Журналисты оценили демократизм Губкина. Мог бы вовсе не приходить, ничего нам не объяснять. Прислал бы Сердюкова вместо Бланка - и дело с концом. Или, например, так: прислал бы охрану - Бланка бы вывели, Сердюкова на его кресло посадили, чего проще? Что же мы, непонятливые, что ли? Нет, он, деловой человек, нашел время, приехал познакомиться. И ведь сел на обычный стул! Мог бы кресло себе заказать - из красного, допустим, дерева. А он - на стул. И как будто всегда на стуле сидит, такое складывается впечатление. И одет демократично - в спортивной маечке. И вежливый какой, воспитанный! Владелец газеты - может себе что угодно позволить, может хоть матом, хоть кулаком по морде моей журналистской. А - деликатный. Спасибо говорит, здоровается с персоналом.
Губкин принял из рук потрясенной журналистки горячую чашку, оглядел коллектив и весело заговорил:
- Вот вы пророчите невесть что, а между прочим, все в полном порядке. Скажите, зачем людей пугать? Делу это помогает? А главное, мир уже неделю как выздоравливает, кончился кризис. Не заметили перемен? Была болезнь, не отрицаю, было легкое недомогание - так ведь на то врачи имеются. Подлечили. А вы все причитаете, слезы льете.
Поэтому совет акционеров и решил, что пора, так сказать, провести санацию газеты. Вот - демократ номер один, Валерий Сердюков. Под его руководством вы, уверен, такое напишете, что у людей радость в глазах появится!
А то - понаписали! Средний класс прижали - это вы написали? Аналитики! Ну, прижали, и что?
Разрыв между бедными и богатыми велик как никогда? Ну, есть разрыв, и что такого? Я бы хотел видеть не нытиков, не зануд, а людей, которые предлагают свежие решения. Зачем жаловаться? Возьми и сделай лучше!
Ну да, акции и ценные бумаги упали в цене. Но, поверьте мне, - Губкин улыбнулся всем сразу, но подержал улыбку достаточно долго, чтобы каждый мог ее отнести на свой счет, - это далеко не конец света. Да, вам не платят зарплату, не отрицаю, неприятно. Вот у меня, например, заводы стоят, но я не жалуюсь! Не жалуюсь! Вы все, наверное, слышали, как в одной деревне мужики возмутились - встал у них завод и платить им перестали. И президент наш сказал мужикам: не бойтесь, мужики! Заработает скоро ваш завод. Вот и я своим работникам тоже говорю: потерпите, сейчас платить нечем, но скоро все заработает. Опять завод пустим! И вам говорю: разбудите в себе оптимизм - и все наладится.
Журналисты кивали, соглашались.
Бланк, стоявший в задних рядах, сделал шаг вперед, и многие повернулись к нему с недоумением. Зачем пришел? Жена советовала остаться дома, но Бланк решил идти на встречу с собственником - формально он был обязан сдать дела. Губкин заметил, куда смотрят журналисты, выделил в толпе Бланка, поманил рукой.
- Поблагодарим Александра Бланка. Мы будем вспоминать время, когда Бланк руководил нашим изданием.
- Мне кажется, - сказал Бланк горько, - газета без меня обойдется. Незаменимых людей у нас нет.
Хотел сказать реплику весело, а получилось горько и отчаянно, скорбные слова "незаменимых нет" сказал писклявым голосом. И тут еще Румянцева, поразительная подхалимка, добавила:
- Мы, Саша, ваш портрет закажем и в рамочке повесим. Вспоминать вас будем.
Зачем она так сказала, неужели надо язвить? Неужели Сердюкову это нравится?
Румянцева словно почувствовала, подошла, жарко прошептала в ухо:
- Что же ваша муза вас не поддержит?
И слово "муза" выговорила презрительно, приоткрыла ротик в улыбке.
И отошла, шелестя юбкой.
Губкин продолжил свою речь:
- Я не собираюсь давать советы! У нас имеется демократ номер один, - жест в сторону золотистого Сердюкова, - он пусть и рулит. Скажу лишь, что общество нуждается в разъяснении. За какую именно демократию мы сегодня боремся? В последние годы возникли, назовем это мягко, необоснованные претензии. То и дело слышишь от разных деятелей: дескать, я не работаю, а хочу иметь много денег, потому что все равны, раз у нас демократия.
