Однако люди не пришли. Это легко можно было объяснить. Доцент Панин, вложивший огромные, по его представлениям, деньги в акции российского нефтяного предприятия, в день смерти Татарникова сидел подле телевизора и во всякой новостной программе проверял индекс Доу Джонса - не подрос ли. Индекс расти не хотел, мало того, прочие индексы тоже падали. Прежде доцент относился к новостям с вялым интересом: так, опять где-то война, опять концерт поп-звезды, обычная развлекательная болтовня. Что ему, доценту кафедры истории, эти политические дрязги, войны и концерты? Теперь же доцент нервно переключал программы, тщетно надеясь, что НТВ дает более объективную информацию, нежели правительственные каналы. "Ну, мало ли, что им там прикажут, - взволнованно обращался доцент к жене, - государству у нас верить нельзя". Однако и независимый во взглядах телеканал НТВ, и даже канал РТР, который подчас выдавал крайне острые программы, - даже и они подтверждали: падает индекс, падает, злодей! Казалось бы: где индекс - а где акции нефтяного гиганта, от состояния дел которого стало зависеть здоровье доцента? Однако акции нефтяного предприятия в мгновение ока сделались дешевле вдвое, а спустя день еще раз подешевели - и доцент Панин с ужасом увидел, что продал отцовскую квартиру зря: на оставшиеся в акциях деньги он не то что новой квартиры, но и велосипеда купить бы не смог. Ведь был же твердый расчет, был! И что же теперь? Доцент тер рукой лоб, щупал пульс. Сердце билось быстро и дробно.
Он кинулся звонить богатым друзьям, те подтвердили, что дело плохо.
- Совсем плохо? - для чего-то уточил доцент.
- Совсем.
- Тогда зачем они мне свои акции продали? - задал Панин собеседнику вопрос и сам поразился, до чего просто сформулирована проблема, - зачем? Ведь это нечестно!
Собеседником Панина был архитектор Бобров. Познакомились они на презентации монографии по античной истории, представительный Бобров подошел, похвалил книгу. Петр Бобров, большой поклонник античности, строил виллы для менеджеров в стиле поздней римской архитектуры и был человеком солидным. Бобров сиживал за столом с такими людьми и в таких домах, куда Панина и близко бы не подпустили. Бобров многое в непонятной современной жизни понимал, Бобров ездил на большой машине с шофером и как-то обмолвился, что в день зарабатывает тысячу долларов. "Как это - тысячу?" - ахнул доцент Панин. Бобров объяснил тогда, что архитектурные проекты - вещь исключительно дорогая, и вообще: в стране, которая строит новое общество, важнее архитектора никого нет. Меняется облик общества - и кто же этот облик приведет в соответствие мировым стандартам, как не архитектор?
- Нечестно, говоришь? - обычно ленивый голос Боброва на этот раз был резким. - Согласен, нечестно! У меня у самого…
- Что такое? - О чужой беде узнать полезно - становится легче, если соседу тоже плохо.
- Заказов больше нет, вот что, - про собственные акции Бобров решил не говорить. И как скажешь доценту, что вложил два миллиона в акции концерна "Росвооружение". Не поймет доцент. - Не заказывают наши богатеи дачи, сижу без работы.
- Совсем не заказывают? - Почему-то доцент испугался этого факта.
- Оформил подряд на строительство поселка, сто коттеджей. - Бобров вспомнил комплименты, сказанные ему при утверждении проекта, и горько ему стало от лицемерия заказчиков. - Классику им подавай! Колонны коринфского ордера! Сделал - а они строительство заморозили.
- Классику заморозили? - посочувствовал доцент. И привиделось ему: стоит в снежном русском поле заметенная поземкой недостроенная античная вилла, гуляет ветер в колоннадах, мозаики покрыты инеем.
- Заморозили, - сказал Бобров, - не нужна им, оказывается, классика.
- Ах, Петя, ну что за времена. Куда мир катится!
