- Все мы грешим, - сказал отец Павлинов. - Вольно или невольно.
- Не знаю как все, за других не скажу. - Татарников тяжело дышал, воздуха не хватало. - А я не грешил.
- Так не бывает, Сережа.
- Бывает, - сказал Татарников.
- Подумай, Сережа.
- Зачем Господу наказывать меня, Коля?
- Господь не наказывает, Сережа. Он посылает испытания.
- То, что у меня отрезали половину тела, - это испытание, святой отец?
- Неисповедимы пути Божьи, - тихо сказал отец Павлинов, и страшно ему стало от собственных слов, но он договорил их до конца. - Если тебя поразил недуг, значит, Бог увидел в этом смысл, и нам тоже этот смысл однажды станет внятен. Постарайся - я знаю, это непросто - постарайся увидеть в своей болезни смысл.
- Нет никакого смысла, Коля. Вздор. Я не принимаю этого испытания. Я его не заслужил. И отказываюсь верить, что эту дрянь мне послал Бог.
- Кто мы такие, чтобы знать промысел?
- Мы люди, отец, и мы испытываем боль. Не называй, пожалуйста, боль промыслом. Разве нужны особые основания для того, чтобы жалеть людей? Богу нужны особые причины для жалости? Тогда почему это существо называется Богом?
- Бог милосерден, Сережа, мы иногда сомневаемся в его доброте, но приходит пора, и мы ее видим.
Татарников ничего не сказал.
- Господь прострет над тобой руку - и ты победишь.
- Что-то я не чувствую его руки, - сказал Татарников.
- Требуется верить, Сережа. Верить и тихо молиться.
- Вера у меня есть, - сказал Татарников. - Я утром верю, что смогу продержаться до вечера. А вечером верю, что на ночь хватит сил - протянуть до утра. У меня простая вера, отец. Знаешь, один человек сказал, собираясь в бой: если ты не можешь помочь мне, Господи, то хотя бы отойди и не мешай.
- Разреши, я крещу тебя, - сказал отец Павлинов.
- Если Бог действительно есть - ему должно быть наплевать, брызгал ты на меня водой или нет. А если Бога нет, то какого рожна креститься?
Они молчали несколько минут. Потом Николай Павлинов сказал:
- Тебе очень больно?
- Терпеть можно.
Опять помолчали.
- Не вини других. Не надо.
- Что ты, Коля, кого же винить? Так вышло.
- Государство наше скверное, знаю. Ты не получил того, что заслужил.
- Обычное государство. А я не сделал ничего, чтобы заслужить отличие.
- Ты много работал, Сережа, ты размышлял.
- Не выдумывай, Коля. Я ничего в своей жизни не сделал.
- Ты мне искренне говори. - Павлинов подумал, что исповедь все-таки получилась.
- Искренне. Я всех благодарить должен. Лежу и благодарю. Учили, стипендию платили. Жил под крышей, не голодал. Я в ножки нашему государству должен кланяться.
- Не надо, Сережа, обойдемся без юродства.
- Нет юродства. Государству кланяюсь. И людям кланяюсь, за то, что кормили.
- Кормили?
- Видишь, - больной показал на капельницу, - до сих пор кормят.
- И на людей ты не в обиде?
- За что? Вокруг только хорошие люди.
- И плохих людей ты не встречал?
- Нет, не встречал.
- Знаю, ты презираешь Кузина.
- Я хорошо отношусь к Кузину.
- По-твоему, он не ученый.
- Нельзя ставить в основу рассуждений заботу о комфорте. Так ученые не делают.
- Вот и прости его.
- Не в чем упрекнуть Кузина.
- Если у тебя есть презрение к нему, раскайся, - повторил отец Павлинов.
- Кузина не в чем упрекнуть. Нельзя человека обвинить в том, что он не великодушный. Ведь это не является пороком - отсутствие великодушия.
- Трудно сказать, Сережа.