Журналисты посмеялись. Находятся же идиоты, которые говорят подобное. Ха-ха. Смешно пошутил сенатор Губкин.
- По этому поводу несколько слов. Демократия есть равенство возможностей, а это не то же самое, что равенство результатов, не так ли? Возможности у всех были одинаковые, - сказал Губкин.
И опять журналисты покивали. Разумеется, возможности были одинаковые. Кто им, в сущности, мешал поступить работать в КГБ, дослужиться до резидента в Германии, а потом стать правой рукой мэра Ленинграда? Никто не мешал. Кто мешал сделаться комсомольским вожаком, а потом исхлопотать себе право на приватизацию рудных залежей? Всего-то дел - попасть на прием к президенту и оказаться президенту полезным. Что, запрещали тебе, дурню, нефтью спекулировать? Никто не запрещал? Не хотел спекулировать? Так не жалуйся теперь, что пенсия в три рубля. Равенство возможностей у нас, демократия.
Бланк смотрел на своих сотрудников и думал: ну хоть один выступи, вспомни, пожалуйста, об этих годах, скажи, что жалеешь меня.
- Мы боремся, - продолжал Губкин, - за то, чтобы дать шанс каждому. Заводы скоро заработают, газеты будут выходить, жизнь наладится - надо лишь верить и работать. Программу нового издания Валерий Сердюков скоро с вами обсудит. А пока Александр Бланк скажет несколько слов на прощание.
Бланк вспомнил, как обычно говорил в таких случаях Татарников, и сказал, повторяя интонацию Сергея Ильича:
- Заводы заработают? Замечательно будет! И то, что президент это обещал, - бодрит и вселяет надежду. Только вот что производить будут? Автомобили делать не умеем, авиационную промышленность угробили, наука сдохла. Что производить-то станем, если не умеем ничего? Есть, правда, один рецепт - что можно производить в России. Вы, господин Губкин, так устройте производство, чтобы сразу деньги печатать.
Губкин внимательно посмотрел на Бланка, и те, кто перехватил этот взгляд, поняли, что сенатор Губкин совсем не веселый, а чрезвычайно холодный и исключительно жестокий человек.
- Заводы должны просто печатать деньги. Это и будет целью развития общества. Других целей все равно нет. И вопросов о зарплате, кстати, не возникнет. Зарплату коллектив завода может печатать себе сам. У меня есть практический совет относительно будущего газеты. Нельзя ли на разворотах печатать денежные знаки? Подписчики будут нарезать себе купюры, и уверен - тираж подскочит!
Бланк сказал это, поклонился коллективу, кивнул Губкину - и вышел из кабинета. А журналисты ждали - что Губкин сделает? Губкин проводил бывшего главного взглядом, улыбнулся. Встал, одернул свою спортивную маечку, подошел к окну, распахнул створки.
- Немного свежего воздуха, а? Считаю, хватит ныть. Жизнь налаживается, пора работать. Смотрите, весна.
И журналисты потянулись к окну, вдохнули запах улицы. Действительно, весна. Кризис прошел, деревья зеленеют, банки начинают выдавать кредиты. И соловьи в этом году распелись в Москве. Хороший у нас город, веселый. И сирень цветет. И нефть дорожает. Что это мы, в самом деле? Подумаешь, зарплату не платят. Так ведь заплатят когда-нибудь. Начальство доброе. Демократия у нас или нет?
14
Бланк вышел из редакции и поехал к Татарникову. Сергей Ильич был дома, не в больнице - и шел Бланк привычной дорогой, как много лет ходил, и поднялся по знакомой лестнице на второй этаж, и звонок звонит так же, вот и шаги жены Сергея Ильича за дверью - все как раньше. Жизнь вернулась в нормальное русло.
- Как больной?
Присел у изголовья, вгляделся. Он знал, что рак уже проник во все органы Сергея Ильича, знал, что шансов выжить нет никаких, но глядел на друга и поражался: ясный взгляд, спокойная улыбка, даже румянец появился. Вдруг Бог - или Высший Разум - или доктор Колбасов - или силы природы - вдруг все они вместе явили чудо? Что мы знаем о себе и о возможностях человека?
