Влекомый в процессе танца Ирочкой в укромный уголок за пальмой, Саша не сопротивлялся, как не сопротивлялся затем и пылкому поцелую Ирочки, данному ею, видимо, в залог их дальнейшего творческого единения. Если бы Николаша увидел, то вечер мог бы закончиться для них обоих весьма плачевно, но он не увидел, его занимало другое. Так что три часа в "клевой тусне" Шурец провел классно. Можно было уже ехать домой за шмотками, а потом на вокзал и – в Польшу, в Польшу, подальше от родимой русской земли с бразильским колоритом.
Виолетта
Неделя жизни в Бельгии прошла быстро. Лена продолжала с неистовой силой крутить платонический пока роман с Генрихом, но терпение иссякало – что у него, что у Лены.
– Когда же уже можно? – спрашивала она свою наставницу Виолетту, но та неизменно отвечала, что срок выдержки хорошему вину не вредит.
На что Лена саркастически замечала, что вино может и перебродить, и тогда Генрих плюнет и бросит, причем обеих, лишив их таким образом даже традиционных ежевечерних ужинов в ресторане. Вета говорила, что рестораны продолжаются только лишь потому, что немец за ней ухаживает, а как только она его уважит в постели, он тут же ухаживать перестанет. То есть, ухаживание и уваживание находятся здесь в обратно пропорциональной зависимости.
– Вот приедет Гамлет, там разберемся, – говорила она, когда прошло уже больше недели. Но все больше беспокоилась: почему он так долго не едет, почему от него нет никаких известий, почему он не разыскал их по телефону, скажем, через того же Генриха.
В ней росла тревога не столько от своей неустроенности в чужой стране, неопределенности своего положения, сколько от все крепнущего предчувствия какой-то надвигающейся беды. Что-то тут не так, что-то случилось, – была уверена Вета к концу второй недели и решила позвонить в Москву сама.
Ну, что тут сказать… Чьи-то предчувствия могут быть и обманчивы, могут быть вызваны чем угодно, природной мнительностью, например, или даже состоянием здоровья предчувствующего, и потому никогда не сбываются. Все это так, но только не в том случае, когда предчувствия посещают не абы кого, а наследственную ведьму.
Гамлет был убит 10 дней назад, буквально на 2-й день после их отлета. Его застрелил мотоциклист при выходе из любимого Гамлетом ресторана "Арагви". Наглость киллера была беспримерной: напротив мэрии, рванув от стоянки возле памятника Юрию Долгорукому, на скорости расстреляв из короткоствольного автомата Гамлета и двоих телохранителей, которые не успели даже протянуть руки за своим оружием, – скрыться затем вниз по Столешникову переулку, проезд по которому запрещен, и оказаться все равно не пойманным, несмотря на обилие милиции в этом районе, на план "Перехват" и прочие розыскные мероприятия, -тут надо быть либо большим везунчиком, либо суперпрофессионалом. Скорее всего было второе.
Киллер промчался по пешеходной зоне, никого не задев, бросил мотоцикл, зашел (даже не забежал, а зашел) в дверь какого-то кафе, работников которого допрашивают по сей день, и вышел уже на Петровке без шлема и в другой одежде, сел в поджидавшую его там машину, как предполагают оперативники, и был таков. Оперативники только и могли, что предполагать, потому что ни номера машины, ни марки ее так никто и не увидел. В новостях тоже, как всегда, об этом сказали, что , мол, крупный бизнесмен, связанный с криминальными кругами; что, мол, убийство носит скорее всего заказной характер, – словом, все как всегда. И, как всегда, заказчика не найдут, да и не в этом дело: Гамлет крутил такие дела, что наверняка было на свете немало людей, которым хотелось бы от него избавиться. Как говорят в их кругах: "гасить его надо было". Вот и погасили. Он жил в зоне риска, но в конце-то концов он же сам выбрал этот путь. Мог бы давно отойти от дел, денег хватило бы на роскошную жизнь нескольким поколениям его потомков, вышел бы из зоны риска, и его жизнь была бы спасена. Гангстерские войны в бывшем СССР погубили его, но ведь есть люди, которым как раз они-то и нравятся: вся эта бандитская игра, риск, адреналин, с ним связанный, а потом и упоение победой – они только так чувствуют себя мужчинами и живут полноценной жизнью. Гамлет был пиратом по призванию, причем пиратом романтическим. Надо же было так презирать опасность, чтобы изо дня в день обедать в одном и том же ресторане, в одно и то же время. А что он не мучился и скончался мгновенно от попадания одной из пуль в голову – Вету утешало мало.