Петр Бобров, едва закончив разговор с Паниным, немедленно набрал номер своего недавнего заказчика Пискунова - того самого Пискунова, что присоветовал ему акции "Росвооружения". Менеджер среднего звена государственного концерна "Росвооружение" Иван Васильевич Пискунов отнесся к вопросу архитектора раздраженно:
- Акции наши не нравятся? А ты зачем их покупал? Тебе что, больше всех надо?
- Так ведь обещали же!
- А ты верь нам больше, - и торговец оружием засмеялся злым смехом.
Сам он вложил пять миллионов долларов в ценные бумаги одной солидной западной фирмы и теперь ждал ответа от брокеров, можно ли еще продать бумаги по прежней цене. Ответ не приходил, да, впрочем, Пискунов и сам понимал, что шансов нет. Он пил коньяк, глуша томление в груди. Сердце у Пискунова не болело, голова не кружилась, но томление в груди нарастало, и от этого томления его охваты вала слабость. Он прилег на диван в гостиной, ощупывая рукой то место, где скопилась боль. Что же там за орган такой ноет в груди, думал Пискунов и неожиданно понял, что это болит душа. Прежде Пискунов в наличие у человека души не верил, а о существовании Бога отзывался иронически, но сделанное им открытие ошеломило его. Болела именно душа, больше в этом месте и болеть было нечему - там одни только ребра. Душа ныла и ныла, и Пискунов подумал, что от душевной боли есть лишь одно лекарство - коньяк. Правда, знакомый батюшка, отец Павлинов, намекнул ему как-то, что помогает также и молитва, но никакой молитвы Пискунов не знал. Да и что бы он мог просить у Бога? Повысить стоимость акций компании "Даймлер"? Не поймет Бог, не слышал он про такой концерн. Пискунов пил коньяк и думал, что вместо того, чтобы вкладывать заработанные на продаже оружия деньги в западные акции, проще было бы этим самым оружием Запад завоевать. Так наши предки и рассуждали, думал Пискунов, чей дед был полковником госбезопасности и проработал в Каргопольском лагере тридцать лет в те самые годы, когда лагерь славился на всю Россию. Не дураки были деды, ох не дураки! Строго вели себя с Западом, так только и можно! Это мы, балбесы, решили с ним заигрывать! Пять лимонов! В концерн "Даймлер"! Надо же додуматься! Бомбу надо туда кинуть, а не пять лимонов!
Пискунов, поколебавшись, набрал номер своего непосредственного начальника, генерала Сойки. Генерал прославился еще при советской власти, принял участие в нескольких кампаниях, помогая братским странам, потом осел в "Росвооружении", приобрел аэропорт в Сибири, небольшую авиакомпанию и грузовой терминал в Латвии. Генерал был жирен, красен, напорист, обнимался с министрами и много пил. По всем признакам, Сойка был человек, приближенный к самой достоверной информации, - не может так быть, чтобы Сойка не сказал Пискунову, что на самом деле происходит и виден ли конец неприятностям.
- А чего ты волнуешься, - генерал захрустел в трубку утренним тостом, - ты не волнуйся. Подумаешь, акции упали. Какой ты, брат, нервный. Это ж бумага. Ну, упали. Ты потерпи, коньячка выпей.
- Так я уже, Макар Макарыч.
- Вот и ладненько, Пискунов. Ты побольше выпей. Накати грамм триста, Пискунов. Сегодня акции упали, завтра они ого-го как взлетят! Потерпи.
- А если не взлетят они, Макар Макарыч?
- А куда ж они денутся? Ну сам подумай. Акции, они что выражают? Труд, Пискунов, акции наши воплощают труд! Люди работают в нашей стране, Писунов, самолетики летают, сталь сталевары льют, помпа наша работает. Ресурсы, Пискунов, у кого? Ну как тут акциям не взлететь?
- Так ведь встали заводы, Макар Макарыч. Не льют ничего сталевары.
- Как это встали? Встали, говоришь?
