Все люди считали, что капитализм обозначает правдивые, реальные отношения в обществе - не прожекты, не утопии, а конкретные дела. Прежде их заставляли верить в социализм, некоторые энтузиасты даже говорили о коммунизме, но с течением времени план развития человечества сделался окончательно понятным. Маркс, Ленин, Че Гевара и разные террористы были окончательно забыты, а если их и вспоминали, то для смеху. Простые примеры убедили людей в том, что социальные фантазеры - самые опасные типы на Земле, от них все зло и есть. Выдумают утопию, а потом убьют миллион народу - вспомните ГУЛАГ. Выдумают расовую теорию, а потом убьют миллионы - вспомните Освенцим. То ли дело трезвые, ответственные капиталисты - они, может, и выглядят непривлекательно, зато с ними надежно, капиталисты ничего не выдумывают. Демократия и капитализм - вот рецепт счастья.
Люди присмотрелись, согласились: конечно, капитализм. А что же еще строить? Ничего лучше не бывает в подлунном мире. И вдруг капитализм всех подвел. И закралось сомнение: а что если капитализм и демократия - это тоже вранье? Вдруг это тоже утопия? И вообще - что такое утопия?
Раньше считали, что утопия - это интернациональное братство трудящихся. А демократическое общество - это реальность. И даже споров здесь не возникало. Ну, разумеется, надо строить демократическое общество. А какое же еще? Не тоталитарное же. Не диктатуру же строить, не культ же личности. Понятно каждому: во всех странах люди должны строить демократию с капиталистической экономикой. Если они разумные люди, конечно. Если они свободные, не рабы. Построят рынок, станут богатыми - и как же будет всем хорошо.
Так что же мы построили в России, думал молодой историк Антон. Капитализм? В России и капитализм-то невозможен - пролетариата не было. А сельским хозяйством разве капитализм строят? Видимо, путем символического обмена строили символический капитализм, создали символический средний класс - но ведь за символом должна стоять и реальность. А какая она, эта реальность? Дотации нищим, пособия безработным - когда-то говорили, что в цивилизованном капиталистическом обществе так именно и бывает. Рассказывали, что, если рабочему мало платят, он идет на демонстрацию протеста и ему повышают зарплату. Но ведь ничего этого нет. Какой-то странный мы построили капитализм: без пособий, без стачек, без профсоюзов, без рабочих. Капитализмом строй называется, потому что у нас богатые есть. А разве богатым не все равно, как называется строй, при котором они богатеют? Или богатым лучше всего живется при демократии? Им так, вероятно, спокойней.
В один из своих больничных визитов Антон задал этот вопрос Татарникову, а тот переадресовал вопрос всей палате. Соседи еще были живы - и Сергей Ильич призвал их участвовать в дискуссии.
- Пусть Витя, рязанский мудрец, тебе расскажет. И Вова, конечно, мнение имеет.
Однако грубый Витя затруднился в определении общественного строя, а Вова-гинеколог предложил слишком расплывчатую дефиницию.
- Демократия! - сказал гинеколог. - Суверенная демократия.
- Суверенная - то есть, независимая? А от кого? - осторожно спросил Сергей Ильич.
- Вообще - суверенная. Президент так сказал.
- Был бы здесь Соломон Рихтер, - посетовал Сергей Ильич, - он бы все легко объяснил. Рихтер считает, что после Манифеста сорок восьмого года мир только тем и занят был, что вырабатывал стратегию - как с коммунистическим манифестом справиться. Марксом была предложена программа: трудящиеся - без государства. Владыкой мира станет труд. Все помнят?
- В школе проходили, - сказал Витя. - Хорошая программа.
- Значит, чтобы справиться с ней, надо было придумать план еще лучше. И придумали. Построили государство без трудящихся. Рай символического обмена. Демократия суверенная по отношению к демосу. Вот в таком государстве мы все и живем.
