался нотариус.
- Да! А евреев метят. Как скот.
Слово упало, как камень падает на песок. После паузы Зильбер спросил:
- Макс… Почему вы говорите: "евреи", "евреев"… Отчего не "мы", "нас"? Разве вы сами не чувствуете принадлежности к…
- Нет! - яростный шепот прозвучал криком. - Нет! Если носить клеймо означает быть евреем, то я - турок! Китаец, швед… Тех, по крайней мере, не метят.
- Да, - нотариус медлил, зная, что может потерять единственного близкого человека, но все же закончил, - сейчас многие пошли бы… в шведы, да нос не пускает.
И добавил очень тихо:
- Мы изначально мечены.
Уголок рта у него чуть подрагивал, предвещая не то улыбку, не то плач.
- Давайте выпьем, - предложил хозяин примирительно, но Натан не успел ответить - кто-то позвонил в дверь, и оба застыли, как в живой картине. Сенбернар без спешки приподнял верхнюю часть тела, повернув голову к прихожей, и лег опять, уложив на лапы тяжелую голову. Бергман зачем-то пригладил волосы и пошел к двери.
- Господин доктор, там внизу дама из 12-й квартиры, - торопливо заговорил дворник, - крыльцо починки требует, да мастера не найти. Неровен час, можно шею…
- Сейчас спущусь, - кивнул Макс и прикрыл дверь.
Зильбер стоял в спальне у окна, прижавшись к стене и пытаясь что-то высмотреть в окно.
- Натан, я сейчас вернусь. Там певичка эта… ногу повредила, кажется.
Перепуганная Лайма суетилась вокруг узенькой кушетки, на которой полусидела Леонелла. Левая нога лежала на подушке; лодыжка заплыла толстым отеком.
Бергман тщательно осмотрел и пропальпировал щиколотку. На перелом не похоже. Связки? Связки могла порвать; проверим.
- Встать на ногу можете? Осторожно: я помогу. Вот так. Нет-нет, опирайтесь на здоровую. Теперь на обе, потихоньку… Не отпускайте мою руку, держитесь! Где больно? Боль тупая или режущая? Ну, это не страшно. Стоять можете?
Леонелла могла стоять и даже сделать шаг-другой, но не отрывала пальцев от докторова плеча. Однако взобраться на пятый этаж нечего было и думать. Оказывается, лифт может потребоваться не только старым и немощным, но откуда было знать господину Мартину, что война оставит на крыльце штрих-трещину, да и что случится война, что сам он уедет в Швейцарию не на две недели вовсе, как предполагалось, и уж тем более не мог он знать, каким диковинным образом все эти случайные факторы приведут к тому, что дворник его дома, двойник оксфордского профессора, на пару с одним из жильцов несут сейчас на пятый этаж Прекрасную Леонеллу, сидящую с опухшей ногой на венском стуле.
Бергман обмотал щиколотку бинтом крест-накрест и предупредил:
- Повязку на ночь не снимайте. Если будет давить, можно чуть ослабить: вот так, - показал. - И позовите горничную, я научу ее делать спиртовой компресс.
Повязка ладно обвила щиколотку и немного усмирила боль, а главное, почти скрыла безобразную опухоль. На платье - любимом, кремовом - темнело грязное пятно.
Леонелла достала из сумочки зеркальце и ахнула:
- Перемазалась, как чумичка!
- Так это же чудесно, - неожиданно обрадовался доктор, - значит, про ногу забыли, раз в зеркало смотритесь.
Наткнувшись на недоуменный взгляд, не смутился:
- Я замечал много раз: если дама требует пудреницу, это знак выздоровления. В особенности красивая дама, - он улыбнулся обеим Леонеллам - сидящей напротив него и портрету на стене. - И вот что, - щелкнул замком саквояжа, похожего на футляр музыкального инструмента, - не бойтесь меня потревожить. Если станет болеть сильнее и пульсировать, сразу посылайте за мной. А что с компрессом, где ваша камеристка?
- Спит.
Не пускаться же в объяснения с посторонним человеком.
Уходя, Бергман протянул хозяйке листок:
- Мой номер; звоните в любое время. Телефон у вас работает?
Телефон работал - спасибо, Громов позаботился. На миг мелькнуло: позаботился - значит, позвонит. Потом бесконечно долго шла в спальню - и сразу увидела утреннее письмо, о котором почти забыла. Марита.
Писала не она, а тетка. Злобно перечисляла, как много сделала для племянницы, а теперь наказана за свою доброту: "люди надсмехаются и пальцем показывают. Мое вдовье дело горе мыкать, а тут страму не оберешься", - и дальше в том же духе. Леонеллу упрекала намеками, осторожно, что могла бы, как дама замужняя, остеречь девчонку. О хозяине в письме ни слова, из чего следовало: тетке виновник не известен.