- Как ты себя чувствуешь?
- Отлично, - сказал Татарников, и сказал он это своим обычным голосом, немного насмешливо, спокойно.
- И болей нет? - недоуменно спросил Бланк. А вдруг это тайские целители постарались? - И кризис, говорят, тоже кончился.
- Разве?
- В редакции сказали. Все поправилось. Меня уволили, - добавил Бланк.
- Наконец-то. - Татарников не выразил сочувствия.
- Уволили. Кризис кончился, ты выздоравливаешь, а меня уволили. Начнем новую жизнь.
- Ремиссия, - сказал Татарников спокойно. - Домой приехал, полегчало. И в мире так же точно. Помнишь тридцать восьмой год? Осенью тридцать восьмого, после Мюнхена, многим казалось, что им подарили новую жизнь. Говорят, в Париже второй раз зацвели каштаны.
- Думаешь, все вернется?
- А что изменилось, Саша? Финансовый капитализм изменил свою природу? Богатые стали добрее?
- Но ведь боли прошли?
- Совсем без болей нельзя, - рассудительно сказал Татарников, - у всякого человека что-нибудь болит. У меня живот, у тебя совесть. Болит совесть, Саша?
- Ты помнишь тот разговор?
- Разобрался?
- Как разобраться?
- Веди себя честно, - сказал Татарников. - На всех сразу не женишься.
- Кому помочь, я должен выбрать, кому помочь.
- Помогай слабейшему.
- Но если оба слабые, - и он представил себе пожилую женщину, одну в доме, беззащитную перед миром.
- Не оставляй никого. Никогда не оставляй никого.
- Как? Как? - Хорошо тебе говорить, думал Бланк, лежишь тут умирающий и спросить с тебя невозможно. - Как всем помогать?
- Пока не помрешь, - сказал Татарников.
- Скажи, - не удержался Бланк, - а смерть, это что - одиночество? Вот говорят, что человек остается совсем один, когда умирает. Когда умираешь, уже никому не поможешь? Так ведь?
- Нет, это не одиночество, - сказал Татарников. - Я уже был там и кого-то видел. Тени, - сказал он, - длинные тени. Там много народа. Больше, чем здесь. Ты не один. Ты растворяешься во всех других, - добавил он непонятно.
- Я не понимаю.
- Я и сам не понимаю. Просто так есть. Вот и все. Растворяешься во всех других, это и есть смерть.
Бланк не удержался и сказал:
- Ты знаешь, Рихтер умер.
Старик философ Соломон Рихтер был другом Татарникова - хотя виделись ученые редко: последние годы Рихтер болел и не выходил из дома, да и Сергей Ильич был не особенно здоров. В отношении больных никогда не знаешь, какой тактики придерживаться: говорить ли им о болезнях и смертях других людей, или нет. Бланк не хотел говорить Татарникову о смерти друга, но вдруг подумал, что умирающий, скорее всего, смотрит на это событие философски. Может быть, известие о чужой смерти примиряет со своей собственной.
- Попал в больницу одновременно с тобой, - продолжил рассказ Бланк. - Три месяца назад.
- Он долго сопротивлялся, - сказал Татарников с каким-то особенным выражением. Так солдат говорит про другого солдата, умершего от раны. - Он долго сумел протянуть.
- Долго, - повторил за ним Бланк. - Врачи уже не надеялись, а он все жил. Ему сначала операцию на сердце делали. Разорвалось сердце. Зашили, и он все жил.
- Терпеливый, - сказал Татарников.
Сергей Ильич представил себе Рихтера, умирающего старика. Он ясно увидел надменный профиль гордого Рихтера, непримиримого марксиста. Увидел его изогнутую бровь, кривой нос, каменные скулы. В длинном белом поле он увидел другой окоп, где замерзал другой человек. И не дотянешься, не докричишься. Каждый замерзает молча, терпит в одиночку. Но однажды все встретятся - надо только дождаться этой встречи.
- Потом ему мочевой пузырь резали.
- А, это-то я себе отлично представляю.
Татарников слушал внимательно, сощурившись; так солдат слушает рассказ о бое.
