Центральной позицией, изюминкой такого унижения было для него то, что после 3-4-х литров принятой жидкости, девушке вполне естественно хотелось в туалет. Но в том-то и дело, что было нельзя, потому что барон в таком случае имел право уйти, не заплатив и не встретив против своего ухода ни малейшего возражения со стороны хозяина. Клиент прав, таково правило: она ушла, а он ведь купил все ее время. Все 45 минут! Она должна все 45 минут сидеть и никуда не отлучаться! Барон ловил свой аномальный кайф от того, как девушки напивались и как ерзали на стуле, из последних сил сдерживая желание избавиться хотя бы от части выпитой жидкости. Все, в том числе и Бард, понимали, что их клиент – параноик, что ему место не в баре, а в приюте для душевнобольных, но никто ему и слова поперек не мог сказать: аристократ, владелец конюшен и гольф-клубов, да к тому же друг короля Альберта посещает их скромное заведение и, бывает, выкидывает здесь совершенно дикие деньги. Ну извращенец, ну и что, у каждого свои причуды, в особах голубых кровей еще и не такое бывает, вспомним хотя бы пьесы Шекспира, но зато – престиж, почет.
Все девушки, впрочем, общение с бароном почетом не считали, а справедливо принимали его за обычную 45-минутную пытку, и когда он на свою зловредную вечеринку выбирал кого-то из них, то подруги смотрели на жертву сочувственно, а девушка считала, что для нее сегодня – день пропащий. Но вскоре после того, как Виолетта приступила к своим обязанностям, у остальных девушек появился реальный шанс избегать общения с аристократическим идиотом, ибо он стал всем прочим хостессам предпочитать именно Виолетту, что, конечно, было неудивительно. Ему особенно хотелось посмотреть, как будет напиваться и ерзать новенькая русская красавица. Полного удовлетворения барон однако не получил ни в первый раз, ни на следующей неделе. Виолетта с обаятельным вниманием спокойно выслушивала баронский бред все его 45 минут, и это его приводило почти в ярость. Она была выносливее прочих, но к тому же иногда умела (совершенно непроизвольно!) внушить барону, чтобы он несколько умерил свой джентльменский пыл и не подливал ей так часто и много. И там, где у других девушек не обходилось без 4-х литров слабоспиртных напитков, – у нее выходило полтора-два, а такая доза для нее была почти пустяком. То был единственный случай, когда Вета прибегла к своим необычным способностям, да и то – вполне непринужденно, играючи. Барон не понимал, что происходит. Почему не пьянеет, не ерзает? – терзался он вопросом, а затем разочарованно покидал помещение. Досадная растерянность читалась на его благородном лице, обрамленном плешивыми бакенбардами, но попыток барон не оставлял и продолжал упрямо заказывать Виолетту к своему приходу. Пытки-попытки барона-извращенца были явным доказательством вырождения бельгийской аристократии. Бард тоже удивлялся стойкости русского характера и начинал подозревать, что его затея измучить девушку, а потом все-таки женить на себе – начинает потихоньку проваливаться.
Ну, а что же легкомысленная подруга Лена? Лену тоже не следует оставлять без внимания, ибо Виолетта волей-неволей участвует в ее судьбе. Этот патронаж, это вынужденное опекунство временами сильно напрягают нашу героиню, потому что в силу специфики своего характера Лена все время попадает в зону риска, а проще – вляпывается во всякие ситуации, которые возникают постоянно из-за неверного представления Лены о смысле ее жизни: о том, что ей нужно, а что не нужно, что выгодно для нее, а что нет. Вот например, Лена вдруг решила подзаработать в свои выходные дни, в субботу и воскресенье, не чем иным, как все той же проституцией в соседней Голландии. К слову сказать, выходные были только для Лены, Виолетта такого уик-энда не имела вот уже несколько недель. Бард додавливал ее как только мог, ну а Лена без знания языка мало кому из клиентов была нужна, и даже пресловутый барон, который даже требовал полного молчания хостессы, – Леной не заинтересовался, а предпочел Виолетту. Наверное, ему нужно было, чтобы молчали, но при этом понимали, о чем говорит он, а у Лены с французским языком были все еще большие проблемы. Лене, конечно, было тоскливо на ее первой пробной работе, а к проституции ее тянуло, эта профессия манила ее властно. И заманила-таки. Гонорар, от пятисот долларов до тысячи за ночь, приятно освежал Ленин бюджет, а что на основной работе узнают и выгонят, она не опасалась: она же все-таки подальше поедет, в соседнюю страну, а там ее никто не застукает, ну а в случае чего – эту основную работу можно и послать, немного она потеряет в случае чего, вот так она думала. И Лена стала ездить, ездить до тех пор, пока не влипла в то, чего и следовало ожидать, потому что иногда попадались в Голландии клиенты страшные. Лена однажды обнаружила, что у нее начала гнить нога.
