8
Аккуратный и успешный Саша Бланк, приятель юности, действительно приглашал Сергея Ильича к сотрудничеству. И Сергей Ильич пришел однажды к Бланку в кабинет главного редактора. Татарников огляделся, и обстановка поразила его - только кожаных диванов в кабинете было три штуки. Он также обратил внимание на сейф внушительных размеров.
- Что, - спросил Бланк, - ищешь портрет президента? Можешь не искать: мы в оппозиции!
- А в сейфе деньги лежат?
Бланк развел руками: кто знает, что там в сейфе.
- Вот ведь, и у либералов средства имеются! - не удержался Сергей Ильич.
- Пиши, получай гонорары, пользуйся!
- Про что писать, Саня?
- Любая тема - сам понимаешь, цензуры нет!
- Любая?
- Нужна активная жизненная позиция, вот и все. Борцы нужны!
- Боретесь, Саня? За что? - заинтересовался Татарников.
- Как за что? За демократию боремся!
- Зачем? Она везде победила. Кого ни возьми - все демократы! И Зюганов демократ, и Путин. И Берлускони, и Саркози. Где человек, не признающий демократию, покажите мне такого! Не понимаю, как за демократию бороться.
- По мере сил, по мере сил.
- Скажи, а деньги вам кто платит?
Деньги платил сенатор Губкин, но сказать об этом Саша Бланк стеснялся, почему стеснялся - он и сам объяснить не мог. Купил сенатор газету демократической направленности, платит сотрудникам деньги, и что тут такого уж постыдного? Ну, берутся откуда-то деньги, так уж повелось. Ну, идешь в кассу, тебе дают зарплату - чего ж тут краснеть? Однако определенная неловкость возникала при разговоре о сенаторе.
- Акционерное общество платит, - туманно сказал Бланк.
- И кто же акционер?
И опять-таки, почему бы и не сказать: сенатор Губкин? Владеет человек цементными заводами, металлургическими комбинатами, отчего бы ему и за демократию не побороться? Достойный член общества отстаивает общечеловеческие ценности - почему надо этого стесняться? А не выговаривается фамилия, и все тут.
- Независимые, влиятельные люди.
- Вдруг им не понравится, что я пишу?
- Что ты можешь такого написать, что бы им не понравилось?
- Напишу, что демократия не самый справедливый строй. Напечатаешь?
- Ты лучше по культуре что-нибудь сочиняй. Обзоры выставок, например.
- Выставок? - В голосе гостя энтузиазма не было.
- Сходи на выставку в Центр современного искусства. - На рабочем столе Бланка стопкой лежали пригласительные билеты, их рассылали по всем газетам столицы. - Осветишь процесс.
На пригласительном билете - фотография цыпленка под лампой. Цыпленок, судя по всему, умирал, жар лампы испепелял его тщедушное тельце. Сергей Ильич переводил взгляд с цыпленка на друга юности, с друга - на цыпленка.
- Что это, Саша?
- Не видишь? Цыпленок под лампой. Инсталляция такая.
Татарников повертел в руках билет, отложил.
- Инсталляция?
- Произведение искусства.
- Вот это там показывают?
- Радикальная инсталляция. - Бланк старался говорить уверенно, даже небрежно. Словно дохлые цыплята под лампой его нисколько не шокируют. - Сходишь на выставку? Сорок тысяч знаков.
- Про цыпленка? - уточнил Татарников.
- Про новое радикальное искусство.
- Ты, Саша, обалдел.
Бланк обиделся. Интеллигентные люди - ничем не хуже Сергея Ильича - пишут обзоры выставок, им это не кажется зазорным, а вот Сергей Ильич презирает их труд. Сам Александр Бланк не брезгует являться на вернисажи, ему смотреть на цыплят положено! Мало того, надо читать рецензии, обсуждать их на редколлегии, выслушивать нытье авторов, и так далее, и так далее. Не всем так везет, как лентяю Татарникову. Большинство людей в поте лица добывает свой хлеб.
