Большому, похожему на увальня из зоопарка аспиранту с почти уже доеденной второй запасной печенью вдруг стало неприятно и неловко до детских мурашек. Второй раз за сегодняшний день чужая женщина его стыдила. Сейчас уж публично, громогласно и точно совершенно незаслуженно и не по делу.
Подцепа хотел обогнуть, быстро пройти мимо этих ненужных ему воскресных зевак, но на секунду, кого-то выпуская, толпа вдруг расступилась, и то, что Роман увидел, заставило его резко, со всей медвежьей силой врезаться в живую изгородь, ворваться внутрь и встать на колени перед лежащим на земле человеком.
– Михаил Васильевич, – дико пропел Роман, – Михаил Васильевич...
Но профессор не был пьян. Пьяного держали два дюжих рога, жестоко заломив за спину руки, слюнявым, безглазым, как у белой статуи, мурлом безжалостно впечатав в раскрывшийся железным цветком передок грузовика. Что-то текло из обнаженных радиатора и двигателя, всем своим весом севших на изогнутую трубу поваленного козырька. Темная лужа образовалось и под головой профессора. Роман в каком-то полупомешательстве положил руку на черный с искрой проседи висок и тут же с ужасом отдернул. Голова научного руководителя была еще теплой, но мягкой, как у детской игрушки.
Домой в общагу Роман Подцепа пришел только под вечер. Но, вместо того чтобы принять ванну, о которой так сладко грезил всю дорогу из Вишневки, он в ванной долго и бессмысленно топил головастиков. Горячими струями душа смывал со стенок мелких, черных, как сперматозоиды, перед дальней дорогой дрожавших и корчившихся сик. Потом он бросил это глупое занятие и прямо в куртке и в ботинках прошел в комнату. Сел на кровать. И только тут Роман Подцепа сообразил, что забыл в квартире у Прохоровых свой рюкзак. И тупая полуглухота-полуслепота, владевшая им столько часов, покуда он куда-то бегал, шел, ездил, звонил, что-то делал, и делал, и делал, здесь, в момент полной и окончательной остановки, обернулась острым, каким-то обоняемым и осязаемым каждою клеткой тела отчаянием.
Ну и когда он теперь сядет за свою методику? Когда получит назад папку, откроет ее, погрузится в спасительную, одну только надежду и разрешенье обещающую работу. Задыхаясь, ничего перед собой не видя, бормоча: "Придурок, идиот, дебил" – Роман дергал ручки, открывал и закрывал ящики стола, переворачивал бумаги, как будто где-то тут могла сама собой родиться и спрятаться копия оставленной в осиротевшем доме, исчирканной синим шариком машинописи. И вдруг под спудом старых миллиметровок, в нижнем ящике мелькнули тесемки. Папка. Не может быть! Роман до крови расцарапал руку о деревянный угол, ныряя за добычей. За серой папкой "Дело".
Но это было не то. Совсем не то.
"Дмитрий Александрович Белобокин. Щук и Хек"
ЩУК И ХЕК II
Вы, конечно, точно так же как Щук с Хеком, сразу догадались: папа не приехал встречать свою семью, потому что даже в такой замечательный день был, как обычно, очень и очень занят. И будете совершенно правы.
Зато все перепутаете и даже переврете, если при этом станете думать, будто папа Щука и Хека вообще собирался встречать жену и детей. Совершенно он не собирался компрометировать себя таким поступком. В той организации, где он работал, это бы сразу оценили как неумение устроить самый простой арест и задержание. А папа Щука и Хека умел устраивать оперативные мероприятия лучше всех. И совсем не случайно он давно уже был не простым следователем, а старшим. И как старший следователь он очень легко, стоило ему лишь взяться за дело, раскусил свою жену, гражданку Серегину.