– Что с тобой? – подозрительно спросила Виолетта, бесполезно возражавшая поначалу против очередной авантюрной затеи подруги.
Лена некоторое время скрывала свой злополучный недуг, думала, что обойдется, пройдет, но не прошло, а стало только хуже. Пришлось признаться, что в одну из рабочих ночей в Голландии ее… укусил клиент.
– А чего это вдруг укусил? За что? – логично поинтересовалась Виолетта.
Но логика здесь была ни при чем. В свободной демократической Голландии, оказавшейся при личном знакомстве поистине "загнивающим Западом" (так же, как и Бельгия, вспомним барона, не к ночи будь помянут), обычный секс уже давно никого не волновал, нужны были дополнительные искусственные стимуляторы, и пресловутый кусачий клиент возбуждался только тогда, когда кусался своими – по всей вероятности, ядовитыми (а иначе, с чего бы это нога начала гнить) – зубами. Хорошо с грудью пока было все в порядке, хотя он кусал и грудь Лены, но не до крови, поэтому можно было надеяться, что его голландские токсины в эту область не проникли. А в ногу проникли, и вот результат.
– А чего ж ты терпела? – возмутилась Виолетта.
– Да-а, – плача поясняла Лена, – ты вон какая, ты и так зарабатываешь, тебя все хотят, все платить тебе хотят, ты только и делаешь, что отказываешься. А я… – Лена опять всхлипнула, – не нужна тут никому-у-у, – она глухо завыла, поглаживая нарывающую ногу.
Основания для горькой печали, надо сказать, у Лены были, ее Генрих недавно окончательно выбросил в помойку свои чудесные плавки, вышитые Леной с любовью и надеждой на семейную жизнь. Он все охладевал, появлялся все реже, пока не перестал появляться вовсе, и тогда Лена запоздало поняла, что ее попросту бросили. Впрочем, Вета ее ведь предупреждала, она пыталась научить ее правильной тактике поведения тогда, когда опаленный страстью немец был настолько готов, что из него можно было сделать что угодно – хоть тряпку, хоть мужа, веревки из него можно было вить, но Лена не послушалась, ее темперамент значительно превышал разум, и все кончилось так, как Вета и предсказывала. А теперь еще хуже; скатилась в результате от ласкового и доброго Генриха до какого-то доморощенного голландского вампира.
– Куда он еще-то тебя кусал, покажи, – потребовала Виолетта.
– Да всюду кусал, сволочь, – и Лена показывала следы от неровных зубов даже на ягодицах.
– Да он тебя практически ел! – ахнула Виолетта. – И как же ты терпела? – повторила она вопрос.
– Терпела, – рассудительно ответила Лена, – потому что на фоне бедности развивается жадность.
Такой, почти философский постулат в устах Лены прозвучал так же удивительно, как если бы заговорила макака-резус, но Лена погасила изумление подруги, сказав, что эту фразу ей подарил никто иной, как все тот же клиент-людоед. Наутро, неспешно одеваясь, застегивая ширинку и степенно упрекая ее же (!) в непристойной по его мнению терпеливости, он сказал:
– Все вы, русские бабы, такие. Терпите все, что с вами ни делают.