- Вот видишь. И церковь не знает. Вы обличаете грехи, и правильно делаете. Но это просто - отделить грех от добродетели. Согласись, отец, что куда больше противоречий внутри самой добродетели.
- Не понял тебя, Сережа. - Отец Павлинов ссутулился и уронил руки на колени.
2
Никаким фашистам не под силу причинить столько мучений, сколько могут причинить друг другу порядочные люди. Так думал Александр Бланк, он переживал тяжелую минуту. Противоречия между хорошими любящими людьми оказываются куда более фатальными, нежели столкновения тоталитаризма и демократии.
Саша Бланк, школьный друг Сергея Татарникова, должен был решить в считанные дни, что делать: оставить жену или молодую возлюбленную, Лилю Гринберг. Ситуация известная, многократно описанная, можно было давно найти решение. Скажем, люди часто обжигаются кипятком и давно придумали, как лечить ожоги. Бланк убедился, что в данном случае рецептов нет. Просто надо бросить - что за гадкое слово! - человека. Осталось решить, какого именно человека бросить, вот и все. В то время как все сознательные люди переживали из-за потери сбережений или удушающих кредитов, Бланк страдал от любви. Он переживал за обеих, ни одну из них не мог предать.
Что ж они договориться не могут, с досадой думал Бланк. Почему я должен совершать этот подлый выбор! Они же такие разумные, почему не могут понять? Кто угодно может договориться: арабы с евреями договариваются, чеченцы идут на переговоры, бандитские группировки находят общий язык! Так почему же порядочные, великодушные люди не могут договориться! В этом пункте рассуждений он вынужден был себя поправить. Совсем не все могут договориться. Вот, например, Россия и Грузия - не могут. И с Украиной дела не ахти. Есть, кажется, такие вопросы, которые не разрешишь. Но то - страны! А отдельные люди могли бы договориться, надо только захотеть. Ведь чего проще - выпили вместе чаю, подружились. Могли бы поселиться все вместе, допустим, на даче под Москвой, вели бы неспешные вечерние беседы. Неужели непременно надо довести друг друга до слез? Неужели так надо, чтобы у меня кружилась голова и болело сердце? Неужели нет выхода? Не фашистские каратели, не сталинские палачи, не держиморды из министерства культуры - нет, любимые тобой люди и есть те, кто мучают сильнее всего.
Каждый вечер Бланк говорил себе, что больше не выдержит, что надо покончить с этой фальшивой историей. Начать новую жизнь - и там уже не будет обмана. Жалкие слова. Вот, посмотрите на Татарникова: старую бы жизнь дожить, куда там думать о новой.
Выехав из дома (все утро собирался сказать жене, что уходит от нее, так и не смог ничего сказать), Бланк решил, что начнет день с того, что навестит Татарникова.
В конце концов, невелик труд - заехать в больницу. Именно малыми делами мы и творим добро, думал Бланк, паркуя машину у бетонного здания, подле морга.
- Нельзя, - сказал охранник, - мертвый час.
Что охранять в больнице? Клизмы? Ночью сестру не дозовешься, чтобы утку подала, - а вот охранника у входа поставили.
- Он все равно не спит. Завтра операция, понимаете?
- Не положено.
Бланк достал триста рублей, протянул охраннику.
- Проходите, что с вами делать. Бахилы только купите.
Словом "бахилы" в больнице именовали не охотничьи сапоги, но маленькие полиэтиленовые мешочки. Бланк заплатил червонец человеку в форме за полиэтиленовые мешочки, мешочки надел поверх ботинок - как положено.
- Я сделал доброе дело, - сообщил Бланк Татарникову, - материально помог одному ведомственному охраннику. Придерживаюсь теории малых дел. Не могу изменить мир, но отдельному сторожу помогаю.
- Так только кажется, Саша, - тихо сказал ему Татарников, - никаких малых дел вообще нет в природе. Все дела большие.
- И все-таки битва при Ватерлоо - это одно, а совсем другое - драка в подъезде.
