В приемном покое, куда доставили носилки, дежурные врачи зачем-то померили ему давление, потом поставили градусник, потом сделали кардиограмму. Татарников хотел сказать, что у него не инфаркт, но удержался, промолчал. Врач спросил, сколько Татарникову лет.
- Мне сорок - сорок два, - ответил Сергей Ильич, но никто не засмеялся. - Мне пятьдесят восемь, - поправился он, - сорок было давно.
Врач не оценил шутки, а может быть, просто не знал номера санитарной машины. Татарникова поместили в палату рядом с безнадежным Витей, и Колбасов с Лурье стали готовить больного к операции.
То ли произошла ошибка в выборе докторов, то ли болезнь и впрямь нельзя было остановить, но только после операции доктора избегали встреч с родными. Знакомые, те, что присоветовали Колбасова, звонить жене Татарникова перестали - и сами телефонную трубку не брали. "Стыдно им теперь, - восклицала жена Татарникова, - стыдно!" Рыжий доктор Колбасов стремительно проходил по кафельному коридору больницы, умудряясь не заметить Зою Тарасовну, даже если та становилась у него на пути. "Ждите! - говорил он коротко, если Зоя Тарасовна хватала его за рукав халата. - Если надо, сообщат". Так прошло пять недель.
11
В то самое время, пока Татарников курил сигареты Антона, редактор независимой либеральной газеты Александр Бланк тоже курил - против своего обыкновения.
Некурящий, он попросил у сотрудников сигарету, когда узнал, что главный редактор другой либеральной газеты, Валерий Сердюков, имел личную встречу с сенатором Губкиным. Нетрудно было понять, зачем они встречались. То, что в условиях кризиса либеральная газета не вытягивает, - очевидно. То, что Сердюков хочет переманить спонсора, - яснее ясного. И то, что хладнокровный Губкин взвешивает возможности, - не требует доказательств.
Бланк думал так: Губкин купит еще одну газету по дешевке, но зачем ему две либеральные газеты? Одну сделает бульварным листком. И зачем ему два либеральных редактора? Одного уволит. За Сердюковым закрепилась слава "демократа номер один", этими самыми словами Сердюков определял свою роль в обществе. Обычно Сердюков говорил: "Если кто-то отвечает за демократию в этой стране, то именно я", - наверняка так он и сказал сегодня Губкину. Одна надежда, что Губкин его не поймет, - дикция у Сердюкова была отвратительная, он бубнил себе под нос, шепелявил, присвистывал и не выговаривал многих букв. Строго говоря, даже эти самые слова об ответственности за демократию Сердюков внятно выговорить не мог - выходило что-то вроде "футынуты", но слушатели догадывались: речь идет о самых главных, животрепещущих вопросах. Когда Сердюков вел публичные дебаты с политологами, разговор складывался примерно так.
- В среднесрочной перспективе, - говорил политолог, - Россия имеет все шансы выстроить вертикаль власти и перейти к строительству нефтепровода в Китай.
А Сердюков, внимательно глядя на политика, спрашивал:
- Футынуты футынуты Фоссия?
Политолог терялся, самоуверенность его шла на убыль. Слово "Россия" он еще мог разобрать, но более ничего не понимал. "Футынуты" могло значить что угодно: демократия, прогресс, свобода, совесть, принципы - поди разбери, что Сердюков имеет в виду.
- Диалоге Китаем, - говорил политолог уже менее уверенно, - вот тот вектор, по которому в среднесрочной перспективе будет двигаться страна.
А Сердюков подхватывал:
- Футынуты футынуты футынуты Фоссия!