– А у тебя были еще русские? – не нашла ничего лучшего, чем искренне удивиться Лена.
На этом уровне по-английски она уже научилась объясняться. Фразы типа "иметь русскую бабу" она могла понимать, а стоимость ночи в цифровом эквиваленте она уже могла произнести. А слово "терпеть" голландец объяснил мимикой и жестами, показав, как терпят за деньги русские бабы, скрестив руки на груди и состряпав на морде дебильно-равнодушную гримасу.
– А наши, holland women, голландские женщины, – с гордостью за свою нацию объяснял он, – уже давно бы, – и тут он опять показал на себе, что, мол, оттолкнули бы, даже ударили (и он шлепнул себя по щеке) или потребовали за такие дополнительные услуги еще 500. – Или так, – он опять шлепнул себя по морде, – или так, – он показал пальцами характерный международный жест. – More money, for it, you understand? Больше денег за это, поняла?
Лена поняла, но опять поздно. Слово "stupid", то бишь "дура", сказанное напоследок голландцем, не дошло, к счастью, до ее сознания.
Что поделаешь, надо было лечиться, деньги на врача Вета, конечно, даст, но с одним условием, что та бросит свое опасное для жизни занятие. Даст, поскольку жалеет свою взбалмошную, нелепую, глупую подругу, но ведь она – единственная здесь подруга, и без нее совсем было бы тоскливо. Вета в Москве никогда не вникала даже в слово "ностальгия", никогда не понимала, как это можно тосковать по кислой клюкве и пыльной смородине, когда рядом бесконечные ананасы, манго и шампанское, но недавно с удивлением стала осознавать, что, оказывается, можно.
Клюква – клюквой, но однако, жизнь в Бельгии следовало продолжать и своей цели, иначе говоря – крупного улова, – все ж таки добиться. А для этого надо было как-то продлевать просроченные визы – что у нее, что у Лены. И надо было продлевать без благодетеля Барда, который ничего с визами так и не сделал, и теперь только того и ждал, чтобы его попросили, и тогда вопрос о женитьбе опять немедленно возникнет. А пока Вета – нелегал, вместе с Леной, свалившейся ей на шею. Правда, есть карточка – право на работу, единственный документ, который ей с Леной Бард достал. А достал потому, что все-таки ждал окончания испытательного срока для Веты, о котором они договорились. Без такой карточки вообще существовать в Бельгии нельзя. А так пока можно было жить. Но хотя бы попытаться продлить визы в обход Бардовского внимания было необходимо, месяц истекал, и скоро надо будет давать Барду окончательный ответ: выходит за него Вета замуж или нет. И если нет, то они обе окажутся в жутком положении – без денег, без планов, без жилья и без всякой помощи. Тогда свидание с Родиной-смородиной окажется неизбежным и близким. А они пока еще не настолько соскучились, хилые импульсы ностальгии – не в счет… Надо было что-то предпринимать…
Саша
Вскоре к их столику в ресторане подошел поляк и, обращаясь к Даше, надменно произнес: "Пани, прoшу до танцу". Даша не менее надменно смерила пана с ног до головы взглядом, в котором при желании можно было бы прочесть пренебрежение ко всей польской нации, и, лениво помахивая влево-вправо соломинкой от коктейля, ответила: "Я не танцую". Поляк поклонился и отошел. Но на этом его притязания не кончились. Он дождался следующего музыкального номера в исполнении стандартного ансамбля, состоящего из двух исполнителей – синтезатора и певца, и подошел снова. Требовательно взглянув в Дашины пустые глаза, он опять произнес все ту же фразу, вполне понятную и по-русски: "Пани, прошу до танцу". Но Даша сделала вид, что не расслышала: она ведь уже один раз ему отказала, а он снова пристает.
– Че он хочет от меня, этот поляк вонючий? – громко спросила она сидящего рядом с ней Дарека, партнера Александра Капитанского, который обеспечивал с польской стороны прием всех пятерых вместе с Сашей.