- Только драка в подъезде и важна. Ватерлоо подводит итоги. Война не знает крупных городов. Станица Белая Глина, станция Торговая, населенный пункт Узловая. Что тебе говорят эти названия? Ничего не говорят. А они решали исход войны.
Бланк отметил, что Татарников теперь говорит короткими фразами, словно бережет дыхание.
- Почитай Нострадамуса. Нет названий крупных городов. Судьба решается не в Париже. Не в Лондоне. Вода течет, где ей удобно. История идет где хочет.
- Да, - подхватил Бланк, - например, в охотничьем домике в Беловежской пуще, где страну делили.
- Афганистан, - сказал Татарников. - Кому нужен? Камень и песок. Нефти нет, золота нет. Двести лет не могут оставить в покое.
- Считаешь, история сегодня в Афганистане? - Бланк погладил Сергея Ильича по худой руке. Кожа умирающего собиралась в дряблую складку под его пальцами, податливая, безвольная материя. О чем говорить с больным накануне операции, Бланк не знал. - Считаешь, там все решается?
- В урологическом отделении решается. В операционной, - сказал Татарников. Потом добавил. - Глупости. Ничего здесь не решается.
- У меня судьба решается. - Бланк удивился себе, для чего он это сказал. Однако сказал же. - Сегодня должна решиться.
Татарников не глядел на Бланка, лежал с прикрытыми глазами. Бланк спросил:
- Что делать с Лилей? Скажи. Не могу без нее.
- Женись.
Как равнодушно сказал это Сергей Ильич! Бланк поразился его равнодушию. Сергей Ильич отлично знал жену Бланка, представлял, как все непросто. Тридцать лет вместе - шутка ли?
- А Юлия? Пропадет!
- Защити слабого, - сказал Татарников.
- Обе слабые! Все слабые! Что мне делать!
- Защищай всех.
- Невозможно, понимаешь, невозможно! Нужно выбрать - а как выбрать? Кого-то одного я должен бросить.
- Нельзя, - сказал Татарников.
- Сам знаю, что нельзя! - Бланк закрыл лицо руками; пошлый жест, но другого природа не придумала. - Как они без меня? Кто защитит? Жили бы в нормальной стране… А что здесь будет завтра? Одна - еврейка, завтра, того гляди, погромы начнутся. Другая - кореянка, того не лучше. Национализм растет - и как без него! Финансовый кризис - а кто виноват? Найдут виноватого!
Татарников открыл глаза.(он их держал закрытыми, прислушивался к боли) и кивнул.
- Таджики виноваты, что экономика сдохла! Узбеки виноваты, что самолеты не летают! Грузины виноваты, что нефть дешевеет! Господи, что за страна! Ты слышал? Нет, ты, конечно, не слышал - у тебя здесь радио нет… да и не рассказывают уже ничего по радио… и телевизор замолчал… дагестанцев, таджиков режут, какие-то дикие манифестации идут, подростки с языческими символами - свастика или еще что-то такое - маршируют. А с Грузией что творится?
- Все правильно. Так и должно быть.
- Что будет с Россией, Сережа, скажи, ты же умный. - Бланк хотел спросить, что будет с ним самим, уволят его или нет, отпустит ли его жена, хватит ли у него здоровья выдержать этот год. Он хотел спросить, останется ли он жив после ударов судьбы, но вопрос прозвучал бы бестактно. Спросить о судьбе России - как-то пристойнее, хотя, если вдуматься, что может сказать умирающий о завтрашнем дне?
Однако Татарников ответил вполне определенно:
- Развалится Россия. Дойдет до размеров Иванова царства - с чего и началась.
- Не верю, невозможно… У них же планы… Они новую империю хотят… Вертикаль власти строят. Губернаторов назначают… Губкин газеты покупает… Думаешь, развалится? Почему? - Дико прозвучали эти слова у постели ракового больного. Бланк не спросил, почему человек смертен, не спросил, почему нет лекарства от рака, не спросил, почему вера не спасает от боли. Он спросил, почему непременно развалится Россия.