- Отец Николай Павлинов для нас пишет, - сказал Бланк, - находит время. Историк Панин, Лев Ройтман, поэт. Борис Кузин, культуролог. Лучшие перья у нас.
- И все за демократию борются?
- А как же! Юлия Ким пишет репортажи.
- Так она же твоя жена!
- Хочешь сказать, я развожу семейственность? Юля прекрасный журналист.
Юлия Ким, тонкая кореянка, с возрастом превратилась в полную даму, критика и активиста. Бланк никогда не обсуждал ее творчество с Сергеем Ильичом, но чувствовал, что Татарникову творчество Юлии Ким не понравится.
- Читал ее статьи? - спросил Бланк.
- Не пришлось.
- Острые репортажи.
Татарников промолчал.
- Иногда даем ее тексты на первой полосе.
- Вы лучше фотографию дохлого цыпленка на первой странице печатайте. Символ русской демократии. А вторая голова у цыпленка уже отсохла.
Редактор оппозиционной газеты может позволить себе многое, он даже портрет президента в кабинете вешать не станет. Но шутить над российским гербом все-таки он не может - и Бланк сухо закончил разговор:
- Не хочешь бороться за демократию, заставлять тебя не будем.
И - не получилось в газете.
9
Пока Татарников был жив, он принимал посетителей. Койки рядом с его постелью застелили застиранным серым бельем, подоткнули бурые казенные одеяла, и, пока койки пустовали в ожидании новых жертв, на них могли присесть гости.
Пришел юноша Антон, влюбленный в Сергея Ильича студент. Он чувствовал себя в палате неловко, не знал, о чем говорить. Не спросишь у выпотрошенного человека, как тот себя чувствует, глупый это вопрос.
- Вот кризис у нас, Сергей Ильич, - сказал Антон фразу, которую говорили в те дни все.
Сергей Ильич слышал слова, доносящиеся издалека, словно говорили в другой комнате. Гулко в пустом пространстве гудели звуки - но он уплывал прочь от них, и надо было сосредоточиться, чтобы понять, что от него хотят. Кризис, опять кризис, они всегда говорят про кризис. Он снова плыл по белому полю, и ему подумалось, что это снежная степь и он замерзает в степи. Он не чувствовал своего обмороженного тела, он был совсем один, и его несло дальше и дальше.
- Вы поспать хотите, Сергей Ильич?
- Слушаю тебя. Нет, милый, какой это кризис.
- А что же это?
- Просто жизнь, Антоша. Посмотри на организм человека. Была лихорадка, высокое давление, потом давление упало - что тут особенного? - Татарникову теперь нравились медицинские сравнения, он чувствовал, что с предметом знаком. Только говорить было трудно, но он делал усилие и говорил.
- А разве нельзя совсем без лихорадки? - спросил юноша.
- Тогда надо все время дома сидеть, чтобы не подцепить заразу. Начнется застой в легких, и с другого конца прихлопнет.
- Так все хорошо было, - сказал Антон. По его судьбе кризис ударил основательно: родители собирались послать его за границу, сегодня об этом уже не вспоминали. Диплом Антон собирался писать в Геттингене - стало быть, не будет никакого Геттингена.
- У тебя сигарет нет, Антоша? Что значит - нельзя курить? Ты им скажешь, что это ты закурил, вот и все. - Сергей Ильич покорно ждал, пока Антон вставит ему в губы сигарету, поднесет спичку. В его долгом холодном поле затеплился огонек, он глубоко затянулся и сощурился. В былые времена, когда он делал первую утреннюю затяжку, жизнь становилась ясной и понятной в деталях. И сегодня сигарета помогла, он с благодарностью смотрел на Антона. Сейчас бы еще чашку кофе.
Антон придерживал сигарету у губ Сергея Ильича, избегая заглянуть в глаза больному: ему было неловко за беспомощность Татарникова.
- А вы заметили, - сказал Антон, - что сигареты не пахнут? Перестали пахнуть табаком, правда. Раньше, когда капитализм только вводили, сигареты так сладко пахли. А уже года три как перестали пахнуть. Заметили?