И надо признать, что зрительские симпатии всегда доставались Сердюкову - он умел-таки вывести политологов на конструктивный разговор. Все рейтинги свидетельствовали о том, что зрительская масса считает Сердюкова самым влиятельным демократом, человеком с твердыми принципами. И таковые у Сердюкова имелись. Так, он полагал, что его зарплата не должна быть меньше тридцати тысяч долларов в месяц, что ему необходима машина с шофером и что все это он заслужил своей борьбой за демократию. Одним из непременных условий своей борьбы Сердюков считал ежедневную смену гардероба - как-никак, человек он публичный, представляет обществу прогрессивные тенденции, и одет должен быть соответственно. Негоже рассуждать о прогрессе, если ты одет как работник райкома семидесятых годов, - не поймет тебя зритель, не поверит. Завистники говорили, что одних костюмов в полоску у Сердюкова двести, а однотонных никто даже и не считал. Стоимость костюмов Сердюков включал наряду с отелями и обедами в представительские расходы - и не было случая, чтобы смету не утвердили. Бланк, чья зарплата была существенно ниже, а гардероб существенно беднее, поражался тому, что убежденность Сердюкова приносила плоды: никто из богачей не умел отказать "демократу номер один", а когда некий спонсор заспорил было о ставках, Сердюков просто-напросто вышел прочь из кабинета - и, по слухам, богач бежал за редактором по коридору, умоляя простить.
- Пусть-ка он попробует попросить тридцать тысяч у Губкина, - думал Бланк, - Губкин с каждой копейкой расстается с трудом. Черта с два он раскошелится. А на меньший оклад Сердюков не пойдет. А если он попросит денег на корпункты, Губкин просто рассмеется. - Бланк представил себе реакцию Губкина, и ему стало не так страшно. Уже давно русские газеты не держали корреспондентов за рубежом, экономили. Телевидение еще посылало журналистов по горячим точкам, а газеты - давно нет. Губкин говорил, что новости надо добывать экономно - всякая копейка дается сегодня с трудом.
Неожиданно Бланк понял, что совсем не представляет себе, что именно является для Губкина копейкой, - вполне возможно, что как раз тридцать тысяч и есть копейка. И если эту копейку не платят ему, Бланку, то совсем не факт, что копейку не дадут человеку, который имеет твердые принципы. И, поняв это, Бланк расстроился окончательно.
12
Татарников попросил у Антона еще одну сигарету и на этот раз смог ее удержать сам, мял сигарету худыми пальцами, но зажигать не спешил. Он решил закурить, когда придет боль, ему казалось, что курение отвлекает его от боли.
- Умираю в степи, - сказал он, и улыбка показалась на бескровных длинных губах.
Антон постеснялся спросить, при чем тут степь, говорил Татарников теперь путано.
- Вот лежу, штатский болван, и воображаю себя раненым генералом Белой армии. Добровольческая армия, бои под Ставрополем. Смешно, да? Воображение-то еще живет, последним уходит, полагаю.
- Вы думаете про Гражданскую войну? - ничего умнее не догадался спросить.
- Начинается с пустяка, - сказал Татарников непонятно. - Как нелепо. В степи - рана - докторов нет. Думал, перетерплю. Так они все думали.
Как это свойственно историкам, Татарников любил говорить про детали, казалось, что собеседник легко сделает вывод сам, - впрочем, как с годами заметил Татарников, выводов никто не делал. Совершенно не важно, что именно рассказывать, пропускать логические связки событий или нет, - все равно выводов не сделает никто. Да нет же, не про Гражданскую войну. Про свою болезнь. Про наше время, неужели не ясно. Он хотел выстроить долгий рассказ, показать, как факт цепляется за факт. Хотел рассказать Антону про разброд в Добровольческой армии, про трения между генералом Романовским и Дроздовским, про пассивность Деникина. Выясняли, кто ценнее для Белого дела, а про само дело уже не думали. Ну и комедия: воевали за монархию демократическими методами. Один генерал идет на Москву, а другой - на Урал. Для чего это, подумал он, откуда у меня эти мысли?
- Начни с гражданской войны - все прочее уже там, понимаешь? И мировая война в том числе. Ты следишь?
Говорил путано, стало стыдно за сумбурную речь. Но, когда приходила боль, он забывал, что хотел сказать. И к чему он заговорил про Граждан-скую войну? С чем-то это было связано. Терпеть стало трудно, боль поднималась по животу, собиралась в груди, жгла, как горчичник.