- От жадности и глупости.
- А люди, люди что делать будут?
Бланку было так плохо, что он забыл, что сидит в больнице, где людям значительно хуже, чем ему.
- Люди? - повторил за ним Татарников. - Будут жить как раньше, думаю. Ты на часы смотришь. Пора?
Бланк действительно поглядел на часы: на Пушкинской площади проходила акция либеральной интеллигенции под названием "я - грузин!". Всякий честный московский интеллигент должен был прийти, постоять, выразить протест против действий власти. Лиля ждала его у памятника Пушкину.
3
Акция "я - грузин!" была уже второй по счету. Первая акция прошла два года назад, когда российское правительство только начало ссориться с грузинским правительством. Войны еще не было, армию к границам Грузии даже не подтянули, в то время просто выгоняли грузин из Москвы - и делали это грубо. Патрули останавливали смуглых мужчин, проверяли визы. Многие семьи, делавшие в ту пору ремонт, недосчитались кафельщиков и штукатуров - грузинских гастарбайтеров выслали за пределы страны в двадцать четыре часа. "Как всегда! - восклицали совестливые люди. - Ссорится начальство, а страдают простые люди, простые штукатуры! Кто нам теперь закончит побелку?"
Первая акция собрала много народу - пришли художники, рок-музыканты, прогрессивные журналисты, все те, кто не мог смириться с державным произволом. Каждый демонстрант нацепил на грудь значок с надписью "я - грузин!" и ходил по скверу вокруг фонтана. То был жест, равносильный поступку датского короля, который во время гонений на евреев выехал из дворца с желтой звездой на груди. Подобно датскому королю, московские интеллигенты дразнили правоохранительные органы: мол, проверьте и меня, хватайте и меня! Ходил вокруг фонтана взволнованный Лев Ройтман, источая сильнейший запах шашлыка; ходил со скорбным выражением лица доцент Панин; приехал на дорогой машине с шофером архитектор Бобров, тоже походил некоторое время по скверу, погоревал вместе с другими. Даже демократ номер один Сердюков, и тот приехал, сказал свое знаменитое "футынуты", и к его словам прислушались. Походив вокруг фонтана, демонстранты отправились кушать в грузинский ресторан "Бактриони", где подавали великолепное лобио, а сациви вообще умели делать только там, если говорить о настоящем сациви, разумеется. Со времен фрондерских посиделок на кухне - в брежневские времена кухня была единственным местом, где мыслящие люди не скрывали своих мыслей, - связь между свободным словом и питанием установилась прямая. Если человек хотел делиться своими соображениями без цензуры - ему необходимо было подкрепиться. Стоит ли удивляться, что грузинские рестораны в тот день были полны.
Бланк вспомнил реплику Татарникова, сказанную тогда, два года назад. Сергею Ильичу предложили принять участие в демонстрации протеста, а он отказался. "Вы не сочувствуете грузинам?" - спросила его Румянцева, и Татарников ответил: "Если собрались сочувствовать, так давайте социалистический интернационализм воскресим. А коль скоро интернационализма больше нет, то цель демонстрации непонятна". "Поддержка обиженных", - сказала ему Румянцева с достоинством. "Братание с прислугой? - ехидно спросил Татарников - Вы что же, и зарплату им повысить собираетесь?" Потом Сергей Ильич добавил: "Подождите, когда война с Грузией будет, вам придется уже не полотеров поддерживать, а чужих солдат. Пролетариев вы объединять согласны? Или только домашнюю прислугу?"
Сегодня, спустя два года, когда собрались провести новую демонстрацию, - обстоятельства, действительно, были уже иные. После того как Россия повоевала с Грузией, после бомбежек Цхинвала, после российского марш-броска внутрь сопредельной страны, после того, как все культурные деятели в одночасье должны были заявить, что поддерживают свое правительство в братоубийственной войне, - после всего, что случилось, выйти на улицу со значком "я - грузин!" многим показалось неуместным. Одно дело защищать штукатуров и полотеров, совсем другое - выражать солидарность врагу государства.