Татарников замычал неразборчиво - и Антон вынул у него из губ сигарету, чтобы тот мог говорить.
- Запах не чувствую, Антоша, - сказал Татарников, - дай, дай еще.
Он курил, затягиваясь подолгу, так что сигарета прогорала стремительно. Лысый высохший человек напоминал ребенка - Татарников присосался к сигарете, точно младенец к соске, с тем же сосредоточенно-тупым выражением лица. Затяжка, еще затяжка, Антон терпеливо придерживал сигарету возле губ больного. Он опять замычал, и Антон понял, что Татарников снова хочет говорить, и вынул сигарету из его белых губ.
- Вы заметили, да? Нет вкуса! Просто бумага с опилками, верно? В сигареты теперь, наверное, одни опилки кладут.
Но Татарников заговорил не о сигаретах - о жизни в целом. Оказалось, пока он курил, он обдумывал слова студента о том, что прежде было лучше.
- Думаешь, жить было лучше?
- Конечно. До кризиса.
- Это когда же? В сороковом году? Или в восемнадцатом? Или в шестьдесят третьем, когда Кеннеди с Хрущевым за ракеты схватились? Ты историк, стыдно глупости повторять. Ну, не поедешь на Запад учиться. Не переживай.
- Вроде все наладилось.
- Что наладилось? - Татарникову казалось, что он говорит очень громко - надо было докричаться с другого конца степи, но голос его был едва слышен. - Ротозеи решили, что все наладилось, оттого что акций накупили. Дураков учить надо. Дай, дай еще.
Антон вставил ему в рот сигарету, Сергей Ильич втянул в себя дым - сигарета догорела до фильтра, обожгла губы. Антон вынул из губ Татарникова желтый мокрый фильтр, поискал, куда бы его положить, не нашел ничего и спрятал фильтр в карман.
- У тебя разве акции есть, Антоша? - Татарников спросил.
- У родителей были. Акции "Газпрома". Отец купил.
Татарников сказал:
- Ханский ярлык, Антоша. Акция - это ханский ярлык. Не то чтобы воля, а так. Разрешение считаться вольным. Разонравилось хану, он свой ярлык и отнял. Понимаешь?
- В России беда, понятно. Здесь всегда беда. А Запад как же?
- За девяносто лет могли приготовиться. В восемнадцатом году Освальд Шпенглер предсказал западному миру закат. Да-с, сбылось предсказание. Закатываемся, Антоша. Сумерки идолов.
Татарников был доволен собой. Он еще мог курить и мог шутить. И впрямь, закатываемся. Не один только западный мир был глух к предсказаниям.
Вот и Зоя Татарникова сулила своему мужу разные беды - вот и ее прогнозы тоже оправдались. Говорила же: докатишься!
Правды ради надо сказать, что Сергей Ильич и не делал ничего такого, что могло бы ускорить его конец. В отличие от западного мира, жадного, наглого, упрямого, Сергей Ильич вел крайне умеренный образ жизни. Выпивал, это точно, но кто же в России без греха.
Зоя Татарникова, беседуя с подругами, аттестовала мужа как бытового алкоголика, но это, несомненно, было преувеличением. Выпивал Татарников регулярно, и дня не проходило, чтоб не выпил водочки, но пил он умеренно, чтобы поднять настроение, от обычной российской грусти. Веселья от водки не появлялось. Но грусть таяла, и Татарников присаживался к столу с книжкой, читал, делал пометки на полях, тихо задремывал. Намерение написать собственную огромную работу, которая разъяснила бы всю русскую историю, давно испарилось - Татарников обычно говорил, что книга такая уже никому не нужна и он только время потратит, пересказывая очевидные вещи. И про западную историю писать не имеет смысла. Ну да, вранья много нагородили, и правду сказать однажды не мешает, но кому же нужна сегодня правда? Никому не нужна.
Может быть, когда-нибудь придет время, и народятся новые историки, и в новых учебниках истории напишут все, что на самом деле случилось, так говорил обычно Татарников.
