Им еще много довелось вместе колесить по дорогам Урала и Сибири, а потом служить в одной поездной бригаде, но ни разу никто из них не вспомнил друг другу о том утре в глуши заснежен-ного разъезда.
Мелодия уплывала за кладбищенские кроны, а Петр Васильевич, поворачивая к дому, озаботился про себя: "Надо бы как-нибудь днями зайти, посочувствовать. Сколько верст вместе намотали, не шутка. Да, надо…"
IV
В доме у Лесковых Петр Васильевич бывал от силы раза три-четыре еще до войны, причем изо всех посещений запомнил только крестины их первенца, Николая, и то потому лишь, что сам был крестным отцом. Жил проводник у старой пекарни, в доме, что поднял его дед - десятник с "железки" - за счет дарового кирпича и доброхотных подношений от работной паствы, отчего, наверное, и стоявшем дольше положенного ему срока без сколько-нибудь серьезного ремонта.
Дверь Петру Васильевичу открыла крохотная чистенькая старушка. Едва взглянув на него, она прожурчала:
- Здравствуйте, входите… Только что началось…
И тут же исчезла, будто ее и не было вовсе. Глаза его еще привыкали к полумраку, осевшему в доме, когда из комнаты впереди, где в слабом свете, что сочился с улицы сквозь щели ставен, можно было разглядеть непокрытые головы слушателей, выбился к нему ровный уверенный голос:
- И был Город. Тысячи лет стоял он среди озер и садов, радуя глаз и сердце своих обывате-лей. Славя имя Господне, человек рождался в этом Городе и с Его именем оставлял мир. Братская Любовь и Добро творили здесь Закон, и люди не знали, что такое преступление.
Каждый возделывал свое поле и пас свой скот, но если кто и нуждался в помощи, всякий с готовностью делился всем, что у него было. Правили Городом самые мудрые и почтенные горожане…
Голос показался Петру Васильевичу удивительно знакомым, но, сколько он ни напрягал память, облик, связанный с этим голосом, ускользал от него…
- И пришел Некто. И стал смущать умы безумными речами об искуплении во имя грядущего царствования. И слабые духом уверовали. Слабые духом стали истязать себя и своих детей. И слово Пришельца, оборотясь деянием, стало, словно мор, передаваться от одного к другому. Боль сделалась высшим мерилом человеческого бытия. И чем страшнее были раны, нанесенные себе, тем большее уважение вызывал человек у окружающих. "Очистимся!" - кричали они, уродуя свою плоть. "Очистимся!" - взывали они, издеваясь над собственными детьми. "Очистимся!" - повторяли и повторяли они, разрушая свои жилища и памятники былой славы Города. Кровь окрасила городские улицы и водоемы.
Попривыкнув к ломкой полутьме, Петр Васильевич скользнул взглядом поверх голов в ту сторону, откуда звучал голос, и по золотой оправе, блеснувшей в полоске света от окна, узнал бывшего смазчика из вагоноремонтного со странной фамилией Гупак. О нем и раньше поговари-вали разное, теперь же, слушая его ровную, без единой заминки речь, Петр Васильевич лишь посожалел в душе: "Миновали тебя вовремя твои девять грамм, ваше преподобие…"
- И ушел покой из их мертвых сердец. Возжаждали они всесветной боли. "Сподобим братьев! - кричали гибнущие, истекая кровью. - Сподобим их нашей истины!" И лишь мудрые остались тверды мыслию в этом безумии. У них было средство спасти Город, вырвать с корнем источник несчастья - Пришельца. Но это означало причинить горожанам неизмеримо более тяжкую боль - боль пробуждения в разрушенном Городе. И тогда взоры мудрых обратились к Синаю. Там, среди песчаной пустыни проводил остаток жизни в молитве и раздумье прямой потомок Основателя Города, Пророк Светоч. И мудрые пришли к нему и рассказали ему обо всем. И Пророк выслушал их и сказал: "Это должно было случиться. Безумие угрожает всей земле. И, в назидание остальным, Городу указано своим страданием воочию указать другим Городам, чем это может кончиться. И поколению живущих уже нет спасения. Они сломали не плоть свою - душу, а душа невосполнима. Поэтому сказано вам в Книге Вечности увести из города детей. Пусть вернутся они на отчее пепелище здоровыми духом и телом". Вот что сказал Пророк.
Внезапно голос Гупака взвился до самой высокой ноты, и он прокричал резко и требовательно:
- Так уведите же детей, братове! Не давайте калечить их души! Пусть оставят дети ваши их богомерзкие школы! Пусть не ступит нога ребенка на порог их языческих капищ! Уведите детей, братове! Спасите души, не тронутые порчью!