Вова-гинеколог задумчиво разглядывал свои полосатые носки и шевелил пальцами ног. Он хотел возразить, сказать, что он-то как раз трудится, работает гинекологом, однако вспомнил, что давно уволился из больницы, приобретя на паях зубоврачебный кабинет. Но здешние доктора несомненно трудятся - вот сколько всего отрезали. Вова обдумывал свою реплику и шевелил пальцами.
- А чего ж твой Рихтер тебя не навещает? - спросил Витя у Сергея Ильича.
- Сам в больнице. Инфаркт у него.
- Вот ведь устраиваются люди. Не рак у него, а инфаркт. Еврей всегда найдет, где послаще.
18
Во времена Брежнева сотрудники Института философии выпивали после работы в закусочной на углу. Приносили водку с собой, наливали под столом стакан и залпом пили, когда кассир не смотрел. Пельмени, стакан водки, фрондерский разговор - то отважное время миновало. Редко можно увидеть сегодня кандидата философских наук, блюющего в переходе метро, - а тогда это было ежедневным ритуалом. Выблевывали на каменный пол свое унижение, профсобрания, парткомиссии, передовицы и голосования. Теперь кандидат давно стал доктором, а доктор сделался профессором. Теперь он не фрондер, и прятаться по дешевым забегаловкам нужды нет: здоровье и чины не дозволяют пить дешевое спиртное и есть опасные для желудка пельмени. Профессор катится по улицам столицы, выпятив животик, - пешочком до перекрестка, и нырнуть в подземку, и домой, домой, ужинать с супругой.
- Фруктов купить не желаете? У метро чудная колониальная лавочка.
- Помидоры, непременно. А вы знаете, газету Бланка, скорее всего, прикроют.
- Не может быть! Затыкают рот прессе?
- Нет, просто Губкин поддерживает фигуру Сердюкова. Обновят редколлегию.
- Как журналист Сердюков сильнее. Бланк - не фигура.
- Сердюкова считают "демократом номер один", думаю, он будет слышен на Западе.
- Между прочим, уже появились абрикосы.
Так, беседуя, дошли до станции метро "Кропоткинская", подошли к овощному ларьку подле памятника Фридриху Энгельсу. Возле бронзовых ног основоположника - палатка с пестрыми фруктами, внутри темный маленький человек. Борис Кузин сказал Льву Ройтману:
- Мы ругаем действительность - мы очень строги к происходящему! - но давайте признаемся: заметно лучше стал уровень снабжения. Путин, кризис, коррупция - все это так, но вот, извольте: свежие овощи. Помните, Лева, советские овощные магазины?
- Черная картошка и гнилая морковь.
- И поглядите на армянские лавочки! Наши русские так не могут. Все-таки что значит древняя армянская культура.
- Вы заблуждаетесь, армяне здесь ни при чем. Продажа фруктов - азербайджанское занятие. Обратите внимание, Боря, как российский колониализм избирателен в определении рода занятий для сопредельных народов. Татары специализируются по уборке улиц. Азербайджанцы торгуют фруктами на рынках, армяне заняты в розничной торговле, таджиков используют на стройках.
- А я слышал, на стройках много грузин и украинцев.
- Хохлы и грузины в основном по домашнему ремонту. Если кафель класть - это к хохлам. А таджики работают на больших стройках, их, говорят, специально используют в строительстве высотных зданий. Нас с вами обслуживает, безусловно, азербайджанец, видите - характерные азербайджанские черты. Тут не ошибешься: темное, немного обветренное лицо, лоб, как правило, невысокий, маленькие глаза. Типичный азербайджанец. И зовут его Али.
- Так вы его, оказывается, знаете!
- Я вас разыгрывал. Превосходно знаю Али, каждый раз, как еду в Институт философии, покупаю абрикосы. Никогда не обвешивает, гнилья не сует. Знаете, восточные люди на рынке говорят быстро, руками машут, потом смотришь в сумку - а там одно гнилье.
- Среди них много жуликов.
- Азербайджанцы, в целом, честный народ.