…От сомнений самой Леонеллы, в первый момент признанию мужа не поверившей, давно ничего не осталось. После того дня Марита перестала затягивать раздавшуюся талию, а в остальном была, как всегда, исполнительна, молчалива и незаметна. Несколько раз надолго исчезала. В один из таких дней вернулась изможденная, но глаза были сухими. Остановилась в дверях гостиной: "Увезли их. Сегодня. Люди говорят, в Сибирь". Повернулась и ушла в свою комнатку, где начала собирать корзинку, задавливая всхлипы, похожие на икоту. В тот вечер Леонелла ей почти завидовала: если бы она сама там, в кайзервальдском доме, сумела заплакать, стало бы… А что стало бы? Что, девчонке от слез полегчало? - Ничуть; да не из-за слез позавидовала ей. Это она, Леонелла, должна была проводить мужа, а не служанка; она сама должна была проститься с ним у вагона. Проститься - и простить, хотя прощать было нечего: девчонка влюблена в Роберта, как… как она сама влюблена в чужого мужа. Девчонка хоть простилась…
Жалостный тон письма не обманул Леонеллу. О появлении на свет внучатой племянницы старуха сообщала только к концу письма, торопливо присовокупив, что кормить "всю ораву" она не намерена, зато в большом городе ублюдков много, в приюте место сыщется. "…A мне лишний рот без надобности, и от других стыдоба". Для того и было отправлено ей это письмо. Леонелла перечитала и подивилась: ни одного теплого слова ни о племяннице, ни о малютке; даже не пишет, когда родилась.
Под тугим бинтом пульсировала боль и не давала заснуть. Невозможно было представить, что сегодня утром она ездила в Кайзервальд - почему-то была уверена, что если будет известие от Громова, то - там. Проветрила комнаты, посидела в кресле-качалке. Потом аккуратно замкнула дверь и под проливным дождем вернулась из одного пустого дома в другой. Из-за ливня и оступилась.
За ночным окном ровно шелестел дождь. Уже в полусне успела подумать: почти осень…
Сентябрь принес на Палисадную небывалые перемены: соседний дом, пребывавший в многолетней спячке, начали ремонтировать. Зеркало едва не выпрыгнуло из рамы, силясь рассмотреть солдат в привычной уже немецкой форме, деловито снующих по обновленным лесам, и только трещина - боевое ранение от бомбежки - заставила образумиться.
Ворота знали куда больше, потому что находились ближе к ремонтной жизни. Прикрывая каменный зев, ведущий с улицы во двор, ворота могли наблюдать за событиями с двух сторон - больной дом находился так близко, что со двора была видна стена с пустыми, мертвыми окнами. Да, ворота могли бы рассказать немало интересного, но каменный мешок подъезда, двор и сами ворота как-то не вписывались в узкий кружок парадной двери, зеркала и доски. Не разбираясь в сословных различиях, дом, однако, твердо знал разницу между парадной лестницей и черной. Представить трубочиста или прачку на парадной лестнице так же трудно, как госпожу Леонеллу или офицера на черной. Вот ведь люди со звездами на одежде не ходят по тротуару, а только по мостовой; может, черная лестница придумана для евреев?..
А на улице трещали грузовики, нагруженные кирпичами и досками; на блестящих легковых машинах проезжали офицеры.
Из одной такой машины вышли два офицера и направились к дому № 21. Их сопровождали двое солдат с автоматами. Понимая, что власть не должна ждать на крыльце, Ян предусмотрительно распахнул парадное. Немцы осмотрели вестибюль и двор, поднялись по лестнице наверх; потом, оживленно переговариваясь, сели в машину и укатили.
Когда спустя два дня Леонелла в первый раз вышла из квартиры, внизу толпилось несколько человек: немецкий офицер, учитель с третьего этажа, дядюшка Ян и незнакомец в летнем плаще, оказавшийся переводчиком. На стене висела бумажка с крупно напечатанным "ACHTUNG"; Леонелла медленно приблизилась.
Все жильцы дома, медленно говорил переводчик, обязаны освободить квартиры. Немецкое командование предоставляет срок в десять дней для того, чтобы "обитатели имели возможность найти другие квартиры, переехать и перевезти собственное имущество". Переводчик торопился донести смысл и не очень заботился о подборе слов.
- А что будет с домом? - раздался голос дворника, когда все смолкло. - Кто за домом следить будет?
Человек в плаще слегка пожал плечами: не мое, мол, дело, но Ян настойчиво повторил, добавив:
- Хозяин оставил дом на меня, - и посмотрел прямо на офицера.
Выслушав переводчика, немец энергично закивал и улыбнулся.
- Дворник может остаться в доме, - сухо сообщил переводчик.
Выйдя из парадного, Леонелла заметила, что трещина на крыльце залеплена чем-то серым, но нижняя ступенька оставалась скошенной. Нога почти не болела, поэтому решено было сходить в приют напротив и навести справки про младенцев - должны же там знать? Однако направилась она вовсе не к приюту, а в противоположную сторону.
Доктор Бергман налил собаке свежей воды и как раз собирался выходить, когда неожиданно в дверях появился Натан и с извиняющейся улыбкой протянул ключи: