Время от времени он был у них чем-то вроде пресс-атташе. Ему доверялась, так сказать, эксклюзивная информация, которой Петя пользовался грамотно и с выгодой для Гарри. Что-нибудь скандальное, или интимно-личное Петя публиковал только по согласованию с Гарри, когда надо было добавить в так называемый имидж группы чего-нибудь остренького и пряного. Такую строго дозированную порцию острого соуса к основному блюду. И проколов у Пети не было, хотя он и мог бы порассказать о них такое, от чего остальная желтая пресса еще больше пожелтела бы от зависти. И заработал бы на этом много, но это было бы раз – и навсегда. Это значило – навсегда попрощаться с источником информации. А Пете выгоднее было понемногу, но долго, чтобы его ценили, ему доверяли и с ним дружили. Так и было. Причем, не в первый раз.
Примерно такую же миссию пресс-секретаря он в свое время выполнял при почившей ныне вечным сном группе "Майская ласка". Ярчайшей кометой пронеслась она по нашему эстрадному небосклону и так же быстро исчезла, тем не менее, не стершись из памяти ее многомиллионных фанатов. Феномен ее популярности объяснялся, как ни странно, их полным неумением петь, двигаться и столь же полным убожеством мелодий и аранжировок, а также простым происхождением и трудным детством. Всем своим существованием, вопиющей простотой своих песен они словно обнадеживали всех мальчиков и девочек: мы поем так же, как и вы на кухне; вы тоже можете стать такими, ничего особенного в этом нет, видите, как просто, можно даже между нот – ничего страшного. И они стали своими для миллионов, это был какой-то массовый психоз, который прекратился так же внезапно, как и начался. Но свое они получили, и Петя частенько писал об их трудном детстве, ставшем уже легендой, о детских домах, в которых они якобы выросли, а затем о домах-особняках, которые они приобрели благодаря своему успеху и популярности. О песнях не писал, да и что о них было писать, их и так пело полстраны, размазывая на щекам "слезоточивые сопли". Такую "изысканную" метафору однажды употребил сам Петя для усиления мысли об их сердобольном желе под жестяной стук синтезатора. Не при них, конечно, выразился и не в репортаже, а в своей компании. Петя их ненавидел, но писал. Служил им некоторое время и тоже хорошо на них зарабатывал.
Особенно ненавидел Петя их попытки спеть о любви. Когда один из них пел песню, в которой рассказывалось, как они, мол, с девушкой дружили еще со школьной скамьи, как в кино ходили, как за руки держались, как он любил ее, а потом она его бросила и ушла к другому, и таким образом предала все самое лучшее, что было в их жизни; когда он – гнусавым голосом, которым спело бы, если бы могло – сдавленное анальное отверстие, – горько сетовал в припеве "А я любил тебя сильнее мамы" – тогда у Пети сводило судорогой горло от отвращения. Но, презирая и себя, и их – писал. А что делать?! Жить-то надо!
Нынешняя команда Гарри была по сравнению с теми – просто "Beatles", сейчас презрения к себе у Пети было меньше. И к тому же, он не без гордости отметил, какое впечатление на Анжелику произвел горячий прием, оказанный ему группой. Он увидел в ней сначала приятное удивление, которое она не могла скрыть, а затем констатировал и уважение, с которым она на него посмотрела. И в очередной раз подумал, как мало надо, чтобы тебя зауважали: всего лишь быть близко знакомым с теми, кого постоянно показывают по телевизору.