Слушайте. Старший следователь Серегин не просто так послал в заштатное Миляжково длинное и обстоятельное письмо о том, как он разоблачил скрытого врага и был за это награжден саблей, орденом и реквизированной квартирой. Он хотел испытать свою жену на ее мелкобуржуазную сущность: смогла ли она преодолеть свое мещанское арзамаское прошлое вблизи самого красивого на земле города с красными звездами в небесах. Таких высоких и ярких, что свет их летит далеко-далеко и даже доходит в безлунные ночи до самых Фонков, все в этих Фонках очищая и облагораживая. Но только не маму Щука и Хека, так уж крепка в ней оказалась частнособственническая психология.
Папа, конечно, ждал, что, получив письмо мама немедленно ему ответит, может быть, даже пошлет "молнию" о том, что саблю и орден надо оставить, а вот квартиру следует немедленно сдать государству. Пусть в ней организуют детский приют или коммуну для подростков-сирот, отцы которых были летчиками или танкистами. Но мама Щука и Хека не стала слать "молнию". Даже простого письма не написала. Так уж эта женщина обрадовалась, что будет теперь жить в Москве, как барыня и эксплуататор трудового народа. И когда папа Щука и Хека это понял, он сам послал жене "молнию", чтобы она никуда не торопилась. И даже наоборот, оставалась на месте, потому что очень скоро за ней придут специальные уполномоченные люди и заберут.
И это будет правильно, тем более что сам папа Щука и Хека давно уже сошелся с одной молоденькой машинисткой из секретного отдела и собирался с ней переехать как раз в эту самую новую реквизированную квартиру с видом на Красную площадь. Нужно было только поскорее обставить все три большие комнаты новой хорошей мебелью, которую папа каждую неделю штука за штукой ездил бронировать за собой на склад конфиската. Правда, из-за того, что комнат было целых три, да еще кухня и темная кладовка, быстро это сделать не получалось, но папа все равно надеялся встретить Новый год уже на новом месте.
Но только тут вдруг мама Щука и Хека взяла да с чемоданами и с детьми тронулась в Москву. Вы, конечно, знаете, случилось это оттого, что два малолетних саботажника и вредителя, Щук и Хек, сожгли в печи телеграмму от своего отца, старшего следователя Серегина. Но вы вновь очень сильно ошибетесь, если вдруг решите, будто есть на свете нечто такое тайное, что рано или поздно не станет явным для папы Щука и Хека.
Конечно, честный и добросовестный советский проводник сразу же, как только два несовершеннолетних преступника раскололись, прямо из поезда, стоявшего у платформы Авиамоторная, передал всю полученную секретную информацию куда следует.
И теперь становится понятно всем, каким хорошим следователем был товарищ Серегин, если сумел всего лишь за полтора часа организовать и отправить на Казанский вокзал оперативную группу захвата. Однако уже после того, как ему доложили, что вся троица взята и будет вот-вот доставлена, у него возникли некоторые сомнения относительно дальнейших мероприятий. Но нет, пусть враги не беспокоятся, это были не такие малодушные интеллигентские сомнения, от которых человек вынимает из кобуры револьвер и стреляет себе в рот. Это были совсем другие, хорошие сомнения, в результате которых на смену лучшему решению приходит просто уже отличное.
В отношении мамы Щука и Хека все казалось простым и ясным. Этой женщине была гуманно предоставлена возможность выдавить из себя по капле чуждую советскому народу мелкобуржуазную идеологию, только мама вместо этого наоборот, копила ее, собирала в стаканы и ведра, а потом со всей страшной, черной отравой поехала в Москву. Отправилась в самый красивый город на свете, чтобы его, конечно, опоить и уничтожить на радость всем фашистам в мире. Таких коварных врагов в наше суровое революционное время нужно без промедленья разъяснять и не миндальничая кокать.