Генерал, впрочем, и сам превосходно знал, что большинство заводов стоит уже давно - лет этак десять. Крупные заводы были сначала приватизированы разными предприимчивыми людьми (многих из них Сойка знал лично), потом поделены на цеха, под реконструкцию всякой части был взят огромный кредит, а сами цеха были распроданы под разнообразные заманчивые проекты. От самолетной промышленности, например, мало что осталось. Авиакомпания генерала состояла из американских боингов и французских аэробусов, а отечественным Ту, выпущенным тридцать лет назад, даже Сойка не доверял.
- Магнитка на двадцать процентов встала, - сказал Пискунов и сам поразился своей интонации: столько в его голосе сказалось государственной скорби, - Магнитка встала, Макар Макарыч!
- Встала, говоришь? - Генерал пожевал тост. - Ну так она обратно поскачет! Ты коньячка, Пискунов, дерни, а Магнитка тут и поскачет.
И генерал повесил трубку. Магнитка, понимаешь, встала. Зачем Резникова брали в совет директоров, шельму продажную!
Генерал налил себе полный стакан пятидесятилетнего виски - как все важные чиновники в России, он давно уже перешел с отечественных водок и подмандатных коньяков на благородный шотландский напиток. Коллекция виски генерала Сойки славилась среди министров и генералитета.
Так хорошо утро начиналось! Звонить министру финансов - или ну его к свиньям? И что тот может сказать такого, чего сам генерал не знает? Ну да, взяла авиакомпания кредит у банка, который ходил в любимчиках у министра финансов, взяла под небольшой процент - так ведь и этот процент нынче не отдашь! Думали - за год отобьем. Как же, размечтался! И на кой ляд нам теперь новые самолеты? Кто ж теперь летать-то на них будет, граждане? И куда, главное, лететь?
- Отвисится, Макар Макарович, - сказал министр финансов, - немного повисит, а потом отвисится. Помнишь, Великая депрессия была в двадцать девятом году? Люди испугались, решили - конец света пришел. Так ведь обошлось, выросли акции. Выигрывает тот, кто играет в длинную игру.
- А когда выросли акции после Великой депрессии? - поинтересовался генерал.
- К пятидесятому году подросли, как миленькие, какие проблемы. Вот ты мне долги лет через двадцать и выплатишь. Главное, интерес банка аккуратно плати, а с кредитом мы тебя торопить не будем.
Сойка выпил стакан залпом, налил новый. "Интерес банка" - где только мы подцепили эти паскудные слова, что это за интерес такой у банка? Душить нас? Кому мешала сибирская авиакомпания! Кому мешала?
Бурый от волнения Сойка сидел на кожаном диване под портретом русского президента - и матерно ругал капитализм. В это же самое время министр финансов, отодвинув телефон правительственной связи - а Сойка звонил ему именно на этот аппарат, - вооружился мобильным телефоном и набрал номер Андрея Губкина, сенатора, бывшего руководителя подмосковной преступной группировки, а ныне крупного промышленника. Промышленник являлся одноклассником министра, и связи школьных друзей окрепли вновь, едва Андрей купил кресло сенатора и металлургический комбинат. Существовала преступная группировка до сих пор или нет, министр не знал, но охранники Губкина выглядели как люди, которые в жизни пробовали разное.
- Сколько у тебя таких? - спросил министр однажды.
- Стволов двести, - равнодушно ответил Губкин. - По пять штук в месяц кидаю, чтоб глупостями не занимались.
Министр не стал выяснять, зачем Губкин держит армию в двести стволов и где он такое количество вооруженных людей дислоцирует.
- У тебя заводы стоят? - спросил министр сенатора Губкина.
- Стальные или цементные? Я в Новороссийске цементные прикупил. Слышал?
Министр финансов не только слышал об этом, но и способствовал убыточной покупке. Кризис неизбежен и строительство встанет, про это говорили полгода назад. Повесить на шею бойкому Губкину бесполезные цементные заводы было разумной мерой. Министр отговорил жадного банкира Балабоса принимать участие в тендере, присоветовал верному Балабосу не рисковать, вовремя отозвать заявку.
- Вырвал цемент из-под носа у Балабоса, - похвастался Губкин. - Толстяк отступное давал, но мало. Решил - буду вам объекты для Олимпиады строить.
