Девять лет тому назад, в июне восемьдесят девятого, пожарный, по наследству перешедший к новому хозяину стола телефон зазвонил перед заведующим сектором мат. методов, кандидатом технических наук Романом Романовичем Подцепой. Завибрировал, затрясся так, словно бы ток не потек своим положенным путем по проводам, а стукнул вдруг, ударил помидорного, как неумелого монтера, всеми вольтами.
– Они убились. Ночью со всей дури заехали на этой их пятере прямо под каток...
Подцепа даже не спросил, кто именно убился, заехал со всей дури в безбрежное железо ночи, настолько это было самочевидно и логично, он лишь одно в красную трубку крикнул:
– Сами? Вдвоем? Одни?
– Да, Димка дома, со мной остался, еще не знает. А они знака не заметили, взять влево, на дачу ездили, к Толченкину на день рождения...
Остальное Романа просто не интересовало. Толченкин или Крученкин, дача, день рождения или свадьба. Он должен приехать туда первым. До тещи. В чем был, только заняв денег у всех, у Гарика, у Моти, но главное, легко и просто, у завернувшего по счастью в сектор левенбуковского аспиранта Автандила Чавтурия, и прямо из ИПУ на перекладных в аэропорт. И улетел, успел, вечерним рейсом. Южносибирским утром встречал его все тот же, когда-то презираемый, бессмысленный, а ныне ставший внезапно самым близким и нужным человек, Игорь Иванцов, Маринкин брат. Он же, сто лет прописанный в порту бомбила, ловко оттер ментов, зачем-то вдруг пожелавших у приезжего растрепанного человека без вещей проверить документы:
– Чего это они?
– Да шахтерня у нас бастует! Не слышал разве? На площадь вышли и касками стучат под Лениным.
Да, что-то он слышал, ну конечно, как же, но только и это, невероятное, непостижимое, "сели под Лениным на площади и касками стучат", тут же забылось напрочь. Димок. Сынок, которого он не видел больше трех лет. Живой. Только какой-то странный, вялый, словно не в легкий воздух погруженный, а в воду, тяжелую, не проводящую толком ни свет, ни звуки жидкость.
Что это за жидкость, что это за ужас, Ромке предстояло узнать через неделю-две, а в тот июньский, необычайно легкий и прозрачный день восемьдесят девятого, он мел, бросал в рюкзак, даже чемодана с работающими замками не нажила эта свежепреставившаяся парочка, Марина и Андрей, все детское, что только попадалось под руку и на глаза.
– Мы в Москву поедем, папа?
– В Москву.
– А мама? А дядя Андрей?
– А мама останется... останется с дядей Андреем... пока ты там... ты там полечишься... в Москве...
Слова он, также как и вещи, хватал и говорил, первые попавшиеся, давно намытые и собранные, водой трех этих лет на берегах сознания, холодные и круглые, не думая, не размышляя. Теща, а может быть и тесть, могли в любую минуту прискрестись, свалиться на голову, буквально встать на дороге.
– Хочешь в Москву, сынуля?
– Я никогда там не был.
Отвез в аэропорт отца и сына все тот же Игорь Иванцов. Он же помог достать билеты в кассе на вечерний московский рейс. Ромка дал ему лишних рублей тридцать, как бы не глядя, но бывший врач вернул всю сдачу. Только спросил:
– Остановиться-то у тебя можно будет, если что?
– Можно, – пообещал Рома, – телефон знаешь.
И в приступе вполне понятной благодарности продиктовал еще и домашний. И даже объяснил, как добираться. Потом не один год братец Маринки Игорек приезжал в Фонки и жил с Романом и Димком неделями и месяцами, налаживая свой бизнес, торговлю стоматологическим инструментом и зубопротезными материалами. Пока квартирку не купили себе в Жулебине. Большую двушку у раздобревшего, как Катц, но ставшего полезным членом общества, квартирным маклером, Олега Мунтяну.
– А врачом, хорошим, классным, разве теперь не заработаешь?