А Анжелика, когда знакомилась со всеми, с Буфетовым, конечно, слегка задержалась. Буфетов поцеловал ей руку, и это ее потрясло в первую секунду, а во вторую она поступила, как записная кокетка. В тот момент, когда он коснулся губами ее руки, рука, и без того мягкая и теплая, стала еще мягче, а тонкие пальчики слегка задрожали, что можно было бы квалифицировать только, как признак волнения от встречи с принцем отечественной эстрады. Буфетов так и квалифицировал. Он внимательнее посмотрел на Анжелику, и она ему понравилась. Потом опять перевел взгляд на ее руку, которую задерживал в своей дольше, чем требовали приличия, но имея на это право, так как не мог не осознать, что рука эта секунду назад ему отдавалась. Пока только рука, но ее владелица, видно, тоже была не против, и Буфетов, не отводя от Анжелики взгляда матерого сердцееда, снова плавно поднес к губам ее руку и поцеловал в ладонь. Это был знак особого расположения. Хотелось бы конечно (чего греха таить!) сказать, что этим поцелуем Жикину ладонь "будто обожгло", однако не станем врать и пользоваться языком любовных романов ушедшего века, а скажем правду – не обожгло! Более того – что-то в этом роде предвиделось. И что же сделала Анжелика, вчерашняя девочка, знавшая о кокетстве примерно столько же, сколько о разработке медно-колчеданных руд открытым способом, то есть – ровно ничего! Она осторожно освободила из руки Буфетова свою, отмеченную сейчас высочайшим поцелуем руку, посмотрела на него – и маняще, и покорно одновременно; затем, не спеша и наполняя паузу единственно возможным в этом жесте смыслом – поднесла свою руку к губам и поцеловала в то самое место, которого сейчас касались его губы. А?! Не слабо, да?!. И кто научил ее этим приемам, этой придворной грации, этим ухищрениям, присущим, разве что, какой-нибудь мадам Помпадур, а не ученице 8-го класса средней школы без всякого французского уклона?! Кто? Да никто! Врожденная способность к призыву будущей женщины. Позвать вполне определенно, но красиво. Когда флиртуют бездарно, то это настолько жалкая картина, что становится даже неудобно за флиртующих. А наши барышни и впрямь взрослели стремительно, что и говорить! И талантом в этом смысле оказались не обижены. Хорошо еще Петя, занятый приветственными репликами с остальными, ничего не заметил. Проморгал Петя проклюнувшийся росток "нежной дружбы" между Анжеликой и тем, с кем "дружба" была вообще исключена, с кем – только в постель и немедленно.
Одна из Наташ, сидевшая рядом с Буфетовым, однако не проморгала и, когда все расселись, тихонько показала Анжелике костлявый кулачок, давая понять тем самым, что певца, которого она уже считала своим, без боя не отдаст.
Следующие полчаса прошли в тостах, взаимных шпильках, сплетнях об участниках фестиваля (и присутствующих, и отсутствующих сейчас на палубе), в многозначительных взглядах и танцах заинтересованных сторон. Быстро хмелевший Сeмкин, чья неотразимость была недавно поставлена Ветой под сомнение, пригласил ее танцевать. Мастера эстрады выступать уже закончили, и теперь музыка звучала только в записи. И Сeмкин пригласил Вету как раз в тот момент, когда пошла фонограмма их же шлягера прошлогоднего сезона, чумового хита, вышибавшего слезу у всех поклонниц. Грустная сага об улетевшей панаме и воздушном шарике. Шарик, впрочем, не улетал. Там были слова: "Мой шарик, сдувшийся у ног, он тоже очень одинок". И, поскольку вещь исполнялась уже вполне оформившимся баритональным тенором Сeмкина, эти слова приобретали оттенок почти медицинский. Любой девушке чрезвычайно лестно было бы потанцевать с оригиналом под его же запись. Ну представьте: голос Сeмкина разносится над акваторией Севастопольской бухты, а в это время она с ним самим танцует! Но Вета свою линию поведения не ломала, поэтому ответила Сeмкину строго: "Пожалуйста, только если разрешит Саша…" – и скромно потупила глазки. Ну одалиска, наложница, рабыня, всецело принадлежащая своему господину, причем, не по принуждению, а по любви! Так что у вас, Сeмкин, ни одного шанса! Потанцевать вы, конечно, можете, да и то – сохраняя бальную дистанцию, и только в том случае, если позволит мой властелин.
Сeмкина это не обескуражило, он вообще считал, что в природе нет женщин, даже самых-самых верных и любящих, которых невозможно склонить хотя бы к одноразовому сношению. Во всяком случае, в его практике таких не было. А практика у него была обширной, тем более, что обычно не он добивался, а его добивались. А ему стоило лишь благосклонно посмотреть, ну, в крайнем случае – взять гитару и спеть. А в данном случае, он полагал, – и фонограммы достаточно. Ошибался Сeмкин! Будет в его практике и отказ, но он пока об этом не знает и, церемонно поклонившись в сторону Саши, произносит:
– Не позволите ли вы пригласить вашу даму?
"Позволите ли вы" – трудновато произнести даже трезвому человеку, а Сeмкин уже сильно выпимши, поэтому у него получается: "Не позволите ли-ли… вы?"
– Позволю, – согласился Саша, – почему бы и нет.
Он все более удивлялся Виолетте. Зачем она так явно демонстрирует всем, что принадлежит только ему, Саше. В это и хотелось верить, и все больше не верилось, потому что, если действительно так, то это в показе, в декларации не нуждается. Себе она, что ли доказывает, что ей больше никто не нужен, и что она устоит перед могучими чарами Сeмкина? Или ему доказывает, что не врала тогда, на скамейке? Об этом думает Саша, пока звучит сага о шарике и пока они танцуют. Но думает недолго, потому что его тоже приглашают танцевать. И разумеется, вторая Наташа – в отместку Виолетте, на которую положил глаз ее обожаемый предмет. Саша видел, что творилось с девчонкой, когда Сeмкин приглашал Вету. Ему смешно, но он идет. Вопреки быстрому ритму песенки, Наташа танцует нарочно медленно, прижимаясь к Саше всем своим худеньким тельцем и грудью, которую даже при самом богатом воображении нельзя назвать бюстом. Она, как ей кажется, незаметно – подталкивает Сашу к тому месту, где танцуют Сeмкин и Виолетта, так, чтобы они оба увидели, что на освободившееся место найдутся и претенденты. Саша видит, что Сeмкин тоже норовит перейти с Виолеттой в режим медленного танца, что-то курлычет ей на ухо, но Виолетта сопротивляется и держит дистанцию.
Песня закончилась, и все вернулись к столу. Еще выпили. Кто здесь чей – понять было уже решительно невозможно. Анжелика с Буфетовым пребывали в общении, крепнущем с каждой минутой. Брошенный Петя вяло и без интереса разговаривал с другой Наташей. Трое остальных солистов и примкнувший к ним Сeмкин раздавали автографы подошедшим девушкам, тоже, кстати, хорошеньким, и видно было: еще чуть-чуть и они присядут к певцам на колени. Один Гарри, вальяжно откинувшись на стуле с сигарой во рту, барственно наблюдал за тем, как резвятся его питомцы. Гарри, будучи человеком умным и наблюдательным, заметил, как сейчас кинули Петю. А Петю он любил, да к тому же и сотрудничал с ним. И именно Гарри, а не кто-нибудь еще, был тут подлинным хозяином – и стола, и группы, и всей ситуации. Поэтому (чтобы никто об этом не забыл, и чтобы ни у кого не было лишних иллюзий) Гарри встал, предложил всем налить, а сидевшим возле него налил сам и провозгласил: "Внимание!". И все тут же притихли, ожидая от Гарри чего-то важного и значительного.
– Я хочу, – сказал Гарри, – чтобы все выпили за Петю. Вот это – Петя, сказал он значительно и положил Пете руку на плечо. – И чтоб вы все знали (тут он обвел взглядом поочередно всех присутствующих здесь девушек), он, Петя, – самый главный в стране по нашей группе. Самый главный! – подчеркнул он, чтобы до всех девушек дошло. – Он завтра мне доложит, как вы себя вели. И если он скажет, что хорошо, тогда каждая из вас получит приз. А приз будет такой: право на личный контакт с солистами группы. Вы понимаете, о каком контакте идет речь. А до тех пор – все только на уровне автографов, танцев, выпивки и трепа, поняли? Все будет на конкурсной основе. Петя доложит: кто как себя вел. И не абстрактно, кто как вел, а именно с ним. Те пятеро, которые лучше всех сделают то, что он попросит, и получат главный приз, о котором я сказал. Ясно? А теперь выпьем за него, за его здоровье, чтобы оно сегодня его не подвело!
