Саша не экономил силы, он просто не умел танцевать рок-н-ролл. Ирочка же, имея за плечами плодотворную работу в подтанцовках и бэк-вокале у одной звезды 80-х, танцевать умела и опрометчиво отдавалась танцу целиком. Почему опрометчиво? Да потому, что грим поплыл, одна ресница невероятного объема наполовину отклеилась и унылым черным вымпелом болталась над левым глазом, а парик (ибо это был именно он, а не красиво мелированные собственные волосы), сбился набок, обнажив под собой слипшиеся от жары бедные волосенки мышиного цвета. По мере продвижения танца к финалу Сашины брови ползли вверх, а рот непроизвольно открывался. На его глазах вся красота партнерши оплывала и опадала, текла и обнажала подлинную внешность, которая, надо сказать, оказалась пугающей. За считанные минуты поддельная красотка превратилась в простую дворовую тетку. Ирочка, однако, не отдавая себе отчета в том, как сейчас выглядит, не замечая порушенного экстерьера, продолжала всецело упиваться ритмом и динамикой собственных телодвижений и при этом не забывала по-прежнему кокетничать и обмениваться многозначительными репликами с разочарованно шевелящим ногами и руками поэтом. Даже теоретическое предположение, что когда-нибудь он отважится на близость с этой эстрадной звездой, едва возникнув, угасло и умерло в нем всего лишь за три минуты искрометного танца. Танец, наконец, кончился в сопровождении финального рева распалившихся редакционных плясунов: "Браво! Еще! Еще!!" Ирочка, тяжело дыша, достала откуда-то из декольте белый кружевной платочек и вытерла пот, отчего на платочке тут же появились светло-коричневые пятна от потекшей косметики.
– Продолжим? – задорно спросила она Сашу и, ничуть не смутившись, сорвала с века полуотклеившуюся ресницу, которая все-таки мешала моргать, и в экстазе от себя, в кураже нового флирта – немедленно сдернула и вторую с правого глаза. Затем она небрежно отшвырнула вбок, на пол эти чудесные и дорогие штрихи прежней красоты. – Так ничего? – вызывающе спросила она Сашу. – Так пойдет? Что естественно, то не безобразно, не так ли? – все продолжала спрашивать певица, игриво блестя вдруг ставшими очень маленькими щелками глаз.
Она, безусловно, полагала себя настолько желанной и обольстительной без всяких там прикрас, что другой ответ, кроме категорически утвердительного, был бы для нее почти оскорблением. Саша с похвальным для истинного джентльмена воодушевлением воскликнул:
– Да! Конечно! – Потом, спохватившись, что его "да" означает также и согласие продолжить танцы, робко предложил: – А может, пойдем лучше выпьем чего-нибудь холодненького?
– Что, устали? – победно спросила Ирочка. – А я – нет! – К физической немощи партнера она отнеслась снисходительно, но с оттенком презрения. Так, впрочем, она относилась и ко всем мужикам, от которых ждать выносливости, что в танце, что в интимной жизни – все равно, что теперь девушке ждать в Сочи алых парусов или, скажем острее, на президентском пляже в Форосе ждать прибытия пиратского фрегата.
– Жарко, – попытался оправдаться Шурец, – потеть приходится. Вас это не волнует? – тонко намекнул он на то, что и у Ирочки тоже не все в порядке (не забыв все-таки смягчить намек виноватой улыбкой).
– Вот это!.. меня совершенно не волнует! – категорически отвергла Ирочка саму возможность смутиться от такого жалкого обстоятельства, как жара и ее последствия. И далее произнесла короткую фразу, которая могла бы стать девизом почти любой эстрадной знаменитости и украсить собой любое интервью со звездой. – Меня волную я!
Все! Разговор окончен! Что же еще может по-настоящему волновать? Или кто? Да Боже сохрани! Да перестаньте! Все остальное – лицемерие и вранье, желание казаться лучше, чем ты есть. Эгоизм, возведенный в абсолют – вот неприкрытая правда, хотите вы того или нет! Тем не менее Ирочка, произнеся эту сакраментальную фразу, вдруг непостижимым образом почувствовала, что ее парик не совсем на месте. Сдернуть с себя его, как и ресницы, она не рискнула. Она понимала, что ее неожиданное явление народу без парика может нешуточно озадачить народ, привыкший к ее безупречному виду на концертах, а это, в свою очередь, может огорчить и ее, то есть, ее я будет некстати потревожено. Поэтому она вызывающе откровенно натянула парик обеими руками на прежнее место и согласилась вернуться с Сашей за их стол и выпить чего-нибудь прохладительного и алкогольного. По пути она открыла Саше страшную тайну – кем на самом деле является ее друг и спонсор Николаша, с которым она сюда пришла.
– Что-то лицо знакомое, – сказал Шурец, – где-то я его видел.