– Да копеюшки. Копеюшки. Но главное ж не деньги, Рома. Не деньги главное. А то, что никакой ответственности... Ни-ка-кой...
Никакой. Да и не было ее никогда. Ответственности ни в каком месте у Игоря Иванцова. Ведь ничего он тогда, ни дома, ни в порту не разъяснил Роману об этих таблетках. Трех коробочках:
– По схеме. Дима знает. Все сам тебе расскажет.
Рассказал мент в штатском, когда Роман в аптеке попытался сунуть в окошечко пустую пачку из-под лепинала.
– У вас есть? Можно...
– Фенобарбитал. Список А. Без рецепта не отпускается.
А потом уже на улице Подцепа долго объяснялся с быстро догнавшим его хмурым субъектом:
– Для себя ищете или на продажу?
– О чем вы, говорите? У моего ребенка...
– Тогда вам, вашему ребенку, должны были выписать рецепт...
Отпустил его агент только тогда, когда Роман для убедительности, хоть какой-нибудь, своего и в самом деле жалкого, натужного лепета вынул удостоверение сотрудника ИПУ. Заведующего сектором. Тогда это еще кое-что значило, кому-то что-то говорило, у аптеки за книжным в угловом доме поселка ВИГА – Всесоюзного института Горной академии.
Вечером Роман дал сыну не полтабетки из стремительно убывающих запасов, а четверть и на следующее утро, приободренный результатом, четверть.
"А может быть, и хватит? – думал Рома. – Нас, кержаков, травить. Лекарством списка А против несуществующей, подонком Андреем Петровичем придуманной болезни. Самоубийцей и убийцей Ровенковым. Выведу за неделю на ноль, и все забудется как сон..."
Не вышло. Именно ночью на третий день вместо сна явился приступ. Впервые в жизни Рома увидел это. И хватал сына за ставшие железными вдруг шатуны ног и пытался согреть, прижать к постели изгибающееся, но деревянное, не откликавшееся на ласку и слова "милый, милый, Димочка, сынок", тело.
И только в НИИ педиатрии и детской хирургии на Талдомской, куда смогла устроить сына жена Левенбука, доцент первого медицинского Ирина Ханина Ромкины догадки подтвердились. Андрей Петрович Ровенков, Левша от южносибирской медицины, целитель-избавитель, маг, под все красивые, передовые разговоры о сугубо нехимическом воздействии, предупредительной психотерапии и релаксации посадил Димка на самый темный и дикий из всех возможных противоспазматических средств – фенобарбитал. Наркотик по сути дела. Черный омут. Лишь бы Маринка в рот смотрела. А болезни собственно, неизлечимой, дебилизирующей, мозг разъедающей патологии в родной, чудесной головушке сынули нет.
– Мы называем это синдромом, идиопатическая эпилепсия, – объяснял Подцепе суть дела в простых, понятных выражениях сам профессор В. Т. Севидов, светило детской неврологии. – Судя по результатам и ЭЭГ, и МРТ, прогноз для вашего сына вполне оптимистический. С развитием как головного мозга, так и самого организма это у него пройдет, совсем может уйти...
– И то, что я видел, никогда...
– А то, что вы видели, Роман Романович, результат, уж простите, вашей отчаянной самодеятельности. Для выхода из-под фенобарбитала нужны годы. Годы, а не два дня... Нужно набраться терпения и вам, и мальчику.
И Ромка набрался, и время пришло – спокойно выбросил последнюю пустую коробку "Депакина Хроно" в мусорное ведро. Все. Сын его Дмитрий Романович Подцепа, давно уже не выглядел полу-утопленником, полусонной вялой медузой. Выплыл. И место сменных, всегда надорванных блистеров или пластиковых туб Sanofi на книжной полке навечно заняли уже нервущиеся московские дипломы. Физическая олимпиада. Математическая. И вновь физическая.