Но вот что делать со Щуком и Хеком? Ведь теперь их папа совершенно точно знал, что зараженная насквозь бациллами мещанских желаний мама-лавочница не хотела и не могла правильно воспитать его сыновей. Не отучала день и ночь ребятишек старшего следователя от глупых и вредных привычек. Не растила из них пионеров, строителей коммунизма и счастья на земле. Даже страшные тайны не научила мальчиков хранить эта жалкая мама, ни на что, если честно, не годная, кроме дела о подпольной троцкистской террористической группе.
И вот вначале, расстроенный все той же бездной вредительства в семейном секторе, которое ему так неожиданно, но со всей ясностью открылось, старший следователь Серегин хотел отдать обычный в таких случаях приказ. Отправить этих безнадежно испорченных детей на фабрику, где шьют трехпалые рукавицы для снайперов-красноармейцев, чтобы дети там честно трудились всю свою оставшуюся жизнь и никогда больше не пробовали играть в конармию, и уж тем более реввоенсовет. Но сначала, как честный и принципиальный отец, он должен был сам поставить специальными щипцами вечные метки на руки самой жизнью выбракованным Щуку и Хеку. Только немного подумав, старший следователь Серегин правильно рассудил, что Щук и Хек еще очень маленькие, а значит, еще, пожалуй, поддаются перековке. Нужно им лишь только пройти через настоящее большое испытание, чтобы очистить и закалить свой дух и стать потом не просто пионерами, а даже, может быть, вожатыми или значкистами ГТО. А где способен по-настоящему возмужать и окрепнуть слабый детский дух? Конечно же, на фронте. Это все знают, и уж тем более папа Щука и Хека, сам еще недавно красный командир. Вот почему он в конце концов принял правильное и единственно верное решение: отделить детей от совершенно безнадежной мамы и отправить прямо на фронт, который в тот момент самого резкого обострения классовой борьбы стоял буквально у ворот. А это значит, его передовая проходила не как обычно через Бутырский централ, а непосредственно по внутренней тюрьме НКВД.
Папа снял телефонную трубку, и тут же тюремный парикмахер обрил и Щука, и Хека под ноль, а затем уже два строгих надзирателя отвели ребятишек в камеру на пятом этаже самого охраняемого здания в городе под красными звездами. И так все это было сделано быстро и четко, что Щук и Хек совсем потеряли ориентацию и даже подумали, что привели их не наверх, под крышу, где сороки и воробьи, а, наоборот, вниз, в глубокий подвал, где только раки и мокрицы. А на самом деле просто окошко в их камере было очень-очень маленьким и проделано оно было под самым-самым потолком, да к тому же закрыто в два слоя решеткой и деревянным щитом. Ни лучика дневного света не проникало в это со всех сторон закрытое помещение, и так тускло светила маленькая лампочка и так сильно воняла большая параша, что Щук и Хек даже не сразу заметили, как с деревянных нар поднялись и молча подошли к ним целых три человека. Комиссар Тимур Гараев, моряк Гейка и военный хирург Николай Колокольчиков. Все они уже второй месяц находились под следствием, многое повидали, но только маленьких ребятишек в темной камере встречали первый раз.
– За что? – спросил Щука и Хека комиссар Гараев, который был здесь выбранным старостой и по этому праву всегда начинал разговор.
– Мы саботажники, – затянул Щук басовито и однотонно, а Хек стал выводить потоньше, но с переливами:
– Мы злодейски сожгли телеграмму от нашего папы, старшего следователя Серегина, а потом цинично пошли это дело перекурить в тамбур скорого поезда...
– В тамбур? Скорого поезда? – от возмущения таким антисанитарным и негигиеничным поступком советских детей доктор Колокольчиков даже попятился и сел на нары. – Оба?
– Оба, – хором сознались малолетки и заплакали еще громче.
– Да вы же самые настоящие преступники против социалистического государства, – гневно сказал моряк Гейка, строго поглядев на зареванных братьев. – Вы же против курса партии на здоровое материнство и детство, а значит, объективно заодно с фашистами и буржуями всех мастей.