Бланк встал возле памятника Пушкину, бросил взгляд на сквер, где должны были собраться демонстранты. Он предусмотрительно назначил встречу с Лилей на другой стороне Тверской, возле памятника, чтобы иметь возможность посмотреть, сколько народу соберется. Никто не пришел, ни единого человека из числа знакомых не увидел он в сквере напротив. Знакомые рассудили правильно: какие сейчас демонстрации! Ну и время выбрали, чтобы солидарность с Грузией выразить, думал Бланк. И ты хорош, говорил он себе. Редактор газеты, ты не о себе думать должен, но об издании, о коллективе! А ну как прикроют? Так он утешал себя, превосходно понимая, что не газету запретят, совсем нет, - запретят ему быть ее редактором, и только.
Через минуту подошла Лиля.
- Идем?
- Не будет митинга, - сказал Бланк. - Я думаю, это провокация.
- Как - провокация?
- Выявить недовольных. Представляешь, что можно инкриминировать человеку, если он выйдет на площадь со значком "я - грузин!"? И это после войны, после бомбардировки Цхинвала. Объявят врагом государства в два счета.
- Ты уверен?
Бланк был уверен.
- Подумай сама, зачем устраивать митинг "я - грузин!"? Почему не сделать значок "я - таджик!" или "я - узбек!"? Что, таджикам лучше живется? Их за копейки нанимают на стройки, держат без паспорта, без страховки, без медобслуживания.
- Ужасно, надо с этим бороться.
- Вот именно, надо бороться. Надо защищать таджиков. А предложили надеть значок "я - грузин!". Почему? Почему?
- Давай уедем отсюда, Саша.
- На море? - Он давно обещал ей теплое море.
- Совсем уедем, в другую страну.
- Как же мы уедем, - тоскливо сказал Бланк. И подумалось: куда нам ехать, в какую страну? В командировку слетать можно, отдохнуть у моря недурно, а жить в эмиграции каково? Раньше, когда с коммунизмом боролись, русских перебежчиков везде звали. А сегодня кому нужен борец за русскую демократию? Вот уволит меня Губкин, а я - что? Я - куда? В издательство "Посев"? В страсбургский суд? Вслух Бланк сказал:
- Здесь работа есть.
- Страшно у нас очень.
- А где лучше?
- Поедем в Израиль, - сказала Лиля Гринберг.
- В Израиле тебе не страшно? Террористы, палестинцы.
- Там добрые люди живут.
- Не боишься? - спросил Бланк и подумал: а здесь ты, Саша Бланк, не боишься? Что здесь будет завтра?
- Я дома боюсь. В Москве оставаться боюсь.
- Ну что ты. Кризис скоро пройдет.
- Не пройдет, - с тоской сказала Лиля. - Ничего не кончится!
- Послушай, - рассудительно сказал Бланк, - Нам надо успокоиться. Да, с митингом что-то не то. Но все же не будем паниковать. Все нервничают, надо сохранять спокойствие. Это общемировой системный кризис, везде плохо. Я как-никак редактор газеты, информацией располагаю. Мировая система сломалась, а наша страна ни при чем!
- Не верю, - сказала Лиля, упрямая еврейская женщина. Есть такие еврейки, всюду им мерещится подвох. Уже и газовых камер давно нет, и Треблинка не работает, а они все ждут беды. - Не верю. У нас всегда хуже.
- В нас, если хочешь знать, дела обстоят лучше, чем в западных странах. У нас, между прочим, стабилизационный фонд есть! Сотни миллиардов скопили!
Он произнес заклинание, которое каждый час повторяли телеведущие, и вспомнил заседание правительства, на котором впервые признали наличие кризиса в стране. Бланк видел лица министров вблизи, наблюдал их реакции: журналисты задавали министрам вопросы - а те охотно отвечали. Прочь секретность! Отныне никаких тайн! Да, граждане, кризис!