Надо было начинать новую жизнь, по-настоящему новую, без всякой поддержки в другой стране. После этого нелегкого разговора с Гамлетовым другом, живущего сейчас в его московской квартире, Вета повесила трубку уличного автомата, из которой услышала страшную новость, и на негнущихся ногах побрела в свою бельгийскую коммуналку. Она не плакала. Ей стало страшно и одиноко, но она не плакала. Ей было жалко Гамлета, ведь он столько сделал для нее, но что делать – эта страница жизни перевернута и следует начинать новую, с чистого листа. А воли к жизни, так же как и умения приспособиться к любым условиям, Вете было не занимать.
Подруга Лена была дома, она шила Генриху… плавки… Так она хотела порадовать его в первую ночь их близости. А близость неизбежно должна была возникнуть в самом скором времени. Эти плавки можно было простить только от большой любви к Лене, но надеть – ни в коем случае. Точнее будет сказать, сами плавки Лена не шила, она их купила недорого в ближайшем секс-шопе. С обтягивающим, кое-как закрытым передом и совершенно открытым задом, с единственной полоской между ягодицами – эти плавки предназначались скорее всего для определенного подвида мужчин голубого окраса, но Лена об этом не знала. Она решила, что такие плавки Генриху пойдут, и что в них он будет ее еще больше, чем его бумажник, возбуждать. Кстати, плавки были тоже ярко-голубыми, и Лена золотистыми нитками вышивала спереди слово "Генрих", но не русскими, а английскими, как она предполагала, буквами. "Henrik" – вот так, золотом намечался финал этого кропотливого труда. Работа уже близилась к концу, и Лена, по всему, очень гордилась своей задумкой, хотя буквы у нее вышли корявыми, а буква "N" получилась маленькой и непонятной, поэтому все слово читалось, как "Херик", что по-русски звучало вообще чудовищно.
Ветин траур по безвременно ушедшему Гамлету, ее горе, и без того не слишком задрапированное черным, – при виде Лениного шедевра совсем испарилось. Да и сама Лена, узнав о том, что случилось, огорчилась коротко и только для порядка. Во-первых, у нее самой была твердая надежда на то, что будущий владелец шикарных голубых плавок – ее уж во всяком случае на произвол судьбы не оставит; во-вторых, она Гамлета и так недолюбливала, и Гамлет сам виноват, что по уши увяз в криминале. А в-третьих, говорила Лена, они и сами по себе, особенно Вета, кое-чего стоят, правда?
– Не пропадем, Ветка, не бойсь, – говорила она, – сегодня с немцем посоветуемся, а завтра пойдем на работу устраиваться. Давай выпьем, помянем твоего кавказца, – и она достала взятую вчера из ресторана бутылку вина.
Вот бывают же девушки глупые, жадные, вульгарные даже во всех своих проявлениях, но легкие, легкомысленные, оптимистичные всегда и везде. Их легкомыслие настолько очаровательно, настолько с ними легко и просто, настолько они не портят настроение, а только поднимают его, смешат, не огорчают и не огорчаются сами, а если и огорчаются, то минуты на три, не больше, – что им прощаешь все остальное, душа с ними отдыхает, глядишь, и самому станет легче и веселее. Мужчины тоже такими бывают, но гораздо реже.