- Симпатичное лицо. Теперь я вижу, что он азербайджанец. Со мной в институте учился один милый азербайджанец. Да, вы правы, характерные черты.
- Али, дорогой, как жизнь? - Дружелюбный Лев Ройтман протянул в окошко ларька руку и торговец эту руку пожал. - Сделай, дорогой, как в прошлый раз, да? Абрикосиков, да?
Темный плосколицый торговец открыл ящик с абрикосами.
- Спелые выбирай, да? - так говорил Ройтман, копируя некую общую восточную интонацию. - Почем сегодня? Триста? Ну и цены у тебя, Али! Вот кого, я думаю, кризис не коснулся! На машину копишь?
Плосколицый торговец всмотрелся в Ройтмана, улыбнулся, кивнул.
За спиной литераторов громоздился жирный храм Христа Спасителя, покрытый обильной лепниной, - приняв из рук торговца пакет с фруктами, Лев Ройтман повернулся к храму и мелко перекрестился. Кузин знал, что еврейский интеллектуал Ройтман давно крещен и соблюдает православный обряд, но для чего Ройтман перекрестился сейчас, было ему неясно.
- Очиститься, - тихо объяснил ему Ройтман, - меня, знаете ли, пугает мусульманский дух. Подчас остро чувствуешь, что они другие. - Ройтман снова перекрестился, глядя на жирный кремовый торт. - Ну, спасибо, Али, спасибо, дорогой! - и Ройтман помахал торговцу рукой.
19
Ахмад, афганский узбек, приехал в Москву вчера, чтобы увезти на родину вдову и детей брата Али. Он добирался неделю от Мазари-Шарифа: сперва ехал до границы с Узбекистаном, потом переходил границу по мосту через Амударью. Некогда этот мост назывался мостом Дружбы, по этому мосту в легендарные колониальные дни лязгали советские танки, по этому мосту уходили последние войска, сороковая армия, - потом мост завалили бетонными блоками, прекратив всякое движение. Спустя десять лет мост - теперь он назывался Хайратон - открыли, но сообщения почти не было; в основном мостом пользовались узбеки, семьи которых были разделены рекой.
Некоторые семьи жили и по ту сторону реки, и по эту - семейных пропускали, по одной и той же бумаге проходили и мужчины и женщины. Узбекские пограничники почти не смотрели в документы, а с афганской стороны, когда талибов оттеснили войска генерала Дустума, пограничников не было. Ахмад прошел мимо узбекского поста - и его даже не окликнули; он встретился глазами с пограничником, тот кивнул, и Ахмад прошел в соседнюю страну.
Прозрачная граница позволяла солдатам генерала Дустума легко уходить в соседний Узбекистан, если возникала надобность, а также набирать новых рекрутов из числа приграничных узбеков. Ахмад долго был солдатом - впервые он попал в Афганистан еще в восьмидесятые, призывником советской армии, оставался на сверхсрочную. После того как Узбекистан стал независимым, завербовался в подразделения Абдул-Рахмана Дустума и границу переходил десятки раз. Мост Дружбы он проходил в восемьдесят девятом году вместе с советскими войсками, а когда открывали мост Хайратон, он уже стоял на другом берегу - но одет был точно так же, как пятнадцать лет назад: серая войлочная шапка "пакуль", северянка, серая куртка на подстежке - такие куртки называют "пакистанки". И оружие у него было такое же, АКМС. Ничего не изменилась за пятнадцать лет - только сторона реки поменялась.
От поста оставалось пройти несколько километров до Термеза, оттуда автобусом - до Ташкента, а там на вокзал - и поездом до Москвы. В Ташкенте было уже легко, потому что братья родились в Ташкенте и в городе оставались люди, которые их помнили. Ахмаду даже предложили сделать паспорт, но не было ни денег, ни времени ждать паспорта. И зачем тратить столько денег, если едешь на три дня.
Ему объяснили, что это глупо: разумней один раз истратить большую сумму, сделать нормальный паспорт - и трехмесячную визу в Москве получишь без проблем.