- Тебе ставили в детстве горчичники?
Татарников поглядел с тоской на Антона своими голубыми глазами. Антон понял, что Татарников просит огня, наклонился к нему, чиркнул спичкой. Татарников курил, зажав сигарету углом рта, и говорил сквозь дым:
- Между городами по триста верст степей, представь, сколько надо тянуть обозов, чтобы держать оборону. Замерзнут, все замерзнут. И поход на Москву. Если двинулись на Восток, надо забыть про Москву. Но честь! Честь офицера!
Он затянулся глубоко, поперхнулся дымом. Белое дело, какое странное выражение. Снежное дело, ледяное дело. Степь кругом белая, некуда идти.
- Понимаешь, как устроено. Доедешь до пункта назначения - а там только степь.
Антон терпеливо кивал.
- Бронепоезд, - прошептал Татарников. - На кой ляд в степи бронепоезд? С рельсов сойти не может, катается туда-сюда. Тактика демократической бойни.
Антон терпеливо слушал. Сначала он решил, что Татарников бредит, но потом понял, что Сергей Ильич просто пропускает некоторые предложения. Связь разорвана - но смысл все-таки есть.
- Если на Запад ехать не получается, ты на Восток поезжай. Дешевле выйдет. В Египет, в Сирию. Красивые города - в юности мечтал.
- Тема у меня другая, - сказал Антон. Неужели Татарников забыл, о чем он пишет?
- Тема другая, - повторил Татарников. - Ты тему не меняй. Смени точку зрения.
Путано говорил. Он сам приучал студента отстаивать свою позицию, не менять точку зрения. Впрочем, возможно, Антон не понял, что Сергей Ильич хотел сказать. С больными трудно беседовать.
- Я в Афганистан собираюсь, - сказал Антон и сам удивился тому, что сказал. Он вовсе не собирался в Афганистан, еще вчера думал, что все-таки исхитрится попасть в Геттингенский университет. Говорят, можно устроиться официантом в местный гаштет и платить за обучение. Вечером пиво разливаешь, днем в архивах сидишь.
- Что ты выдумал?
- Корреспондентом наймусь, - сказал Антон, - приличная зарплата, говорят.
Татарников хотел сказать своему студенту, что это глупо. Его жизненная философия состояла в том, что приключений искать не надо - обыденной жизни для приключений достаточно. Так и надо было сказать. Однако накатила боль, он закусил сигаретный фильтр и не сказал ничего.
- Там унижаться ни перед кем не надо, - сказал Антон. Он был верный ученик Татарникова, усвоил правило - не кланяться.
Татарников отдышался, улыбнулся и сказал:
- Худо приходится нашему брату интеллигенту, сегодня трудно определить, чью задницу вылизывать. Начнешь лизать, а выходит - не та задница!
Он курил, и боль отошла, и он порадовался этой малой победе. Так вот и воюют в белой холодной степи - перебежками. Залег, окопался, выстрелил, пробежал. Ничего, подержимся. Сколько там у нас затяжек осталось? Он курил и улыбался.
- Вы бы не курили, Сергей Ильич?
- Почему же?
- Поправляться надо, - зачем-то сказал Антон. - Надо бороться.
- Бороться? Ну зачем же бороться. Какой из меня борец. Сопротивляться разве что могу. Для приличия немного сопротивляться надо.
- Химия всегда помогает.
- Ты бы шел домой, Антоша, поздно уже.
- Вы должны жить, - сказал мальчик, - вы должны написать книгу.
Сигарета догорела, и Татарников вытолкнул окурок изо рта языком. Лицо его, занятое прежде мимикой курения, сморщилось от боли. Он взял в рот край одеяла и закусил зубами, чтобы не кричать. Одеяло, серое как снежная степь, безвкусное как снег, сосешь его, грызешь его, а на губах только вода. Безвкусная степь.
- Вы зачем одеяло кусаете, Сергей Ильич? Так больно?