Но главное не это. Не праздничное золото обрезов над головою сына и не суровый, будничный картон журнала "Квант" у него на столе, а чистота в глазах. И глубина этой чистоты, как в заводях кольчугинской реки детства, с волшебным, младенческим каким-то, светлым и легким именем Иня. Кержак, кержак. А остальное чепуха. И пошли все вон. К чертям собачьим. Все до единого.
Ну, может быть, за исключением профессора Севидова, которому Роман Романович Подцепа последний раз звонил этой весной. В мае девяносто восьмого набрал после большого перерыва номер НИИ педиатрии. Но это был звонок не вынужденный и даже приятный своей необязательностью, явным излишеством самого действия. Роман Романович решил своему выпускнику, красе и гордости, Димку, купить мечту. Подарок. Предмет роскоши. Сотовый телефон. Точно такой, каким и сам уже полгода пользовался. Nokia 8110. Но радостному предвкушению мешало радиоизлучение. Отца тревожило электромагнитное излучение, пульсирующее поле которого вот-вот могла его любовь и щедрость придвинуть, буквально всунуть в ухо, приставить к льняной головушке. И он решил, что должен посоветоваться.
– Нет противопоказаний, – выслушав отчего-то показавшийся ему смешным вопрос, сказал профессор. – Ведь их, насколько я понимаю, на поясе носят или в кармане?
– Да, в основном на поясе или в кармане...
– Ну вот, и беспокоиться не надо. Все будет хорошо.
И лишь через неделю или две Роман догадался, что старый, живущий скорее в НИИ, чем дома, на Басманной, профессор, как первоклассник, спутал телефон и пейджер. Но перезванивать уже не стал.
– За рубежом, где все это уже в большем употреблении, во всяком случае не отмечают какого-то провокативного воздействия со стороны современных средств связи, да и сын ваш по всем нашим понятиям совершенно здоров. – Заключительная фраза В. Т. запомнилась, и вряд ли мог изменить ее повторный, совсем уже нелепый вызов. В детскую поликлинику по поводу совсем уже взрослого сына.
Но в мае, как задумывалось, купить телефон не получилось. И лишь в самом конце июня, уже перед отъездом Димка в Тулузу, в летний физический лагерь, торжественно, вдвоем, отправились в салон МТС. Но радость такого долгожданного, счастливого события была подпорчена целой чередой нелепых и ненужных глупостей, проблемой, возникшей на ровном месте и разрешиться обещавшей только сегодня. Месяц спустя.
– А почему армяне, да еще на Шаболовке? Тут на Егорьевском за переездом есть кузовщики. Все хвалят, – спросил Роман, аккуратно выкатившись из узкого двора на широкий Фонковский проезд.
– Ну посоветовали, – важно ответствовал Борис. – Знающие люди рекомендовали...
И физиономия его при этом сладко округлилась, а зоб расширился, как перед долгой самодовольной и убаюкивающей икотой, но вместо ритмических фигур подстать размеренному и равномерному движению Катц выдал нечто совершенно противоестественное. Он дернулся и, выкатив из теплых, узких гнезд вполне, как оказалось, еще большие и живые зенки, объявил:
– А знаешь кого я вчера видел на Хлебозаводе?
– Кого же? Рейгана? Булата Окуджаву? Клару Цеткин?
– Да нет же. Рыжую! Ленку Мелехину.
– И что? Купила у тебя часы?
– Да нет же. Кинулась ко мне, вся всклоченная, тощая как кляча, в каком-то совершенном затрапезе, Боря, Боря, Миша умер....
– Какой еще Миша? – внезапный приступ раздражения накрыл сизой волной и смел привычную в общении с Борьком иронию.
Два месяца тому назад, весной, в Иерусалиме, прожив в стране, в которую так рвался, о которой так мечтал, не больше пары лет, умер Гринбаум. Мотя. Друг – не друг, единственный сумевший стать Роману близким человек. Саркома.
"Но почему он Миша, или гринбаумам иного не дано, не Леня, так Миша... но все равно, какое дело рыжей дуре, давным-давно, на самой заре перестройки исчезнувшей со всех подземных и надземных горизонтов, до несчастливого кругом Матвея? Дружка, товарища..."