- Вот ведь, скажите, пожалуйста, - говорила ему жена, - никто не знает, как на самом деле случилось, а ты один знаешь.
- Знаю, - отвечал Татарников и наливал рюмку водки.
- Вот возьми и напиши! И пусть издадут! И гонорар пусть заплатят!
- Другие напишут.
10
Напишут, говорил он, так: конфликт между тоталитаризмом и демократией - ложная посылка. Именно этого конфликта в истории не было. Происходило нечто иное, а именно поиск универсальной системы управления цивилизацией. "Позвольте, - обычно возражали Татарникову интеллигентные люди, - вы что же, хотите сказать, что не было конфликта между фашизмом и демократией? Вы что же, Сергей Ильич, отрицаете основную коллизию века - битву с варварством?" - "Да нет, помилуйте, что вы! - оправдывался Татарников. - Как такое можно отрицать! Просто разобраться пытаюсь: откуда этот фашизм взялся и что он выражает? Он ведь почему-то пришел, и пришел именно на Западе, правда?"
Далее он говорил так. Последнее столетие западная империя была раздираема внутренними гражданскими войнами. Были предложены взаимоисключающие проекты управления народами - германская модель, феодальная, и модель французская, республиканская. Ресурсы и жизненная энергия народов Запада к этому времени истощились, требовалось сформулировать генеральный план выживания - как всегда, за счет иных народов и далеких территорий. Остаток энергии был выплеснут в вековую гражданскую войну за первенство в управлении.
Если открыть счет франко-прусской войной семидесятых годов девятнадцатого века, то выяснение управляющей социальной модели продлилось вплоть до девяностых века двадцатого.
Изначально основные формы управления, которыми пользовался западный мир, воплощали монархии. В дальнейшем в мировой войне произошел важный перелом: конфликты монархий передали в ведомство демократий. Цели войны не поменялись, даже солдаты были теми же самыми людьми и нередко шли воевать в тех же сапогах, что и двадцать лет назад. Но поменялся лозунг - прежде дрались за царя, а теперь за свободу народа. Перемена лозунга дала возможность убивать людей по их собственному желанию - людям казалось, что они хозяева своей судьбы.
Различные формы так называемого народовластия конфликтовали друг с другом, а тем временем западный мир выяснял, какую именно демократию следует объявить правящей, по какому стандарту надо исчислять свободу. Мало сказать "демократия" - надо еще выяснить, какая именно демократия самая мобильная. Попробовали фашизм (тоже народная власть), коммунизм, советскую власть, корпоративное государство. Всякая демократия объявляла соперника тоталитарным государством - ив ходе истребительной гражданской войны установили лучшую модель управления людьми. Остановились на либеральной демократии с кредитной финансовой системой. Постановили: это и есть самая прогрессивная форма управления массами. В течение последних пятидесяти лет жители Западной империи вкушали покой. Измученные взаимными убийствами, теперь они мнили себя вечными хозяевами планеты и не хотели понимать очевидного: гражданские войны Новой империи (как некогда гражданские войны империи Римской) обозначили конец эпохи западного торжества. Но мнилось: вот придет новый Август и продлит праздник. А то, что за Августом придет Тиберий, а за ним - Нерон, это пусть, это как-нибудь само устроится.
Пришла пора прощаться с идеей западного господства, оно длилось недолго - со времени битвы при Лепанто, когда объединенные силы Запада разгромили флот Оттоманской империи, прошло менее пятисот лет. А то, что за это время была создана европоцентристская картина мира, - ну что ж, случилась ошибка, увлеклись, только и всего. Миростроительная демократия исчерпала свои возможности - так, возводя Вавилонскую башню, строители однажды сталкиваются с тем, что конструкция шаткая - не имеет фундамента. Западный мир вел наглую и жирную жизнь, набирал кредиты, которые должны были бы отдавать его наследники - если бы таковые наследники народились. Но до наследников не дошло, Запад умирал бесплодным напомаженным стариком. Западный мир лопнул, как мыльный пузырь, - со всеми своими банками, дворцами, правами, кредитами, фальшивым декоративным искусством. Выдернули затычку из надутого шарика - и знаменитый фаустовский дух со свистом выходил вон. И почему же мы все верили, что торжество Запада вечно, откуда такая вера взялась? Ничто не вечно, даже Сверхчеловек не вечен.