Татарников на этот вопрос не ответил.
- Давайте, я позову кого-нибудь. Хотите? Хотите, сбегаю?
Надо было вернуться, и он усилием воли вытащил себя из боли и сказал, улыбаясь длинными сухими губами:
- Собирайся, Антоша, тебе пора. Ты как сюда добирался?
- Пешком до Тверской, а там машину поймаю. Тут до Тверской метров триста.
Сквозь заклеенное больничное окно пробивался ровный гул улицы. Вот взвыли сирены - то понесся через город державный кортеж.
- Правительственная трасса, - сказал Татарников. Он помнил, что где-то за окном проходит главная дорога. Почему через степь проложили дорогу, непонятно, но слышно, как гудят машины. Он собрался с силами и весело прибавил: - Можешь еще минут десять посидеть. Перекрыли движение - лидер едет. Не спится ему.
Ему стало стыдно за слабость, за то, что хотел удержать Антона, и он сказал, улыбаясь:
- Впрочем, что время терять. Пока дойдешь до шоссе, вожди уже проедут, - и стиснул руку ученика своими холодными худыми пальцами.
Антон глядел в ясные голубые глаза Татарникова и думал: "Он говорит и смотрит как здоровый. Нет, напрасно ругают нашу медицину. Врачи творят чудеса".
Он дошел до двери палаты и услышал шепот Татарникова, больной звал его обратно - из своей холодной белой степи.
Антон наклонился к нему.
- Вы что-то сказать хотели, Сергей Ильич?
- А знаешь, как назывался бронепоезд генерала Деникина? Бронепоезд, который без цели мотался по русским степям? Не знаешь? Бессмысленный такой бронепоезд.
- Нет, Сергей Ильич, не знаю.
- "Единая Россия", - и умирающий засмеялся беззвучным сухим смехом.
Антон вышел из клиники, и, пока он дошел до шоссе, правительственный кортеж успел проехать.
13
А лидеру было не до сна; у лидера страны были неотложные дела в Кремле - вот и мчался он через слякотный город. Лидер державы, он на то и лидер, чтобы не спать, когда другие нежатся в постелях. Полежать всякому охота, но кто будет дело делать? Сегодня российский президент пригласил ведущего банкира своей державы в Кремль - держать совет о финансовом положении в стране и в мире. Скажем, вчера нефть стоила сто пятьдесят долларов за баррель, а сегодня сорок - согласитесь, малоприятные перемены. Акции, допустим, проанализировать. Втрое подешевели. Не то обещали финансисты, отнюдь не то.
А следом за президентом - по той же дороге, из тех же дачных мест - летел кортеж банкира Балабоса. И домчались: прошел президент в свои покои упругой походкой спортсмена и банкир пришел, вкатился плотненький бодрячок в приемную, ладошку лодочкой протянул.
- Здравствуйте, - по имени-отчеству, и ножкой шаркнул, и, хоть был невеликого роста, еще и голову в плечи втянул - все-таки у президента в кабинете.
Вообще-то банкир с президентом были на "ты", а по молодости в бане вместе парились, но в присутствии журналистов требовалось соблюдать протокол. А те уже камеры нацелили, дыханье затаили. Миллионы телезрителей наблюдали, как президент приглашает своего гостя присесть, ведет его по кабинету в уютный уголок.
В кабинете президента помимо прочей мебели фигурировал этакий демократический столик, предназначенный для разговора как бы на равных. Для судьбоносных, интимных переговоров или для удобства журналистов, чтобы охватить глазком камеры все действие, президент выбирался из-за своего обширного стола и занимал позицию за столиком маленьким. И сейчас он усадил гостя, сел сам, улыбнулся направо в камеру - приготовился к стратегической дискуссии.
Президент был взволнован, это чувствовали журналисты, и, пожалуй, впору было тревожиться о стране, коли глава ее так нервничает. Фотограф Горелов покрылся потом, снимая лидера государства, - если сам господин президент так нервничает, то нам, простым людям, что делать? И банкир Балабос был взволнован тоже, только ладный костюм, аккуратная прическа показывали, что где бы его ни застиг звонок президента, какие бы бури ни сотрясали отечество, банкир всегда окажется в форме. И гладкий Балабос несколько успокоил репортеров.