И подруги выпили, вспомнили Гамлета и Москву, погрустили немного, совсем чуть-чуть, затем сходили вниз, купили еще бутылочку "Совиньона", пожарили себе котлет на своей газовой плите, включили дешевый кассетник, купленный ими вчера, потому что – как же без музыки, потанцевали и попели вместе с группой "Руки вверх" (а на языке Генриха "хэнде хох"), поскольку с кассетой этой группы Лена никогда не расставалась, и кассета прилетела с ней и в Бельгию; и пленительные звуки и рифмы нетленного творения группы – "Ты целуй меня везде, я ведь взрослая уже" – широко разнеслись по всему Антверпенскому предместью, изумляя аборигенов бескрайней простотой и раздольем русского песнопения.
Генрих тем вечером ничего путного не посоветовал, но обещал подумать. Весть о гибели Гамлета его, конечно, тоже огорчила, но не очень, поскольку в данный период времени совместных дел у них с Гамлетом не было, а стало быть, смерть Гамлета его бизнесу не повредила. Огорчился он не из вежливости, а вполне искренно, так как полагал, что некоторая ответственность за девушек теперь, значит, перекладывается на него. Но испытал и облегчение, узнав, что они собираются устроиться на работу и обременять его особенно не будут, а уж против того, чтобы его продолжала обременять Лена, к которой он уже успел воспылать неутоленной страстью, – он и вовсе не имел возражений.
Обязательность и аккуратность – непременные черты немецких деловых людей – делают им честь, в чем и смогли убедиться подруги уже на следующее утро. Особо не мудрствуя, Генрих повез их в некое знакомое бюро по найму иностранной рабочей силы. Но полезные знакомства или, по-нашему, – блат, на данной территории, оказывается, значения не имели. Контракт был предложен сразу, но только Виолетте. Чуть ли не первым вопросом, заданным девушкам, был: "Какими языками владеете?" В Бельгии в ходу были и французский, и немецкий, и английский, но предпочтительнее других был французский, а им Вета владела свободно. Подруге Лене ответить на этот неприятный вопрос было нечего, и ей мягко посоветовали возвращаться домой, так как настоящей, хорошей работы она тут не найдет.
Диалог со знакомой Генриху служащей этого солидного офиса, суховатой дамой неопределенного возраста, с брезгливо поджатыми тонкими губами и выдающимся подбородком, делавшими ее похожей на какую-нибудь надсмотрщицу фашистского концлагеря в классическом советском кинематографе, – развивался, конечно, по ее правилам. Всех приехавших сюда девушек, особенно из восточной Европы, а уж совсем особенно – из России и Украины, она априори считала – если не профессиональными проститутками, то проститутками потенциальными, которых вялые поиски работы и природная лень непременно приведут к этому роду деятельности. Надо, однако, отдать ей справедливость и признать, что не так уж она была и не права. А если еще учесть, что приезжающие девицы из Восточной Европы были либо красивыми, либо, по крайней мере, хорошенькими, и выглядели куда привлекательнее, чем она сама, то ее сдержанная, цивилизованная ненависть к ним – была вполне объяснимой. Какая-то доля уважения, но к одной Виолетте, в ней тем не менее сохранялась, потому что они общались на французском языке, и Виолетта ни разу не пыталась компенсировать жестами недостаток слов, как это делает обычно большинство русских туристов, зачем-то добавляя к своей русской речи иностранный акцент и отчаянно гримасничая. У Веты слов хватало, более того, она культурно складывала их во внятные фразы, и поэтому буквально через 5 минут ей предложили работу переводчицы.
– А моя подруга? – спросила Виолетта.
– А на что, собственно, ваша подруга рассчитывала, когда ехала сюда? – был резонный ответ, сопровождаемый язвительной кривой усмешкой. – Без знания языка, что ей тут делать? Телом торговать? – не сочла нужным скрыть свою неприязнь женщина-клерк, которая по природе была напрочь лишена этой любопытной перспективы.
Спасибо еще, Лена ничего не понимала из их разговора, а то могла бы со своим темпераментом разбить башку этой чертовой бельгийке ее же собственным дорогим ноутбуком, стоявшим перед ней на столе. Вета же, сохраняя невозмутимость, пыталась все-таки прийти хоть к какому-нибудь консенсусу с бельгийской стороной переговоров.