Все добры молодцы Гарри Крисыча тут же попрятали лица: кто нагнулся под стол за упавшей якобы зажигалкой, кто отвернулся в сторону эстрады, а кто стал быстро пить за Петино здоровье, стараясь не поперхнуться от смеха. Гарри же сохранял полную серьезность и важность на лице. Он выпил, расцеловал Петю и сел. Петя обалдело смотрел на него, не зная, как правильно расценить услышанное. Саша, тоже сохранявший серьез из последних сил, похлопал его по колену и сказал:
– Ничего старик, придется побыть экзаменатором.
Но удивительнее всего было то, что все девушки, видимо, отнеслись к сказанному "без дураков", что как раз и говорило об уме слабом и неразвитом. На их лицах (и у тех, кто был раньше, и у новеньких) была вдумчивая сосредоточенность, напряженная работа мысли: как бы получше выполнить задание Гарри и угодить Пете. Они озабоченно и почтительно глядели теперь на Петю, который уже не знал, куда деваться. Гарри взглянул на Сашу, сделал головой жест в сторону девушек: – М-м-м? мол, видал? – и подмигнул ему левым, не видимым всей компании глазом. Саша посмотрел на озадаченные и серьезные лица соискательниц главного приза и тут не выдержал – завыл, закрыл рот руками и, сделав вид, что его тошнит, выбежал из-за стола. В туалете (или, если дело происходит на корабле – в гальюне) Саша еще минут пять хохотал. Только он успокаивался и переставал смеяться, как тут же перед глазами вставало лицо Пети во время тоста и лица девушек после него, – и новый приступ хохота сотрясал Сашу посреди корабельного гальюна. Наконец он почувствовал, что в силах теперь сдерживаться, и вернулся. Но когда, подходя, вновь увидел Петю, с растерянной и несчастной физиономией сидящего посреди четырех еще подошедших девчушек, – его скрутил новый спазм хохота, и он подумал, что товарища надо выручать. Такого успеха у прекрасного пола Петя за всю жизнь не имел, для него это был стресс, и эту интермедию надо было прекращать, хотя бы временно. Он незаметно подошел сзади к Гарри и попросил его что-нибудь предпринять. Для Гарри что-либо предпринять было, как всегда, пустяком. Он опять поднял свою емкость с шотландским скотчем и громко сказал:
– А теперь давайте выпьем за Анжелику, подругу Пети, и в ее лице, за женскую красоту, обаяние, а главное, – верность. Правда, Анжелика? – он наклонился к Жике, не сводившей взгляда с бесподобного Буфетова, и тихо добавил: – То, что я сказал прежде, насчет права на личный контакт с солистами группы (тут он строго посмотрел на Буфетова) – это и вас касается. Личный контакт надо заслужить. И как раз через Петю. "Гулять по буфету", – скаламбурил он, – придется заработать.
Буфетов, уже плененный Анжеликой, попробовал было возразить, но вовремя вспомнил, что возражать Гарри Абаеву – то же самое, что возражать, например, – наводнению, то есть возразить-то ты, конечно, можешь, но толку от этого будет немного. "Ничего, я с ней завтра разберусь", – подумал он и смолчал. Глазам Анжелики пришлось отлипнуть от светлого образа, а ей самой – вникнуть в смысл того, на что намекал сейчас Гарри. Поэтому она сказала "спасибо" за тост и, поспешно прибавив, "ага, за верность", вспомнила о Пете и улыбнулась ему самой обаятельной улыбкой, бывшей в ее скромном арсенале. Петя не простил. Он отвернулся от Анжелики, которая пыталась с ним чокнуться, и продолжал разговаривать с одной из девушек, которая на условие Гарри реагировала быстрее его неверной возлюбленной, и потому имела теперь гораздо большие шансы попасть в призеры объявленного чемпионата. Что ему Анжелика теперь, когда он может разложить перед собой целый пасьянс уникальной колодой карт, в которой нет ни тузов, ни королей, а сплошь – одни дамы, червовые, пиковые, трефовые – какие хочешь! Целая колода одних только дам, и все – ему! А коварная, ветреная и недальновидная Анжелика пусть теперь кусает себе локти и пишет письма своему Буфетову