После этих слов моряк немедленно отобрал у Щука и Хека буденновки с красными звездами на лбу. И правильно сделал, потому что мальчики только бессмысленно их мяли и теребили, а неумеха Хек даже пытался своей собственной вытирать слезы со щек.
– Порвать и в парашу? – спросил Гейка у Тимура, показывая ему два самодельных колпака с ушами.
– Нет, подожди, – отстранил комиссар слишком решительного моряка.
Он сел на корточки и посмотрел Щуку и Хеку очень внимательно прямо в глаза. Да, опытный комиссар Гараев сразу увидел то, чего не заметили два других его торопливых товарища. На руках у Щука и Хека нет черных несмываемых меток, а значит, самая справедливая в мире народная власть не отказалась от них окончательно, несмотря на всю тяжесть совершенных ими деяний. Страна еще верит в этих запутавшихся и заблудившихся мальчишек, она дает им возможность вернуться к трудам и боям и даже, может быть, стать пионерами, если они, конечно, по-настоящему поработают над собой и смогут исправиться.
– Не плачьте – сказал Тимур Гараев и погладил Щука и Хека по обритым головам. – Вы, конечно, оба страшно виноваты перед рабочими, крестьянами и красноармейцами. Но вам повезло, вы попали в камеру, где сидят настоящие патриоты и коммунисты, кристально чистые люди, которые оказались здесь только затем, чтобы своими показаниями и образцовым поведением на суде помочь Стране Советов победить всех разом внутренних и внешних врагов. Мы отучим вас от вредных привычек и научим полезным.
– И даже хранить страшные военные тайны научите? – неуверенным, дрожащим от страха и слабой надежды голосом спросил Щук комиссара Гараева.
– Обязательно.
– И тогда нас может быть примут в пионеры? – тут же не к месту бухнул маленький простодушный Хек, краснея и даже не смея от сильного волнения поднять глаза.
– Может быть, – ответил ему комиссар и улыбнулся самым краешком губ. – Посмотрим, как вы сегодня вычистите парашу. Это будет вашим первым самым простым заданием.
– А буденновки пока изъять, – затем коротко и четко скомандовал он, повернувшись к молчавшему все это время Гейке. – Изъять, но сохранить.
– Есть, – по-военному односложно ответил своему старосте моряк.
А доктор Колокольчиков ничего не сказал, но обрадовался больше всех, потому что раньше это была его обязанность – день за днем драить толчок. Но делать это доктору давно уже не хотелось, ведь он верил, что его очень скоро оправдают и выпустят отсюда, а чистые руки для военного хирурга важнее всего на свете.
Знайте, доктор Николай Колокольчиков давно уже спасовал перед трудностями. В тот момент, когда все настоящие большевики, коммунисты и беспартийные только и думали о том, как бы поскорей погибнуть с клеймом врага народа ради окончательной победы и всеобщего торжества первого в мире государства рабочих и крестьян, доктор Колокольчиков хотел фланировать вольняшкой по больничному коридору. Он хотел ходить налегке, в белых перчатках и с пинцетиком в кармане, и ни по какому поводу не волноваться. А за всеми этими громкими рассуждениями о пролетарской антисептике и советской анестезии пытался всего лишь навсего скрыть трусливое желание перерожденца спасти свою собственную шкуру.
Только жалость к себе – это всегда первый шаг к предательству, и неудивительно, что однажды ночью, когда, наигравшись в буру и сику, моряк и комиссар уснули, Николай Колокольчиков на тонкой папиросной бумаге химическим карандашом написал письмо товарищу Сталину. Он написал в Кремль, в дом под красными звездами, малодушное письмо о том, что ни он сам, ни комиссар Тимур Гараев, ни уж тем более моряк Гейка ни в чем не виноваты, стали жертвами подлого оговора и должны быть как можно скорее отправлены из тюрьмы домой. Но уже окончательно и бесповоротно доктор встал на путь предательства, когда во время утреннего шмона тихонько положил это свое послание в карман одному надзирателю по прозвищу Фигура, и шепотом при этом пообещал отдать ему еще и все свои деньги, если только тот перешлет письмо адресату. Через день Петр Пятаков по прозвищу Фигура пришел за деньгами, а доктор Колокольчиков с той поры стал беречь себя и ждать скорого освобождения.