- Так что, - задал вопрос президент, - действительно кризис?
Ну что тут скажешь? Что бы вы, например, ответили президенту на месте толстого банкира Балабоса? Да, отец родной, кризис! А ты как думал? В окно посмотри, батюшка, - как кризису-то не быть? Экономики-то у нас, кормилец, и не было никакой - спекуляциями только и занимались. Каюк нашей нефтяной демократии, пора закрывать казино! Ты что ж думал, так всю жизнь и будешь плясать? Ну, год нам везло, ну, пять лет, ну - десять лет подряд везло! Так ведь всякий фарт кончается. Бери фишки и драпай отсюда, рви когти, дядя. Посыпался твой карточный домик, а все оттого, что такие пройдохи, как я, хапают деньги, а такие пролазы, как ты, получают власть. Вы бы так ответили президенту, да?
- Какой там кризис, - ответил банкир, - разве это кризис? Определим события так: некоторые рабочие моменты вызывают у населения чувство тревоги. Надо народ успокоить.
- Вот и займитесь, - строго сказал президент, - прямая ваша обязанность.
И журналисты крупным планом дали строгий взгляд главы отечества, а потом скользнули камерой к банкиру Балабосу: как тот насупился, думая о своих обязанностях. Действительно, мог бы из дома в дом ходить, разъяснять, успокаивать население. А то расселся здесь, индюк финансовый. Иди, население успокаивай!
- Попрошу вас осветить происходящее, - президент карандаш по столу покатал, внимательно посмотрел в круглые Балабосьи глазки, - итак, ваше мнение?
- Идет процесс консолидации крупных игроков, наметился вектор сращивания капиталов.
- Значит, консолидация? - спросил президент строго. С этими банкирами ухо востро: обманут, шельмы, им не привыкать. - А кризиса нет?
- Процесс структуризации, - уточнил свою мысль банкир, - мелкие собственники пропадут, крупные останутся.
- И поводов для тревоги нет. Уверены? - уточнил президент и взглядом пригласил журналистов прислушаться к вопросу. Он, президент, печется о своем народе, он не успокоился, он вникает в суть. Мало ли что скажут безответственные люди? Придет вот такой румяный банкир и скажет, мол, кризиса нет. На то и нужен стране президент, гарант прав и свобод, чтобы следить, где что не так. Он и проверит, он и приструнит. Уточним вопросик, взыщем пристрастно.
- Уверены, что тревожиться нам не о чем?
- Так это ж хорошо, что акции дешевеют, значит, их больше купить можно, - сказал Балабос, - это нормальный процесс. Подешевело - это ж хорошо!
- А, вот оно что, - оживился президент, по слухам, тоже вкладчик. - Так, может, и нам, того, тоже чего-нибудь такое прикупить, хе-хе? "Дженерал Моторс", например, купим или там еще что.
- Давайте подождем годик, посмотрим, что покупать.
- Годик? Еще годик?
Не то ему сулили. Еще недавно шел по коридорам Кремля по ковровой дорожке и подмигивал направо и налево. Еще недавно звезд западной эстрады на день рождения звал - и прилетали на сольные выступления в дачном саду. А сейчас - ну что это за президентство? Война, кризис, экономика трещит. Нет, мы так не договаривались.
- Полагаете, что речь идет о структурном изменении и тревожиться в глобальном плане нет оснований? - произнес президент загадочную фразу.
- Именно так.
Обменялись крепким деловым рукопожатием, стрельнули улыбками в камеру - и домой, под рублевские сосны. Дело государственной важности сделали. И страна несколько успокоилась, наблюдая за беседой государственных мужей. Подумаешь, кризис. Прорвемся, не привыкать. Сахару вот кускового напасем, мыла хозяйственного закупим, и славно. Лишь бы не было войны.