– Еще бы не видел, – усмехнулась Ирочка не без самодовольства. – Он авторитет № 1 в стране.
– В каком смысле "авторитет"? – наивно переспросил Саша.
– В криминальном, – понизив голос, сообщила Ирочка с гордостью не меньшей, чем, если бы речь шла о лауреате Нобелевской премии. Да что там какой-то лауреат, с другой стороны? Что он может, в конце-то концов? Да ни шиша! А вот такой авторитет может все! Или почти все…
И тут Саша вспомнил, что про этого авторитета не так давно трубили все газеты и показывали его по всем каналам ТВ. Дело в том, что он, являясь негласным руководителем крупнейшей преступной группировки, был арестован во время заслуженного отдыха где-то за границей, но затем был отпущен с извинениями и даже компенсацией за моральный ущерб, а еще через некоторое время получил в Кремле орден "За заслуги перед Отечеством" III степени, что явилось окончательным торжеством "справедливости" над низкими происками западноевропейской юриспруденции. Был им показан из России огромный победоносный кукиш, и всем сразу стало ясно, кто есть кто в великой и неделимой России, у кого есть влияние, а у кого не влияние, а одна фикция. Так что непростой паренек сидел с Сашей за одним столом.
Когда подошли и выпили, Ирочка стала делиться с Сашей своими далеко идущими творческими планами, но Саша, решив, что его соучастие в этих планах никуда не убежит, только делал вид, что слушает Ирочку, а сам все внимательнее прислушивался к тому, о чем идет речь между Николашей и Изольдой, и это оказалось настолько занимательно, что Саше уже с большим трудом удавалось сохранять хотя бы видимость внимания к амбициозным мечтам певицы. По счастью Ирочка часто отпивала из своего сосуда бодрящую жидкость под названием "водка", поэтому основной задачей Саши в течение беседы было – не забывать ей подливать еще и еще, так как девочки-виночерпицы уже давно куда-то испарились. А эта функция никак не могла помешать слушать Николашу, тем более, что Ирочка существовала в режиме непрекращающегося монолога, и Сашины ответы или реплики ей были вовсе не нужны.
Авторитет тем временем жаловался Изольде на свою нелегкую судьбу. Разборки, аресты, борьба за власть, угрозы для жизни – все это было фигней, по его словам, по сравнению с ситуацией, в которую он попал сейчас. Массивный серебряный крест красовался поверх свитера, оказывается, не случайно. Дело в том, что Николаша в последнее время обратился к Богу, внимательно и дотошно изучил Новый Завет, стал ходить в церковь и старался совершать добрые дела, которые и привели его сегодня к неразрешимой проблеме. Свое освобождение из тюрьмы он считал Божьим промыслом, поэтому решил, что надо чем-то ответить Самому. В текущий период своей жизни Коле удалось догадаться, что есть кое-кто и поглавнее него, что есть, наверное, все-таки самый главный Пахан (прости, Господи), которого следует уважать. Он начал регулярно исповедоваться и причащаться, и хотя Господь, как принято считать, прощает всех раскаявшихся грешников, Николашина исповедь, надо полагать, изрядно утомила бы его. То есть, если бы он хоть раз исповедался в своих грехах честно и подробно, то это таинство заняло бы суток пять, не менее. Поэтому Коля исповедовался сжато, конспективно и опуская ненужные, по его мнению, кровавые подробности.
Однако обращение к Богу после всех совершенных злодеяний – само по себе похвально (все же лучше поздно, чем никогда), и Коля еще построил церковь где-то в Подмосковье, а кроме того, стал дружить с людьми искусства и помогать им. Он всегда тянулся к людям искусства, они притягивали его своей беззащитностью и непосредственностью, даже подлецы в их среде были забавны и наивны. Даже если гады, то такие обаятельные и смешные… Их хотелось всегда любить и защищать, но прежде было не до этого, времени не было, а вот теперь время пришло, и Коля стал с ними дружить, бывать у них на днях рождения, под этим предлогом дарить им солидные подарки, и вообще посильно принимать участие в их творческой судьбе. На днях рождения, когда ему предоставлялась возможность произнести тост, Коля всегда поднимал бокал за родителей именинника, непременно цитировал Библию и говорил все эти слова тихо, прочувствованно и – наиболее правильно будет сказать – смиренно. Посреди пьяной актерской оргии он всегда выделялся скромностью и, вот именно, смирением. Бандит вел себя, как аскетичный жрец Мельпомены, а люди искусства наоборот – как бандиты.