Последнюю фразу тот произнес уже просительным шепотом, и комната дружно откликнулась на его призыв взволнованным одобрением.
- Воистину!
- В ночи видит…
- Воистину…
- Увезти по деревням от чумы этой…
- Господи!..
Едва Петр Васильевич тронулся с места, знакомая старушка, вынырнув неведомо откуда, заступила ему дорогу.
- Вы уже уходите, брат? - удивленно зашуршала она. - Но ведь еще о новом пришествии будет!
- Мне Лесковых нужно…
Даже в полутьме было видно, как и без того восковая пигалица побелела:
- Лесковы здесь давно не живут.
- А где?
- Не знаю… Кажется, по Рязанской… По-моему, дом пять… - Старушка легонько подталки-вала его к выходу, а когда, наконец, он оказался в сенях, предупредила со значением: - У нас есть разрешение. Мы зарегистрированы.
И захлопнула перед ним дверь.
В течение многих лет Петр Васильевич по камушку, медленно и упорно выстраивал для себя свой мир. И, как думалось ему до сих пор, выстроил. В этом мире царили закон и порядок. В нем все было выверено до мельчайших деталей. И жизнь раскладывалась надвое: "да" и "нет". "Да" - это всегда оказывался он и его представления об окружающем. "Нет" - все, что тому противоре-чило. И он носил этот мир в себе, как монолит, его невозможно ни порушить, ни поколебать. И вдруг - на тебе! - два-три крохотных события, две-три случайные встречи, и мир, взлелеянный с такой любовью, с таким тщанием, начинал терять свою устойчивость, трещать по швам, развали-ваться на глазах. Оказывается, пока палка его, исполненная собственного достоинства и веса, с утра до вечера выстукивала одни и те же улицы, за стенами домов шла, творилась неведомая ему жизнь, которая не хотела и не могла укладываться в чьи-то схемы и построения. Едва он перешагнул один порог, как родная дочь, тихоня Антонина, обернулась к нему стороной непонятной и озадачивающей, за вторым - смазчик, что и памятью-то отмечен был только из-за диковинной своей фамилии, ходил в пророках. Что же ожидало его за третьим?
Звонить пришлось несколько раз. В квартире слышалось шуршание, отрывистый шепот, лихорадочная беготня, наконец, щелкнул замок, и дверь отворили ровно в длину цепочки:
- Кого вам?
Но уже через мгновение дверь распахнулась настежь.
- Здравствуйте, Петр Васильевич! - Чуть не в пояс кланялась нежданному гостю Настасья Лескова - худая, крепкая еще старуха, с резким и беспокойным как бы от постоянного напряже-ния лицом. - Вот угодили, так уж угодили… Фомушка-то, - она по привычке всхлипнула и коснулась концом темного платка сухих глаз, - вспоминал об вас перед смертью. Бывало скажет: "Забыл меня, Васильич, совсем забыл". Без зла в душе скончался. Всех простил, - тут Настасья скорбно поджала губы, что, видно, должно было определить для него степень ее посвященности в их тайну, - все простил… Заходите, заходите, батюшка, будьте гостями… Коля, это крестный!.. Вот и сынок приехал… В напряженном ее радушии сквозила плохо скрываемая фальшь. Раскинув руки, она, словно неводом крупную рыбину, заводила его в "залу", явно боясь, чтобы он не ошибся дверью:
- Вот сюда, Петр Васильевич… Сюда… Садитесь, располагайтесь… Я мигом… Коля, спишь, что ли, крестный пришел!
Она скрылась в смежной комнате. Последовал сдавленный говор, затем короткое всхлипыва-ние женщины и снова голос, но теперь более определенный. На пороге появился, почти вталкива-емый в комнату матерью, крестник Петра Васильевича - угрюмый, стриженный наголо детина сорока почти лет в вельветовой паре и хромовых сапогах.
Выглядывая из-за его плеча, Настасья льстиво блудила вымученными глазами:
- Вот, батюшка, молодец какой вымахал! - И сыну: - Видно, и не помнишь крестного-то своего… Так вы тут посидите, а я вам закусить кой-чего…
Настасья, то и дело искательно оглядываясь, заспешила на кухню и, как только она исчезла, Николай без обиняков заявил крестному:
- Не будем темнить, батя: живу я в городе незаконно. Месяц, как от хозяина. Две подписки имею по-новой. В общем, опять без пяти минут лагерник… Тут мамаша икру будет перед тобой метать, так я ни при чем. Мне там, - он кивнул вверх, - просить нечего, все сполна получил и с лишком. Теперь я им, - жестокая усмешка тронула его твердые обветренные губы, отдавать буду… с процентами…
Крестник начинал нравиться Петру Васильевичу.