- Не надо про Олимпиаду.
Губкин захохотал.
- А ты скажи президенту правду! Не потянем, и все тут. Котлованов мужички нарыли - а строить не можем, бабки кончились.
- Что делать думаешь? - спросил министр Губкина, потому что знал Губкина как умного человека. С цементом мы его, конечно, подставили, сталь прибыли тоже не даст, но Губкин выход найдет.
Неожиданно министру пришло в голову, что точно так же, как они подставили Губкина с убыточными цементными заводами, хитрый Запад подставил российское правительство с Олимпийскими играми. Давайте, устраивайте Олимпиаду, покажите всему миру, на что способны, вложите десять миллиардов! Да что там Олимпиада! С капитализмом-то как надули: берите, дорогие товарищи, нашу систему - надежная вещь, износу не знает, век будет служить! Удружили, ничего не скажешь.
- Что делать думаю? Закон в Думе проталкиваю. Чтобы убрали из молодежных телепрограмм сцены секса и насилия. Чему детей учат, ты скажи?
- Что с финансами делать думаешь? - спросил министр финансов. - Американцы деньги печатают, семьсот миллиардов напечатали.
- Через год рванет, - сказал Губкин.
- Думаешь, инфляция начнется через год? Мы посчитали, что пять лет у нас есть. Не молчи.
Губкин выдержал паузу.
- Правила игры надо менять, - сказал он сухо. - Если по-хорошему, то война нужна. Трудно без войны.
И действительно, основания для недовольства общими правилами были. Кризис западной финансовой системы докатился до России в считанные дни, так метастазы естественно и легко перемещаются из мочевого пузыря в мозг. Что именно исполняет в мире функцию пузыря, а что мозга - уже было не важно: пришло в негодность все сразу. Еще вчера граждане горделиво смотрели в будущее, где их поджидали отдельные квартиры, безбедная старость и демократические выборы, - как вдруг горизонт потемнел: ни квартир, ни денег на счете. Разве что демократические выборы остались - но цену им знали все. Люди возбудились, они метались от сберкассы к магазину, от банка к ипотечной компании, смотрели в газеты, водили пальцами по столбикам цифр, ничего в цифрах не понимали и заламывали руки. Некоторые нервные граждане скупали крупу и сахар, складывали запасы на кухнях, но понятно было, что сахаром здесь не спасешься. Рушилось все сразу - и рушилось стремительно. Вдень, когда Сергей Ильич Татарников наконец помер, правительство России официально признало наличие финансовой катастрофы, и тот самый министр, который два дня назад назвал нашу страну "островком стабильности", заметил, что кризис пришел лет так, пожалуй, на пятьдесят. Сотрудники журнала "Вопросы истории", глядя на министра финансов на телевизионном экране, прикинули, сколько лет им будет через пятьдесят лет. Получалось у кого сто, у кого девяносто пять, а у некоторых зашкалило за сто десять. Не доживем мы до светлых времен, подумали сотрудники, и сделалось им грустно от такой перспективы. Вот вам и вопросы истории! Античность изучать, конечно, полезно, но ведь не написано в античной истории про сегодняшний день. Что же делать? Делать-то что? Одно было ясно - сейчас не до Татарникова. Сами помираем, не продохнуть.
3
Не продохнуть - грудь сдавило. Граждане набрали воздуха в легкие, чтоб крикнуть - крик, он вот, уже на губах, - однако никто не крикнул. Мир рушился на глазах - ив полной тишине. О чем кричать-то? Дескать, жизнь не удалась? Молча, не проронив ни слова, с кривой ухмылкой, с испуганными глазами граждане выполняли свои привычные обязанности - и никто не крикнул миру: ты меня обманул! Думали так все, а не крикнул никто. Где-то прошли демонстрации: мол, не желаем беднеть, не хотим кризиса финансовой системы, не же-ла-ем! Но общего плана действий у людей не было - по той простой причине, что уже давно у них не было общей цели. Все последние годы они только и говорили друг другу: ты живешь хуже меня, и это правильно, ты беднее меня, потому что не так ловок и прыток, и ты сам виноват, что у тебя денег нет. Люди так говорили друг другу последние двадцать пять лет - и разучились сочувствовать. Боялись сильных, лебезили перед властными, кричали на слабых - и слово "товарищ", популярное в темные годы социализма, стало бранным. О чем же можно говорить всем вместе? Что будет общим планом?