На одном дне рождения ему со смехом рассказали, как тут лоханулся один довольно известный театральный артист, хороший знакомый Николаши, который не так давно съездил в Америку и заработал там три тысячи долларов, а его жена положила эти деньги в банк, купившись на слова "национальный" и "пенсионный". Ну, это верняк, думала жена артиста, ведь не посмеют же они в "национальном" банке обмануть пенсионеров. Ага! Как же! Этот банк изначально был запрограммирован на то, чтобы в один прекрасный день лопнуть и унести с собой в жаркие страны на офшорные счета все деньги вкладчиков. Он и лопнул, и артист уже мысленно простившись с американским гонораром, легко и даже без досады, потом сам рассказал все Николаше. Николаша вдруг разозлился. В действиях банкира не было ничего необычного, он и сам некогда так поступал, это была привычная практика. "Пенсионеры – хер с ними, с пенсионерами, – подумал тогда Коля, – но кидать опекаемых им людей – это уж ни в какие ворота!.." Он спросил артиста:
– Как точно называется банк?
Артист назвал.
– Ага, – сказал Николаша, отошел в сторонку и набрал на мобильнике номер телефона.
Мало сказать, что он знал лично руководителя банка, он с ним вместе и дела кое-какие проворачивал, поэтому дозвонился напрямую и сразу.
– Вова, – сказал он строго, – это я звоню. Тут артист один есть, ну ты наверно знаешь, хотя нет, ты в театры не ходишь. Ему надо вернуть деньги. Да, да, его жена положила в твой банк. Нет, ты недопонял, это я прошу вернуть ему его деньги, я лично, теперь понял? Сколько?.. – тут Николаша немного замялся, потому что для артиста 3.000 долларов, может, и были деньги, а для него – такая мелочь, что и произнести-то было неудобно. – 3 тысячи, – наконец почти смущенно озвучил цифру Николаша.
– Скока, скока? – переспросил банкир и залился естественным в его положении смехом.
– Я тебе сказал – "скока", – передразнил его Николаша, злясь и на себя, и на него. – А ты услышал! Это для тебя фуфло, Вова, а он на эти деньги полгода семью кормит, – гражданский гнев зазвучал в голосе Коли.
– Так дай ему сам, я тебе при встрече отдам, – предложил банкир.
– Нет, это ты дай! Ты взял, ты и отдай! Официально, понял! Переведи на его сберкассу. Какой у тебя номер счета? – обратился он к артисту.
У того никакого счета вообще сроду не бывало, и он Николаше в этом тут же признался. Николаша посмотрел на него с состраданием. В его взгляде сконцентрировалась тогда вся боль за униженный и обворованный народ, и он сурово сказал несчастному комедианту:
– Завтра заведешь сберкнижку. И номер счета сообщишь по телефону. По какому номеру ему позвонить? Давай телефон, – вновь обратился он к банкиру. И тут же к артисту. – Вот, давай записывай. – И опять банкиру. – И побыстрее, я тебя, Вова, очень прошу. Завтра – номер счета, а через 3 дня, чтобы деньги были, я проконтролирую!
– Ничего, если в рублях? – спросил он артиста, который, ошалев от неожиданной радости, смотрел на него так, как, наверное, Золушка смотрела на свою добрую фею. Он ведь уже простился навеки с теми деньгами, а теперь вдруг ему была обещана с ними новая встреча.
– Да, да, конечно, какая разница, – закивал он, – можно и в рублях.
– Можно в рублях, – милостиво разрешил банкиру эту вольность Николаша. – Все, отбой, до связи. – И обернулся с улыбкой к артисту, на глаза которого уже наворачивались слезы благодарности. – Ну, ну, будет тебе, – в купеческой манере персонажей драматурга Островского успокоил Коля бедного лицедея и отечески обнял его, – пойдем-ка лучше выпьем… за твоих родителей. Как их зовут-то?
– Звали, – удрученно ответил артист, – они умерли уже.
– Давно? – обеспокоено спросил Николай.
– Давно. Уж 10 лет как. Сначала мама, а через полгода после нее отец.
– Значит, давно, – успокоился Николай. – Значит, не пережили друг друга, да?
– Выходит так, – сказал артист и все-таки заплакал. Мало того, что неожиданный благодетель деньги вернул, так еще и о родителях вспомнил
У впечатлительного артиста и так нервы были на пределе, нервы – это вообще рабочий инструмент артиста, а тут еще стресс от предстоящей встречи с безвозвратно потерянными деньгами, как с другом, которого потерял 20 лет назад и вдруг нашел. А добрый авторитетный волшебник еще и о родителях напомнил, а ведь он и забыл почти про них, – ну как тут не быть слезам-то?
Но, как ни крути, как не подпускай иронии по отношению к Николаше, а ведь он все-таки здорово себя повел, правильно? Не всякий, у кого есть возможности и средства, будет так поступать, верно? Так что давайте и мы будем относиться к Николаше с пониманием и сочувствием, помня о том, что Господу виднее, кого там прощать, кого – нет. Поясним, что наше сочувствие к Николаю будет вызвано еще и тем, что в дружбе своей он несколько промахнулся. А все потому, что пошел по давно проторенной тропе и стал дружить с наиболее заметными эстрадниками, и таким образом, угодил как бы из одной мафии в другую. Но в первой, привычной мафии – свои непререкаемые законы, своя, так сказать, конституция, а тут оказалось, – полный беспредел.