по адресу: "Москва, до востребования", а личный контакт с ним – хрен она теперь получит, уж Петя об этом позаботится. Петя тоже, как ни странно, серьезно втянулся в затеянный аттракцион, стремительно вживаясь в роль главного пропускного пункта к заветным телам героев; героев нашего песенного Олимпа, властителей дум собравшейся молодежи! И хотя о "думах" тут, конечно, и речи не идет, их попросту нет, и взяться им неоткуда, и Петя сам совсем недавно, когда они были еще вчетвером, едко издевался над всеми эстрадными звездами, – он не упустил случая поступиться принципами в очередной раз и воспользоваться служебным положением, должностью, на которую его назначил Гарри. Должна же быть хоть раз в жизни у человека компенсация за то, что его всегда недооценивали, недолюбливали и недоуважали женщины! Хоть раз в жизни, хоть на одну ночь, но почувствовать себя человеком, который может все… и всех!…
Итак, банкет постепенно перерос в конкурс красавиц, и гарем председателя жюри – Пети Кацнельсона – ширился с каждой минутой. Слух о том, что Петя – именно та таможня, которая "дает добро", быстро распространился по палубе, и его все время приглашали танцевать неизвестные красотки. Саша стал записывать фамилии и каждой давать конкурсный номер.
– Ваш номер – восьмой, – говорил он очередной подошедшей кандидатке, – поэтому 8-й танец, начиная с этого – ваш. Ждите. А если Петр Леонидович устанет, вы сможете с ним просто поговорить. Вам дается три минуты. Следующая!
Шутка стала принимать угрожающий облик правды. Петя стал уставать и теряться. Действительно, когда всего много, – не знаешь, что выбрать, и с кем, наконец, пойти в каюту, чтобы уже начать пользоваться преимуществами своей власти. И эта красивая, и та не хуже; у той фигурка, правда, получше, но зато у этой – лицо, глаза. А с другой стороны – к чему лицо? Оно не пригодится в намеченном предприятии. Вон у той, какой у нее номер? Ага, пятый. Вот у нее ноги такие, что будут сниться потом. А что ноги, в конце-то концов! Ими же ходят… бегают… А вот у той губы – и т. д. и т. д. Петя потел от количества танцев и переживаемого волнения. Надо отложить на завтра!… Ой, а завтра ведь не будет… Надо сегодня. Со всеми! А как?!. Может, Сашка поможет? Да ну, он от своей Веты ни за что не отойдет.
В конце концов (как часто и бывает в таких случаях) Петя решил начать с самого первого, уже проверенного варианта – Анжелики. Пусть она его обидела, пренебрегла и оказалась такой же дешевкой как и все, но он ее попробует первую, а потом отомстит и скажет, что на 2-й тур он ее не пропускает, выгонит ее из каюты и не получит она своего Буфетова, да к тому же увидит, что и Петю она потеряла, не понравилась она ему. Вот такое простое, мелкое и злорадное решение проблемы выбора пришло в голову мстительному Пете. Но не только уязвленное самолюбие толкнуло его на это решение. Несмотря на разнообразие предложенного меню, Петя одно блюдо уже продегустировал, и оно ему пришлось по вкусу. Там, на скамейке и в кустах. Анжелика все равно продолжала ему нравиться больше всех порхающих вокруг хорошеньких дур-поклонниц, готовых на все, лишь бы только добиться близости с мальчиками из группы. Она, гадина такая, вызывала в нем то, о чем он прежде только слышал или читал – переживания! Можно, конечно, удивиться: да откуда переживания-то взялись? За какие-то паршивые несколько часов, проведенных вместе? Ну, что поэта Сашу любовь шарахнула внезапно – с этим еще можно согласиться, на то они и поэты, чтобы наступать на одни и те же грабли не дважды, а всю жизнь. Но Петя! Журналист, который для красного словца не пожалеет и отца? Махровый циник, способный до того только поливать нечистотами весенние побеги нежных чувств, скабрезно шутить над "большим и чистым" и вообще – подвергать сомнению само существование любви – с ним-то что стало?! У него-то откуда? Возможно ли это?