- Потом его уронили санитары, он бедро сломал. Это надо же - человека после операции на сердце уронили на каменный пол.
- Могу представить. - Татарников видел перед собой лицо Соломона Рихтера, кривую его усмешку.
- Оперировали ногу - кровь долго остановить не могли. А он все жил.
- Рихтер может долго терпеть, - сказал Татарников. - С Рихтером им пришлось повозиться. - Он не уточнил, кому именно пришлось повозиться.
- Потом у него инсульт был. Потом другой инфаркт.
- А он держался? - спросил Татарников.
- Долго держался, - подтвердил Бланк. - Врачи уже устали, а он все не умирал. Но легкие отказали.
Татарников кивнул.
- Да, получается дольше, чем думаешь. У меня сейчас ремиссия. Дня два, думаю, добавит к отпущенному сроку. Скажи, - спросил он Бланка, - дошло до легких?
Бланк посмотрел на него, посмотрел в чистые холодные синие глаза.
- Говорят, да.
- Я так и думал, - сказал Татарников. - Задохнусь. Вот как будет. Но пара дней все-таки есть. Дай-ка сигарету. В ящике стола. Быстрее, пока она не пришла.
Бланк достал из стола сигарету, Татарников закурил и сказал:
- Мы бранились с Рихтером. Он был марксистом, ты знаешь. Я его называл красным комиссаром, а он меня - белогвардейцем. Смешно получилось. И он помер, и я помираю. Никто не победил. Ни красные, ни белые.
- Кто-то победил, - сказал Бланк и подумал про Сердюкова и Губкина.
- Рак победил, - сказал Татарников. - Ты когда-нибудь рак видел?
Бланк опешил, ничего не сказал. Все люди слышали про рак, все знают про эту болезнь, но как можно рак увидеть? В микроскоп, что ли?
- Человек превращается в рака, - сказал Татарников. - Меня мыли в больнице, и я случайно увидел. Половина тела окостенела, панцирем покрылась.
- Господи, - сказал Бланк. - Как страшно.
- Я пока что человек, - сказал Татарников, - я пока еще человек. Но человека каждый день остается все меньше, понимаешь? Он меня ест и не остановится, пока не съест. Я думаю, что рак - он как власть. Ему всегда мало.
- Всегда мало, - повторил Бланк.
- Не возразишь. Только терпеть. Я еще человек, и за это держусь. Хуже всего - если я себя предам.
И Бланк повторил:
- Хуже всего предательство.
В комнату ворвалась жена, крикнула:
- Тебя три месяца лечили, а ты! И вы - как могли сигареты дать!
- Разве не все равно? - спросил Татарников.
А Бланк сказал:
- В самом деле, если рак…
Зоя Тарасовна схватила Бланка за рукав, зашептала яростно:
- Не смейте! Не смейте расстраивать! Не смейте говорить, что рак! - и дальше сбивчиво, скороговоркой. - Если не будет знать, то обойдется. Он у меня уже садиться стал. На поправку пошел. Надо стараться, чтобы не узнал.
- Что ж вы думаете, рак пройдет?
- Главное - ничего не говорить. - Она приложила палец к губам.
15
После многолетних рейсов в Среднюю Азию проводник поезда № 006 Москва - Ташкент Аркадий обзавелся чертами узбека. Лицо округлилось и потемнело, глаза стали влажными и темными, как сливы. Аркадий говорил друзьям, что люди на Востоке добрее, жизнь проще и когда он выйдет на пенсию, то купит дом на Аральском море, а может быть, даже и в Самарканде. Он описывал друзьям базары, показывал тюбетейку и халат, и друзья полагали, что Аркадий рехнулся. Аркадий приучил их пить чай из пиалы, есть изюм и на Пасху готовил плов - что было довольно необычно. Аркадий даже называл узбеков земляками, поскольку проводил два дня в неделю в Ташкенте и считал этот город своим. На перроне Казанского вокзала он инстинктивно выискивал восточные лица и радовался, когда к вагону подходили земляки. Увидев Ахмада, он не обрадовался - маленький темный человек скользнул к нему в вагон, и снова Аркадию стало страшно, как и несколько дней назад.
Ахмад дождался поезда, где работал проводник Аркадий, - они с Машей прятались около вокзала и выходили к поездам.