Вот об этом-то и шла речь у него с Изольдой, которая, будучи ближе ко всему дикому актерскому племени, могла бы растолковать Николаше кое-что, чего его разум был не в состоянии принять. На его беду у некоторых эстрадных знаменитостей образовались свои дела, свой бизнес, в который они его пытались вовлечь. У кого были сосиски и колбасы, у кого – водка. Один отобрал у другого какую-то сосисочную линию, тот хотел бы, естественно, ее вернуть, но за это он должен был сняться в телевизионном шоу жены того, кто отобрал, а он отказывался. И тогда авторитета Колю попросили помочь, другими словами – выступить посредником в этом щекотливом деле. Он едет уговаривать артиста все-таки поучаствовать в упомянутом шоу. Он! Сам!! А не какая-нибудь там шавка из их абсурдного, нервно-паразитического мира, из этой шайки, под завязку наполненной амбициями, идиотскими обидами и не менее идиотскими претензиями друг к другу. Он, кавалер ордена "За заслуги перед Отечеством"; он, перед кем оказалось бессильным западноевропейское правосудие, он, чье слово является законом для богатейших и опаснейших людей страны, и перед кем трепещут некоторые депутаты Государственной думы и члены правительства; он, чье состояние оценивается, он даже сам точно не знает во сколько, да и не в этом суть; он, к чьему мнению или совету прислушиваются не последние люди в Европе и в Америке, кто лично знаком с Клинтоном, Япончиком и Шредером; он сам едет на поклон к какому-то эстрадному клоуну, чтобы его уговорить выступить в каком-то сраном шоу! И получает… отказ!!!
Этот клоун, который давно позволяет себе низкопробные хохмы на уровне жопы, он, видите ли, принципиально не хочет принимать участие в такой пошлой программе. Отпетый пошляк принципиально не хочет участвовать в пошлой программе! Ну, надо же! И отказывает! И кому?! Не понимает, не просекает фишку, не въезжает! В таких случаях надо убивать. И убивали, бывало. Но Николаша не хочет, не может его – не только убить, но даже наказать примерно, потому что ввязался в дружбу и с тем, кто отнял сосисочную линию, и с тем, у кого отняли; он хочет дружить и с тем, и с этим.
И потом – убивать можно было врагов, могущественных врагов, которые мешают. А этот-то кто? Лобковая вошь, перед который слон должен стать на колени?! Это в смысле бизнеса, конечно, но тут же еще и дружба, будь она неладна! Да и вообще, по бандитской конституции трогать артистов – не принято. И что теперь делать? Его этим отказом практически унизили. Если кто из братвы узнает – позор на всю страну! Так как поступить? Как повести себя с ними?
Вот что мучило Николашу, и он с какой-то детской обидой все это рассказывал своей подруге Изольде. Пьяная Изольда ржала так, что тряслась посуда на столе, а потом дала Николаше единственно верный в данной ситуации совет:
– Коля, слушай меня. Пошли их всех на х…
Столь радикальное решение вопроса Колю не устраивало; он не хотел с ними поссориться, на что Изольда резонно заметила, что, если те и обидятся, то ненадолго: они его уважают и ценят, и никуда не денутся, а вот купаться в водовороте их бестолковых страстей – только нервы себе портить. Все равно их несуразный мир для него своим не станет; там своя логика, вернее антилогика, там свой специфический корпоративный бред, который другим сословиям непонятен и чужд. Поэтому лучше не надо! Дружить – дружи, но не глубоко и не всем сердцем. Николаша задумался и, похоже, – согласился.
Даже если бы тут был один только Николашин рассказ, он бы уже окупил собою весь сегодняшний вечер. Одно только это было небесполезно и интересно, не говоря уже о контексте, в который входили и бразильский ресторан, и его персонал, и разгоряченные водкой и флиртом сотрудники редакции и, само собой, на время забытая Ирочка, которая во все время Колиных жалоб не переставала говорить о своем пути в искусстве. Именно она, а не страждущая того же Изольда, была поцелована Сашей за кадкой с пальмой после медленного танца, на который Саша пригласил ее сразу по окончании скорбного Колиного повествования о дружбе и ее последствиях. И, поскольку Изольда продолжала энергично развивать свою мысль о том, что невозможно предпочесть одного эстрадного обалдуя другому, а надо послать подальше обоих и сказать, что он в их дела больше не влезает; поскольку, таким образом, Коле с Изольдой было не до них, а Ирочка (он это видел) страстно хотела станцевать с ним еще и медленный танец – он ее и пригласил.