- Общий план? - говорил в таких случаях Татарников. - Общий план простой: продержаться до завтра. А потом еще раз до завтра.
Этим соображением он поделился с соседями по палате, разлагающийся старик и доходяга Витя выказали полное одобрение.
- А что, - сказал Витя, - правильная программа. Только как держаться, если гестаповцы ножами режут? - Витя имел в виду, разумеется, хирургов. - Мне весь организм располосовали.
- А ты терпи. У вас тут курят?
- Спрячь. Отберут в два счета.
- Это мы еще посмотрим.
В палате Татарников сразу сделался старшим, соседи отнеслись к нему с уважением, Витя даже готов был уступить ему завидную койку у окна, но Сергей Ильич отказался.
- Зря отказываешься, Сергей Ильич. Окно заклеено, не дует. А вид хороший - деревца видно, морг, шестой корпус. Лежишь, смотришь. А у тебя на что смотреть? Скучать будешь.
- Вот сам и смотри.
- Так я помру скоро, - сказал Витя рассудительно, - и привыкать мне нечего. Подумаешь, развлечений захотелось. Нечего мне тут разглядывать.
- Так и я помру, - не верилось в это, совсем не верилось.
- Ты еще поживе-е-ешь! Я-то знаю, я-то вижу! Иди вон к окошку, на улицу смотреть будешь.
- Мне здесь хорошо.
Палата, крашенная серой масляной краской, желтый кафельный пол, катетеры, склянки с испражнениями - смотреть было особенно не на что, но Татарников не скучал. Он лежал на спине с закрытыми глазами, прислушивался к боли в животе. Странно, что это простое занятие составляло теперь содержание дней, и ему не казалось, что время уходит впустую.
Иногда он беседовал с соседями - то есть с Витей и Вовой-гинекологом из палаты напротив. Вова был больным, как прочие, но профессия врача давала ему особый статус - ему дозволялось ходить из палаты в палату и носить гражданское платье. Рядовые пациенты кутались в байковые халаты чернильного цвета, а Вова щеголял в толстом норвежском свитере с пестрым рисунком, элегантных тренировочных штанах и длинных полосатых носках. Вова частенько заходил к соседям, располагался на пустующей койке, закидывал ноги в полосатых носках из собачьей шерсти на спинку кровати. Полосатые носки связала Вове жена, и разговор порой касался выбора спутницы жизни, выбора, как явствовало из носков и гастрономических посылок, вполне удачного. Вот старший брат Вовы совершил ошибку, женился скверно - и всю жизнь расплачивается. Вова подробно пересказывал свои диалоги с обездоленным братом - как тот сетует на судьбу.
- А не надо жаловаться. Сам виноват, - и Вова шевелил пальцами ног, отчего полоски на носках ходили волнами.
Вова листал журналы GQ и свежую прессу и, начитавшись вволю, делился политическими новостями с соседями. Татарников слушал рассеянно, а Витя реагировал живо, с непосредственностью провинциала. Витя полагал, что министры обманывают президента, но вскоре тот дознается до правды (тому есть свидетельства) и тут же проучит казнокрадов.
- Вот они когда все вспомнят! - злорадно говорил Витя и потирал руки. - Постучат к ним в дверь и скажут: а ворованное где? Тут им каждую копеечку, что у меня украли, припомнят. Сочтемся, граждане, посчитаемся. Чего там еще пишут, Вовчик? Куда он, говоришь, поехал?
На поездку министра в Пекин Витя отозвался так:
- Ишь ты, в Пекин! Разлетался! Дома жрать людям нечего, а он в Пекин. Ждали тебя там! Нужен ты там больно! Без тебя не обойдутся! В Пекин поехал, касатик! - и прочее, в том же духе.