– Совсем мозги отшибло, что ли, Ленке? Какой он еще Миша?
– Нет, Миша, – круглый глаз Катца достиг апогея и тут же стал тонуть, вновь погружаться в недра щелки. – Ну брат ее. Ну этот алконавт, с которым она жила. Носилась, как с сокровищем.
Раздражение прошло, осталось лишь удивление, откуда Катц все это знает. "Брат. Алконавт. Носилась". Язвительный вопрос уже вертелся на языке Р. Р. Подцепы, но мстительный Борис влез первым. Как будто набрался храбрости продемонстрировать, что желчно острить и сам мастак. Блеснув счастливым самоварным салом рожи, Катц бухнул:
– Хотела тебя увидеть, спрашивала телефон.
– А я-то ей зачем, она же всегда к тебе была неравнодушна, Боря? – все же попытался Рома шуткой прикончить тему.
– Да при чем здесь равнодушие? – мотнул головой Катц. – Она денег хочет попросить.
– Каких денег?
– Триста баксов. Какие-то стихи издать.
В этот момент Роман Подцепа понял, кто просвещает Борю Катца, таскает сплетни со всего Миляжкова. Конечно, Ирка, парный ему шарик мякоти. Жена. И распускает нюни там где надо, горестные слухи о собственном бедственном положении, ну как же, джип разбили, а до того баньку сожгли, а еще раньше... В общем, в долгах все с головы до ног. Поэтому такая просьба. Буквально через голову.
Триста баксов. Подцепа улыбнулся. Триста семьдесят стоил телефон сына, и еще тридцать пять тарифный план с смс в роуминге.
– Ты пиши, пиши, это так просто, информируй, – говорил Рома сыну, прощаясь с ним в Шереметьеве.
А сам при этом думал: "Уверенность профессора в безвредности средств связи греет, но лучше пусть телефончик в кармане будет большую часть времени, или на поясе, ну или в крайнем случае перед глазами, а в ухе как можно реже. Последнее пусть будет лишь самым экстренным, особым, подарочным и праздничным способом общения".
Но вместо сына эсэмэсками замучил Левенбук. Лет пять тому назад в Любек, в Германию, перебрались родители Алексея Леопольдовича. И он их аккуратно раз в год навещал, и надо же, чтобы все эти неприятности с договором на реставрацию и аренду усадьбы генерала Измайлова с прилегающими угодьями в поселке Вишневая Луховицкого района Московской области выкатились как раз в отсутствие А. Л. Дело казалось простым, из категории тех незаметных, что, по обычной офисной терминологии, решаются в рабочем порядке. Без доп. ресурсов и мероприятий. Нужно было получить согласование в комитете по историческому наследию при Правительстве, но не Москвы, где все давно свои, а МО – Московской области. Звонок от городских мздоимцев областным был сделан, но тот прием, который ждал Р. Р. Подцепу в учреждении с подъездом в старых дворах между Пушкинской площадью и Козицким, бессильно было заранее нарисовать какое бы то ни было воображение, и это несмотря на то, что, собираясь, Роман Романович прекрасно уже знал: встреча предстоит не с кем-нибудь, а с дочерью его первого, покойного научного руководителя, Ольгой Михайловной Прохоровой, в замужестве Карпенко.
– Подцепа, конь ебаный, ну точно, сука, ты! А я, блядь, думаю, фамилия уже очень, на хуй, редкая. Пиздец! Значит, в жидовском бизнесе шустришь. Шарашка Левенбук – Студенич. Ну, маладца, теплое место...
Однако, несмотря на совершенно сестрински-братское вступление и неоправданно по-свойски пристегнутое к фамилии большого гендира имечко малозначительного зава по общим вопросам, завхоза, можно сказать, конвертик, обычный куш, Ольга Михайловна принять не захотела:
– Вот хитрожопый пидор твой Левенбук, как был, так и остался. Блин. Себе под боком под видом реставрации лыжную трассу надумал захуярить. Ах, ловок, ловок, хер пархатый, сучий потрох, только я тоже, друг мой ситный, люблю кататься. Не только, ебин морген, саночки возить...