- А потом что?
- Вернешься в Таджикистан, две недели покрутишься, затоваришься, - и обратно на три месяца.
- Мне не надо в Таджикистан.
- Узбеку сейчас лучше в Таджикистане, - терпеливо объяснили Ахмаду, - и паспорт тебе сделают таджикский. Будешь хорошо работать - годовую визу дадут.
- Денег нет.
- Вот и разживешься деньгами. Адресок в Москве дам.
- Не надо.
Ахмад посчитал, что дешевле дать тысячу рублей проводнику, чтобы запер его в своем купе, когда российские пограничники будут обходить поезд. Он положил на столик проводника литерный билет и сверху десять бумажек по сто русских рублей.
- Тыща, - сказал он по-русски.
- Какая еще тысяча? - едко сказал проводник Аркадий. - Когда это была тысяча? При Ходже Насреддине? Даром кататься хочешь?
- Больше у меня нет, - сказал Ахмад, и Аркадий тонким чутьем проводника понял: плосколицый пассажир говорит правду. Аркадий смахнул со столика бумажки и впустил Ахмада в купе.
- Оружие имеешь?
- Нет оружия. - Он оставил только складной нож, примотал к лодыжке. Так делал всегда: штык у пояса, а складной нож - на ноге, под штаниной.
- Смотри, подведешь меня. Ой, смотри, земляк! - Проводник сказал это, чтобы плосколицый понял - они оба из Узбекистана и оба знают местные хитрости.
- Не бойся, шурави. - Ахмад сказал так, чтобы проводник боялся. Шурави - так называли всех, кто жил по эту сторону реки; Ахмад сам был шурави - пятнадцать лет уже прожил среди афганцев, а все равно шурави. Слово означало: ты мне чужой, ты не земляк, берегись.
Теперь осталось трое суток поезда - и уже Москва. Проводник Аркадий угощал чаем, вафлями, однажды дал курицу.
- Вы кур едите?
- Мы все едим.
Доехали тихо, никто его не досматривал.
Брат Ахмада, Али, умер внезапно, даже не болел. Умер - и фрукты еще не успели сгнить, когда Ахмад приехал в Москву, так, пара помидоров испортилась. "Сами съедим", - сказала Маша, жена покойного брата, и разрезала помидор на две неравные части. Ахмад взял ту часть, что с гнилым боком. Маша дала свою половину сыну - Ахмад следил, как мальчишка высасывает мякоть и сок помидора.
Увезти их сразу не получилось. Ахмад не ожидал, что застрянет в Москве, - оказалось, что надо отчитаться за взятый товар, распродать то, что должен был распродать Али. Речь шла о пятнадцати тысячах рублей долгу - сумме для москвича не критичной, но у Ахмада таких денег не было. К тому же Маша ехать никуда не хотела. Сама она родилась в Туле, но Москву считала родным городом, гордилась размахом столицы, себя именовала москвичкой, маленького плосколицего мальчика называла русским парнем.
- У вас, небось, и по-русски не говорят.
- Некоторые говорят.
- Моя твоя не понимай. Воображаю, как там говорят! Ты в Москве когда последний раз был? - Маша показывала Ахмаду журналы - фотографии ресторанов, бассейнов, богатых домов. - Такое видел? Это сенатор Губкин, у него дом десять миллионов стоит - в греческом стиле. У вас поскромней, думаю?
- Таких домов не имеем, - сказал Ахмад.
- А машины видал? Итальянская техника. Нет у вас таких? А здесь - полно.
Из новых машин Ахмад видел только вертолеты пятого поколения - и то не вблизи.
- Все это ворованное, - сказала Маша, - столько заработать нельзя. Но очень красивое. Видишь, какое платье. У вас я что, в парандже ходить буду? Балахон на меня нацепите?
- Есть красивые платья.
- Знаю, как у вас к женщинам относятся. Красивое платье надену, так камнями закидают. А если хочется красивое носить?