Все это Татарников обычно и говорил своим студентам или нечастым гостям - но одно дело сказать речь после двух-трех рюмок водки, и совсем другое дело эту речь записать. Тут нужны аргументы, анализы, примеры - сил на это уже не было. Какие уж тут анализы - когда до библиотеки дойти нет возможности?
Однажды он обнаружил, что у него рак. "Вот теперь я займусь анализами" - так сказал Татарников.
На окраине западного мира, в холодной России, объявленной стараниями нескольких энтузиастов частью Европы, в малогабаритной квартире на втором этаже умирал историк Сергей Татарников, а жена его, Зоя Тарасовна, сидела подле него и вздыхала.
- Ну что ты вздыхаешь, - зло сказал Татарников, - знаю, не повезло тебе. Виноват. Подвел.
Решали, в какую больницу вести. Звонили знакомым, те - своим знакомым, вскоре появились сведения о врачах. Везде хотели деньги вперед. Денег в семье не было.
- Надо хорошенько подумать, - сказал Татарников, выслушав предложения. - Что-что, а время-то у меня есть, - заметил Сергей Ильич, которому врачи определили три месяца жизни, - могу и поразмышлять, на какой мне стол ложиться. Что, хвалят этого Колбасова? Аккуратно кромсает?
В итоге выбрали докторов Колбасова и Лурье, заняли денег, передали деньги в конверте докторам. Лурье взвесил на ладони конверт и небрежно бросил на стол с бумагами. Тощий конверт, взяли по-божески. Наутро приехала машина для перевозки больного. Пока жена собирала Сергея Ильича в больницу и укладывала в пакеты носки и рубашки, все еще казалось, что обычная жизнь продолжается и он просто едет куда-то из дома - туда, где ему понадобится смена белья и чистые рубашки. Ненадолго, на время, словно бы в отпуск.
- К морю, - сказал Татарников. - Проветриться.
- Что ты сказал?
- Еду к морю.
Но жена не поняла, подняла глаза от сумки с бельем, посмотрела недоуменно.
Вышел из спальни заспанный джентльмен Бассингтон-Хьюит, посмотрел на то, как запаковывают в серое одеяло Сергея Ильича, как привязывают его тело ремнями к носилкам. Тугими брезентовыми ремнями примотали Татарникова к носилкам, затянули потуже, чтобы не вывалился больной, если носилки придется в лифте поставить вертикально. Еще, еще туже, так что Сергей Ильич сделался похож на осу, перетянутый в двух местах до совершенно плоского состояния. Поразительное равнодушие русских санитаров обычно раздражает иностранцев, но обозреватель Бассингтон владел собой: он все заметил, запомнил, но не сказал ни слова. Подошел к Татарникову, пожелал здоровья, поддернул трусы - и в душ.
Сергея Ильича спустили на носилках к машине; задвинули носилки внутрь - через заднюю дверцу. Пока носилки задвигали внутрь автомобиля, Татарников лежал с открытыми глазами и смотрел, что и как с ним делают, разглядывал санитаров и автомобиль. Он хотел дать совет, как ловчей развернуть носилки, но передумал и не сказал ничего. Заметил смешной номер машины - МНЕ 40–42, улыбнулся своими длинными белыми губами. Потом машина тронулась с места, и они долго ехали через город. Машина тормозила, сигналила, дергалась, и носилки швыряло то вперед, то назад, и Сергей Ильич закрыл глаза и подчинился происходящему. С этой минуты от него уже ничего не зависело, все решения, которые можно было принять, он принял - теперь осталось только терпеть. Он оценил новое состояние как определенную свободу - с этого момента другие все делали за него. Достали его из машины, повезли по коридору, свернули раз, свернули другой, закатили в какое-то помещение - осветили лицо лампой.