– Ну ради бога, Ольга Михайловна, какой вопрос.
– Простой, Подцепа, простой как жопа. Берете в долю моего Валька, и все решается мгновенно. Махом. У него тоже, кстати, стройбизнес. Вот и скооперируетесь, хули...
Ошпаренный и ошалелый, выйдя на улицу, Роман, конечно, мог сразу позвонить по сотовому Левенбуку, но все-таки будить гендира "Терра Плюс" не стал, и только через три часа, полуостыв, уже из дома, набрал Любек. Квартиру родителей А. Л. И там Рому Подцепу ждал еще один сюрприз этого дня.
Левенбук очень спокойно выслушал доклад о происшествии, о том, что дочка его учителя и многолетнего соавтора не склонна за простые отступные отдать кусок земли в глуши Московской области, который по каким-то сентиментальным и лишь одному А. Л. известным соображениям был доктору, профессору так дорог.
– Понятно, – сказал А. Л. на дальней стороне международной линии. – Вы вот что, Роман Романович, свяжитесь, я вас попрошу, с Пашковым.
И тут же по памяти продиктовал московский телефон.
– Встретьтесь, обрисуйте ситуацию, попросите о содействии от меня лично...
Поразило Подцепу не само по себе имя Игоря Пашкова, легко произнесенное тем самым человеком, к которому когда-то именно Пашков приставил и выбора лишенного, и сил сопротивляться аспиранта без жилья и денег Р. Р. Подцепу. Вся эта история с условным, по взаимному согласию сторон, осведомительством давно уже секретом не была, как не было секретом и то, каким волшебным образом и через какие три заглавные буквы легко решал сложнейшие и невозможнейшие вопросы в далекие и нищие годы всесильный Алексей Леопольдович. Но сейчас, вновь, Роман уверен был, уже давно, что все это навсегда закончилось, исчезло, закрылось глиной, мхом, валежником. Возврата к этому нет и не может быть. Точка. Конец. И вдруг он должен встретиться с тем самым человеком, веселым земляком, который еще каких-то десять или двенадцать лет тому назад принуждал его, Романа П., агент Коровин, писать отчеты о настроениях в общаге.
Но самым отвратительным, как рыбья кость, во всей этой истории стал собственно день встречи. Назначенный вечерним неожиданным звонком, когда уже ничего нельзя была переиграть, на "завтра". То самое завтра, что должно было стать исключительно и только праздничным, чудесным днем покупки телефона сыну. А тут...
Именно тут, тогда впервые начал Левенбук мучить Романа своими эсэмэсками. Сначала неделю Подцепа не мог вызвонить неизвестно в каком звании ныне пребывающего старшего лейтенанта. Потом тот не сумел сразу назначить день свиданья, "прекрасно, прекрасно, давно, очень давно хотел увидеть вас, но столько дел, столько работы, дайте дня два, определюсь, перезвоню". И вновь прошла неделя вся в левенбуковских "ну что?", "ну как?" латиницей. Вот ведь далась ему дурацкая Вишневка. Никто не понимал, зачем А. Л. эти смешные три склона, когда он мог теперь если не жить, то через день летать в Швейцарию или Андорру. И тем не менее, заело.
И даже вчера, день перепутав, кинул очередной вопрос "vse? na rukah?" – "Завтра", Роман ответил, "завтра" и вот едет с Борисом Катцем по Рязанскому проспекту и думает о сыне.
"Конечно, тут, на рабоче-крестьянском востоке, все привычное, знакомое, но покупать квартиру надо все-таки на той стороне городского компаса. Сто двадцать градусов прибавить и оказаться в интеллигентских очертаний трапеции Юго-Запад, Коньково, Беляево, Вернадского. Там, между Островитянова и Обручева, возможна для Димка аспирантура. Во всяком случае, светила. Да... Поразительно, что есть еще на белом свете аспирантуры и возможность поступления... непоступления в них, волнения, надежды..."