- Дома носи, - сказал Ахмад.
- Смотри, триста рублей, а выглядит как Версаче. Даже надпись есть "Версаче". На Черкизовском рынке купила.
- У нас лучше базары, - сказал Ахмад.
- Поминки устроить надо, - сказала Маша. - Только позвать мне на поминки некого. Я с одной женщиной вместе гуляла во дворе, коляски рядом катали. Потом она переехала, адрес не сказала. Большой город. Может, просто вдвоем посидим, вина выпьем?
- Денег нет.
- Хорошо вы меня в гости зовете. Денег даже на поминки нет. Вы что, прачку ищете? Я тут в одной семье работаю - гоняют туда-сюда, а денег не платят.
- Не платят?
- Сама квартиру иностранцу сдает. За валюту. А мне рубля жалеет. Если бы мне заплатили, я бы сама Расулу долг отдала.
Расул Газаев, владелец нескольких овощных ларьков, говорил с Машей и приезжим узбеком надменно: что за нация такая узбеки, вот мы - орлы. Мы, горцы, люди чести: я сказал, что нужен полный расчет за хурму, - а слово джигита крепко. Расул и Ахмад некоторое время смотрели друг на друга, причем горец смотрел презрительно, а выражение плоского лица Ахмада определить было невозможно. Острые черты горного человека и плоское лицо пустынного жителя отличались как подвиги в горах и работа в засушливой местности. Война в горах - это подвиги, засады, клятвы, испанская романтика, парашютные десанты на Крит. О кавказской войне написаны романтические поэмы; однако мало кому придет в голову, что есть романтика в степях Туркмении, пустынях Узбекистана, лысых камнях Гиндукуша. Беспощадная тяжелая война раскатывает пространство в лепешку, плющит города и деревни, гуляет по равнинам, и ветер разносит ее, как степной пожар, и спрятаться от нее нельзя. Так катились по пустыням армии Чингисхана и Тамерлана, так лилась война по волжской земле, так гуляет она в холодных плоскогорьях Афганистана, спускается с гор, и ветром сносит ее по сторонам, в пустыни. Ахмад мог убить Газаева. Но решил распродать абрикосы.
часть вторая
1
Накануне операции - последней, третьей операции - к Татарникову пришел отец Павлинов. Собственно, священника убедил Бланк, - сказал, что прийти необходимо, - по его представлениям, Татарников хочет креститься.
- Давно его знаю, - заметил Павлинов, - никогда он таких желаний не высказывал.
- Сходи к нему, Коля, сходи.
Священник сел у кровати, взял умирающего за руку. Рука была легкой и тонкой, на худых пальцах выпирали суставы, казавшиеся Павлинову неестественно огромными. Опухли суставы, подумал Павлинов, но потом сообразил, что у больного просто похудели пальцы.
- Причащать будешь? - спросил Татарников и постарался улыбнуться.
- Буду просить прощения, Сережа, - сказал Павлинов, - за то, что не привел к вере. Хочу примирить тебя с Богом.
- Неудачно ты выбрал время, Коля.
- Думается мне, что как раз вовремя. Очень хочу, чтобы Бог защитил тебя, Сережа. А то у меня такое чувство, будто Он на тебя прогневался.
- Думаю, у Бога есть более важные дела, чем сводить счеты со мной. Да и чем я так провинился?
- Покаяться не хочешь?
- А в чем же мне каяться? - Как ни плох был Татарников, он даже поднял голову от подушки, до того удивился. - Я, знаешь ли, за последние полгода почти с кровати не вставал.
- Я же не имел в виду буквально грешных дел, - неловко сказал Павлинов.
- В помыслах? - еще более изумился Татарников. - Были у меня, конечно, вздорные мыслишки. Хотел поправиться.
- Исповедать тебя не могу, сказал Павлинов, - сначала должен крестить.
- А я и не собираюсь исповедоваться. Даже, не знаю, что бы тебе такое рассказать. Однообразная у меня жизнь.