Дарек, будучи по национальности тоже отнюдь не эфиопом, а все тем же поляком, а значит, будучи равноценно оскорбленным, сидел с белым лицом и остекленевшей полуулыбкой. После Дашиной реплики можно было уже навсегда забыть о светских манерах в обращении с женщиной, как с дамой. Но Дарек, понимая всю политическую недальновидность русской стороны в лице Даши, все-таки из последних сил пытался сохранить лояльность к обоим участникам переговорного (насчет танца) процесса. Сделав знак Даше, чтобы она помолчала хоть несколько секунд, он стал торопливо объяснять поляку, который опрометчиво выбрал Дашу в собеседники и партнеры (как в рекламе Даша в свое время и предлагала), что девушки, мол, из России, только что приехали, устали с дороги, и пусть он извинит Дашу за неизбежный после трудного пути нервный срыв. Но теперь приглашающий и оскорбленный пан принципиально желал получить сатисфакцию в виде танца, и он упрямо и уже с угрозой повторил свое "Пани, прошу до танцу" – и протянул руку в сторону Даши.
Вот тут можно было еще остановить цепную реакцию скандала, все бы кончилось миром, если бы Даша осознала свою дипломатическую ошибку и чуть-чуть уступила, станцевала бы один (всего лишь один!) танец с представителем сопредельной территории, но осознать что бы то ни было Даше было всегда непросто, бестактность или напротив – такт никогда не входили в палитру Дашиных отношений с окружающим миром, и она молчала, глядя то в суровое лицо оскорбленного шляхтича, то на его протянутую ладонь. Напряжение росло. Белый Дарек незаметно подтолкнул ногой под столом упрямую Дашу: мол, сходи, потанцуй, дура, чего тебе стоит… Но Даша не привыкла склонять свою гордую фотомодельную головку перед всяким иностранцем. "Прoшу", – еще раз настойчиво произнес поляк. И тут Даша положила в его протянутую ладонь соломинку от коктейля и, обольстительно улыбаясь, раздельно произнесла:
– Ща-а-з! Только шнурки поглажу! Козлина польская, – добавила она и отвернулась.
Тут и жаждущий танца пан побелел, как и Дарек, и медленно переспросил:
– Што ты казауа, курва?
– Да пошел ты… – ласково сказала Даша, не поворачиваясь.
Тут следует отметить, что поляки, в том числе и этот, по-русски понимали все, только принципиально не говорили. В этом, знаете ли, тоже был элемент политической воли нации, долгие годы угнетаемой "старшим братом" – или лучше сестрой – Россией. Своего рода реванш за унизительное рабство в рамках Варшавского договора, но ни про этот договор, ни про Ивана Сусанина, ни про подавление польского восстания в эпоху Пушкина и Адама Мицкевича, что послужило причиной размолвки между двумя великими поэтами, ни даже про Вайду и Цыбульского, ни про Польшу вообще – Даша не знала ни-че-го, и поэтому совсем не понимала, что даже не танцуя, наступила на самую больную польскую мозоль. Если бы ей объяснили хоть что-нибудь из школьной программы, то в лучшем случае Даша ответила бы:
– А че? Че я такого сказала?
Про шнурки, скрытую за ними издевку и, тем более – "козлину польскую", пан понял все. Прямой, вооруженный кулаками конфликт стал неизбежен. Нота протеста польской стороны не была услышала русской. И тут поляк пренебрег всеобщим правилом – вычеркивать русский язык из обихода – и ответил вполне по-русски, без акцента и даже в рифму:
– Шнурки, говоришь? Ну так гладь, блядь! – и опрокинул их стол вместе со всем, что на нем стояло.
Девушки вскочили, отряхивая мокрые и испачканные кофточки. Мгновенно позади поляка нарисовались еще пятеро представителей задетой за живое польской шляхты. Дарек еще пытался как-то спасти безнадежно омраченную ситуацию, сбивчиво и торопливо пытаясь объяснить соотечественникам что-то про выставку, про девушек, про то – кто девушки и кто он сам, что он только что приехал из Парижа, в котором живет постоянно, только для того, чтобы провести тут вернисаж русского текстиля и т. д. и т. д. Какой там вернисаж, какой, на фиг, текстиль! Дело уже зашло так далеко, что процесс стал необратимым. Едва упомянув Париж, Дарек получил прямой удар в лицо и больше не поднимался.