– Ну почему же только телом? – мягко улыбнулась Вета. – Разве нельзя придумать что-то другое? Мыть посуду, например, – сказала она, со скромным достоинством защищая подругу, о которой заранее знала, что в посудомойки та ни за что не пойдет.
– А что вы о ней так заботитесь? – спросила бельгийка. – Пусть едет домой, в свою Россию, здесь таких хватает. По десятку в день приходят. Как минимум.
– Мы – подруги, – терпеливо объясняла Вета.
– Ну и что? – продолжала недоумевать бельгийка.
– А то, – теряя терпение продолжила Вета, – что подруг у нас в России так просто не бросают. У нас в России, – подчеркнула она, – с друзьями делят не только радости, но и неприятности.
И хотя Вета так никогда не думала и, тем более – не поступала, но на вражеской в данном случае территории она предпочитала действовать по принципу "у советских собственная гордость". Поэтому, заканчивая свой краткий экскурс в русский менталитет, похожий скорее на краткий курс воспитания высоких нравственных принципов в зажравшейся бельгийской буржуазии, – она подытожила:
– Так что, пожалуйста, устройте нас на какую-нибудь работу вместе.
– Вместе? Зачем?! Вас что, не устраивает хорошая работа с приличной оплатой? – продолжала ничего не понимать бельгийка ни о русской дружбе, ни, тем более, о русской верности в ней.
– Устраивает все, – твердо сказала Вета, – но только с подругой.
– Солидарность? – вдруг догадалась сотрудница бюро по найму, будучи когда-то горячей поклонницей польской демократии во главе с Лехом Валенсой, и ее лицо наконец осветилось.
– Ага, вот-вот, солидарность, – с готовностью подтвердила Вета.
– Ну хорошо, – вздохнула работодательница. – Будем считать, что солидарность победила. Как всегда, – чему-то вдруг улыбнулась она, и было странно, невозможно даже, увидеть эту лукавую улыбку на ее непреклонном и, в прямом смысле слова, – мужественном лице.
Что-то почти хулиганское появилось в ней вместе с улыбкой. И к чему относилась она? К ее воспоминаниям об участии в демонстрациях перед польским посольством в защиту той самой знаменитой "Солидарности"? О том, как она кинула в окно польского посольства яйцо, но не попала, а попала по каске спиной стоявшего полицейского. Тот не увидел, кто кидал, и ее выходка осталась безнаказанной. Полицейский обернулся в ярости, ища глазами в толпе – кто посмел это сделать, а у него с каски так смешно капал желток…
А может ее улыбка относилась и к солидарности подруг в данном конкретном случае, но, так или иначе, слово было для нее не чужим, и разговор пошел уже по-другому, в правильном тоне и в конструктивном направлении.
– Тогда, что я могу вам предложить… Чтобы вы поработали вместе… Что-то приличное и чтобы денег хватало, так?
– Ну конечно. Хотелось бы, – с нужной в этот момент застенчивостью потупила глаза Виолетта.
– Так, так, – размышляла бельгийка, щелкая по клавишам ноутбука и вглядываясь в экранчик. Наконец, получив, видимо, оттуда какую-то полезную информацию, сказала: – Тогда в бар. – И, предупреждая заранее естественный вопрос Веты, добавила: – Род деятельности – хостесс.
Однако вопросы все равно были, и не один, поскольку слово "хостесс" было Вете и тем более Лене абсолютно не знакомо. И на робкий вопрос, в котором звучало заодно и извинение за свое невежество, последовал все равно непонятный ответ:
– Ну, "хостесс" – это, примерно, то же самое, что "консумация".
Она сказала это почти ехидно, явно наслаждаясь своим лексическим превосходством над Виолеттой, так как наверняка заведомо знала, что и слово "консумация" девушка слышит впервые. Хотя чего тут наслаждаться-то, когда эти слова знать интеллигентному человеку вовсе не обязательно. Она ждала, что Вета теперь обязательно спросит, что такое "консумация", но Вета, как ни странно, знала, ей Гамлет когда-то рассказывал, и потому она спросила другое:
– Это что-то типа японских гейш?