Глупый доктор недооценил силы классового чутья, которое просыпается в любом человеке, даже двух таких маленьких, как Щук и Хек, от ежедневного непосильного физического труда. Он решил, что ребятишки всего лишь навсего пара маленьких сопливых и нечистоплотных нытиков, вконец испорченных долгим и растлевающим влиянием чуждых элементов. Хирург бесстыдно думал, что метки каленным железом на руки детям не поставили случайно, как это бывало у него самого в больнице, по недосмотру или потому что выключилось электричество. Он был уверен, что никогда-никогда уже в маленьких бритых головках Щука и Хека не заговорят пролетарское сознание и революционная бдительность. Вот почему доктор Колокольчиков так неосмотрительно переложил на ребятишек всю грязную работу в камере. Он даже пятки перестал чесать перед сном матросу и комиссару и вовсе не желал теперь жевать пайковый хлеб, чтобы из него получился клейстер, без которого из тонких книжных или газетных листочков невозможно сделать плотные как картон игральные карты для соревнований на сообразительность и координацию движений. Он берег свои зубы и десны. Но в самой глубине своей полностью разложившейся души он, наверное хотел, чтобы детишки следователя Серегина так и остались темными и неразвитыми. А каждый день он пунктуально отучал их от курения, скорее всего только для вида, только для того, чтобы все вокруг продолжали верить, что он наш, советский врач, который стоит на страже пролетарской гигиены и профилактики, советского материнства и детства.
Такой необыкновенно подлый и двуличный человек встретился на жизненном пути Щука и Хека. Настоящий враг, а не жалкий лазутчик, кот Васька, у которого фашизм большими немецкими буквами написан прямо на его рыжей морде. Но жалеть Щука и Хека не надо, потому что одновременно с врагом встретился на их жизненном пути и человек с большой буквы, комиссар Тимур Гараев. Тимур Гараев верил в оступившихся детей, в их светлое пионерское будущее, но главное, как настоящий большевик, он ни одной секунды не сомневался в неодолимости и жизнестойкости настоящего классового чутья и пролетарского самосознания.
Вот почему по прошествии двух недель, в течение которых Щук и Хек без устали все подбирали, драили и мыли вместо доктора Колокольчикова, и даже черный хлеб жевали на клейстер, чтобы после каждого шмона заново мастырить карты, комиссар Гараев решил подозвать мальчиков к себе. Доктор Колокольчиков как раз в это время был на очередном допросе, и дети могли его совсем не бояться.
– Друзья, – сказал Тимур строго и торжественно, – сегодня я хочу проверить и убедиться, что вы на правильном пути. Для этого я вам задам всего один вопрос, но очень и очень важный. Ответить на него вы должны быстро и без раздумий. Итак, слушайте внимательно. Что вы думаете о докторе Колокольчикове?
– По-моему, он самый настоящий жид, – глядя комиссару прямо в глаза, быстро и без колебаний ответил Щук. А Хек с удивлением и уважением посмотрел на своего старшего брата, который раньше не мог даже русского от татарина отличить. Но поскольку Хек был хоть и маленьким, но очень честным, то сам он добавил вот что:
– А по-моему, товарищ Гараев, этот Колокольчиков даже хуже жида. Он предатель и перерожденец.
– Почему ты так решил? – не без удивления спросил Тимур догадливого мальчугана.
– А потому, что я из той бумаги и клейстера, которые остались от вчерашней колоды, сделал маленький перископ и в него сегодня всю ночь из-под одеяла наблюдал за доктором Колокольчиковым.