- Обратно отвези.
- Билет надо брать.
- Нет у нас билета.
- Помочь не могу. Иди покупай.
Плосколицый человек не сказал на это ничего.
Аркадий спросил:
- Женщина эта тебе кто? Жена?
- Не жена.
- Дочь, что ли?
- Нет, не дочь.
- Документы у вас есть? Совсем никаких нет?
- Ты нас положи в своем купе, - сказал Ахмад.
И не захотелось Аркадию спорить. Он поместил их - всех троих - на верхнюю полку в купе проводника, а товар, который вез из Москвы, отдал в соседний вагон.
Татарчонок сразу уснул, а Маша и Ахмад уснуть не могли - слишком тесно. Ахмад лежал головой к окну, поджав ноги, Маша с татарчонком на груди - головой к дверям. Поезд качало, они терлись друг о друга ногами, ноги затекли, но удобней лечь не получалось.
Свет не зажигали, но, когда поезд проезжал станции, свет фонарей падал в купе и Ахмад видел лицо Маши. К часу ночи проехали Рязань, и Маша сказала:
- Что ты сделал. Человека убил.
- Поживет еще, - сказал Ахмад - Если найдут быстро, то поживет. Русские живучие.
- Зверь ты.
- Лежи тихо.
- Куда едем? Зачем едем? Домой хочу.
- А где твой дом?
- Не знаю.
И снова ехали. Когда подъезжали к станции Потьма, рассвело. Аркадий дал вафли, чай и минеральную воду, и татарчонок не плакал. Днем Маша даже ходила по вагону со своим татарчонком, показывала из окна Самару, рассказывала про Волгу, а Ахмад спал.
Потом ели консервы, взятые Машей из Москвы, и Аркадий опять дал им чаю. Аркадий собирался их сдать пограничникам на станции Илецк, контрольном пункте перед Казахстаном. Приходит поезд ночью, в четыре часа, никакого скандала получиться не должно. После Оренбурга он запер купе снаружи, сказал, чтобы сидели тихо.
В Илецке все вышло иначе, не так, как предполагал Аркадий. Проводник соседнего вагона сдал его товар (антибиотики для казахских и узбекских поликлиник, каждую неделю Аркадий забирал немецкие лекарства в Москве) таможеннику. Пограничники вывели Аркадия на перрон, и сквозь стекло соседнего вагона Аркадий увидел физиономию коллеги, проводника Гены.
- Сам героин возит, - сказал Аркадий, - а я лекарство вожу. Деточкам. Дети у вас тоже, небось, есть? Как без лекарств? Дети болеют.
- Иди давай, Айболит.
Поезд ушел без Аркадия, и, когда доехали до Сары-Агача, пограничного пункта с Узбекистаном, запертое купе проводника никто не досматривал. Еще три часа - и Ташкент. Ахмад поковырял ножом замок, открыл дверь, они вышли.
16
Простыня в голубой цветочек постелена на диване. Рыхлый бугристый диван, старый, ему уже шестьдесят лет, покупал еще дед Сергея Ильича. Очень ветхий диван, обивка выгорела и порвалась, торчат пружины. Впрочем, пружины не мешали Татарникову. Легкое костлявое тело не примяло ни одной пружины, не смяло ни одного бугра. Татарников лежал, невесомый, на старом фамильном диване и смотрел прямо перед собой. На книжной полке (а он видел книжные полки, переплеты своей старой библиотеки) стояли семейные фото, и Сергей Ильич смотрел на свою маму, на своего отца, на деда - того самого, который покупал диван. А вот фотография деда на даче - семье как раз дали участок, работникам института минералогии выдавали землю, это считалось привилегией - целых шесть соток. Дед был знаменитым минерологом, разрабатывал Урал.
Бланк ушел, Сергей Ильич подремал два часа, проснулся и съел мороженое - жена дала мороженое. Он покорно открывал рот, пока она кормила его с ложки. Было как в детстве, тихо, неторопливо. Луч закатного солнца пришел в комнату, задержался на отклеенном куске обоев, потом двинулся к книжным полкам. И Сергей Ильич следил за лучом.
- Еще мороженого хочешь?
- Пока нет.