– Да, пожалуй, – с удивленным уважением откликнулась бельгийка. – Но все же я должна объяснить подробнее.
Она грамотно и терпеливо объяснила Вете, что такое консумация, и в чем именно здесь, в Бельгии, состоят обязанности хостессы. Но мы лучше прибегнем здесь к переводу на наш привычный язык и расскажем так, как сделала потом Виолетта, разъясняя подруге Лене специфику их будущей работы.
– В общем, это все – раскрутка клиента на дорогое угощение, особенно на шампанское.
– С интимом? – деловито перебила Лена.
– Что ты! Без секса. Абсолютно. Только потрошить клиента, чтобы он все время выставлялся. Сам он может пить, что хочет, но ты должна заказывать только дорогое французское шампанское. И пить его тебе придется, в основном самой, так как мужики предпочитают что-то покрепче: виски, там, или коньяк. Чем быстрее прикончишь бутылку "Клико", тем быстрее он закажет следующую. Поэтому важно научиться не пьянеть в хлам, как в России, а сохранять трезвость и поддерживать беседу. Надо, чтобы мужик к тебе интереса не терял, чтобы рядом сидела кокетливая молодая телка, желанная, но недоступная, а не какая-то пьяная корова-распустеха с Российских полей. Елисейские поля им ближе, понимаешь? И со всего им заказанного ты получаешь процент. 10% с каждой выпитой бутылки шампанского. А оно очень дорогое. От 200 долларов и выше. Так что соображай, чем больше он закажет, тем больше и ты получишь. Далее, тебе там могут предложить такой полустриптиз, топлес называется.
– Почему только мне, – заволновалась Лена, – а ты что? Только пить будешь? И на меня смотреть, как я раздеваюсь, что ли?
– Да прекрати, я про нас обеих рассказываю. Хорошо, нам! Не тебе, а нам могут предложить этот самый топлес. Что это? Это в принципе та же демонстрация тела, танец с раздеванием наполовину, грудь в конечном итоге обнажена, но трусики остаются, не снимаются, усваиваешь? Можно, конечно, отказаться, но это отдельные и довольно приличные деньги, поняла?
– Да, поняла, че тут не понять-то, – увлеченно слушала Лена, – кто отказываться-то собирается. А с клиентом что, правда ничего нельзя? А если красивый парень, если очень понравится? Или наоборот, какой-нибудь богатый дядя пообещает, ну, скажем 500 долларов. За час, что тогда? Все равно нельзя?
– Ни в коем случае, – отрезала Вета. – Только сидеть и разговаривать. В твоем случае – только улыбаться и молчать, пока он будет говорить. Есть люди, которым собеседник не нужен, они сами хотят высказаться, хоть кому-нибудь душу излить.
– Почему это я – "молчать"? – возмутилась Лена, забыв, что она разговаривать по-русски с клиентом бара сможет вряд ли, разве что кто из соотечественников забредет.
– Потому что именно ты – молчать, – сказала Вета, – пока не научишься сносно объясняться по-французски. Ты быстро научишься, я помогу, – пообещала она. – Про тебя насчет того, чтобы молчать и улыбаться, мне еще там эта бельгийская тетка сказала. Сказала, что на первых порах сойдет и так, только меньше будешь зарабатывать, но потом язык все равно выучить придется.
Но Лена была давно, еще в Москве, психологически готова к тому, чтобы пойти по извилистой тропе проституции, поэтому мысль о том, что надо только сидеть, пить и молчать, несколько удручала предприимчивую девушку, а уж то, что нельзя ни в коем случае уважить какого-нибудь старика за 500 баксов – просто бесило. Мысль эта не давала Лене покоя, поэтому она вернулась к теме.
– Послушай. Ну, я насчет клиента. Язык, понимаю, буду учить потихоньку, но вот это, интим в смысле, что, никак нельзя? А если втихаря, если никто не заметит? Так, тихонько встали, ушли в отель какой-нибудь, а?