После чего в военных действиях наступило короткое затишье, во время которого девушки стояли безмолвно в легком ступоре, а рыцарь Саша начал совершать абсолютно непродуктивное действие: он стал неспешно снимать свой пиджак, стараясь лицом и скупыми жестами, намекающими на полную уверенность в своем физическом превосходстве над любым противником, походить на непревзойденного голливудского драчуна Стивена Сигла. Саша надеялся, что поляки испугаются и, пока он снимает пиджак, бить не будут, а будут в этот момент с внушаемым им опасением догадываться – с кем имеют дело и, может быть, все-таки решат, что лучше не связываться. Мало ли что, вдруг этот парень, когда наконец, снимет пиджак, раскидает тут всех, и они покинут зал калеками. Поэтому Саша длил, как только мог, момент сомнения у нападавшей стороны и медленно, очень медленно и грозно продолжал снимать свой пиджак.
Однако, момент сомнения у лишенных воображения польских дебоширов длился недолго. Угрожающая смена окраски у хамелеона так и не смогла внушить им подозрение, что хамелеон – это страшно опасный звероящер. После короткого, но, к сожалению, – слишком короткого замешательства, нападавшие не стали дожидаться, пока он окончательно снимет пиджак, и Сашина челюсть, не таясь, напрямик – встретилась с кулаком одного из горячих польских парней. За мгновение до удара Саша успел подумать, что дальше пиджак снимать не обязательно, что пусть они лучше не увидят его тщедушную фигуру интеллигента, не обещающую никакого насилия, даже если сильно попросят. Что лучше, может быть, приниматься за галстук и также медленно… Но додумать эту конструктивную идею ему не удалось, ибо он очутился в нокауте.
Отмщенные поляки на этом, слава Богу, успокоились, а наша компания с позором, под общее улюлюканье зала минут через 10 удалилась на улицу после того, как очухались никудышные кулачные бойцы Дарек и Саша. Причем Дареку пришлось заплатить не только за заказанное, но и за разбитую посуду. А если еще учесть, что все посетители ресторана смотрели на него, как на ренегата, защищавшего интересы врага, интересы противной (и очень им противной) стороны, – то Дареку было совсем худо.
Настроение ему могла бы поднять только Даша, которую он столь безуспешно пытался оградить от неприятностей. Дашу Дарек выбрал с первого взгляда, еще до того, как она стала инициатором скандала. Она понравилась ему больше всех, она была ему по вкусу, он был уверен, что через пару дней Даша ему не откажет в интимной близости. Поэтому, несмотря на ее вульгарную грубость в ресторане, Дарек, как мог, пытался встать на защиту своей потенциальной возлюбленной. В сущности, он и защитил ее, девушка осталась целой и невредимой, но сам пострадал, и распухший, кровоточащий нос Дарека был пока для него единственным результатом знакомства. Однако Даша, видимо, оценила все-таки благородный порыв польского мужчины, грудью вставшего на защиту ее гражданских прав, и теперь, уже на улице, промакивая нос Дарека своим кружевным платочком и прижимаясь к нему всем своим гибким и желанным телом, шептала ему ничего не значащие, то такие милые и простые слова:
– Дарек, Дарюшенька, Даричек, больно тебе, больно? Ну потерпи, потерпи, скоро пройдет. Ты головку то вверх подними, подержи так, кровь и остановится. Ну давай, мой маленький, Дарьюшка моя.
Услыхав, что Дарека нарекли Дарьюшкой, Саша, несмотря на полученное легкое сотрясение мозга и слабость в организме, не смог не хихикнуть. Поведение Даши обещало все-таки Дареку кое-какую компенсацию за моральный, физический и финансовый ущерб.