- Сколько отбывал?
- Пять.
- За что?
- Врезал одному начальнику промеж рог.
- За дело?
- За дело.
- Все равно многовато.
- Так ведь он до сих пор на аптеку работает.
- Пьяный был?
- Нет, батя, трезвый. Пьяный - убил бы.
- Что умеешь делать?
- Все. Я - мастеровой.
- В депо пойдешь?
- Оттуда и взяли.
- Пойдешь, говорю?
- Не примут.
- Это моя забота.
- У меня две подписки. Не пропишут.
- И об этом не тебе думать.
- Смотри, батя, - светлые, чисто лесковские глаза смотрели на него в упор, и не таилось в них ни улыбки, ни жалобы, - тебе что, сказал - пошел, а я - как на дыбе живу. У меня любой вздох - последний. Лучше не мути душу, выпьем и разойдемся по-хорошему: ни я - тебе, ни ты - мне.
У Петра Васильевича нашлось бы, чем ответить крестнику, за речью у него дело никогда не стояло, но к самому его слову подоспела Настасья.
- Уж вы, батюшка, Петр Васильевич, не обессудьте, чем Бог послал, на скорую руку. - Она споро, с быстротою для ее возраста удивительной, снаряжала стол. - Помянем раба Божия Фому. Царство ему Небесное! - Скатерть на глазах становилась самобранкой.
- Вот, батюшка, помидорчиков откушайте, сама солила… Рыбки тоже… Колбаска… Коля, наливай…
Пил Петр Васильевич редко, пьянства не любил во всех его видах, и в другой раз отказал бы наотрез, но под изучающим взглядом крестника и, наскучив Настасьиной лестью, согласился:
- Разве что по одной… Помянем…
- Шесть десятков вот-вот, а как сейчас помню крестины твои, Колюшка, пела гостю под руку хозяйка, - Петр Васильевич тогда совсем молодой еще были, а уже в начальниках… И не побрезговали… Вы кушайте, батюшка, кушайте… Чем богаты, как говорится… Вот вернулся, - она снова бесслезно всхлипнула и ткнула платком в переносицу, - с кем не бывает, дело молодое, а ему от ворот поворот… Иди куда хошь от родимой матери. Нешто это порядок! Вот вы, Петр Васильевич, человек партейный, нешто, спрашиваю, это порядок!.. Фомушка, вот, помирал… Вспоминал все…
- Хватит, мать, - осадил хмуро ее Николай, - поимей совесть. Кого он там вспоминал, если три месяца не в себе валялся… Посидим по-людски… Ну, общее, - он залпом выпил и тут же отставил стопку к середине стола, - все, хорошенького понемножку…
И это не без одобрения отметил про себя Петр Васильевич, и встал:
- Спасибо хозяйке… - И, предупреждая Настасьины уговоры, обернулся к младшему Лескову. - Тащи-ка мне, что у тебя есть… Пойду, постучусь кой-куда.
Крестник сорвался с места, метнулся к себе в смежную, а Настасья с благоговейным испугом воззрившись на гостя, беззвучно шевелила злыми губами, как бы силясь сообразить: не подвох ли тут.
- Вот, - Николай влетел в комнату, ребром ладони сдвинул посуду в сторону и выложил перед гостем все свои "верительные грамоты", - паспорт, справка, характеристика, справка о болезни матери. Вдруг возникшая надежда преобразила его: волчья зябкость в глазах оттаяла окончательно, казалось, навсегда отвердевший подбородок обмяк, медлительные еще минуту назад движения обозначила азартная легкость, и оттого сходство его с отцом стало поразитель-ным, - все в ажуре… И направление в Узловск…
Не глядя, Петр Васильевич сгреб со стола бумаги, сунул в карман:
- Днями загляни ко мне… Будьте здоровы… - Если жизнь в первых двух открытиях лишь поразила его неожиданным оборотом, то за третьим порогом она, тоскующими глазами крестника, требовала от него обязанностей, и он заторопился. - Пойду… Может, и нынче же кого застану…
Настасья молча вывела его в коридор, подала палку и, отворив дверь, неожиданно в упор без всякого осуждения или упрека произнесла:
- Фома-то опосля того и закашлял…
С этой тяжестью на душе Петр Васильевич и вышел на улицу.
V
Быт горисполкома подчинялся годами выверенному и четкому ритму, который можно было определить безошибочной формулой: "от" и "до". Все, что выходило за рамки этой формулы, считалось здесь предосудительным и поэтому, когда Петр Васильевич справился у секретарши, принимает ли Воробушкин, она лишь брезгливо окинула его насурмленным оком с ног до головы и одарила, словно милостыней:
- Константин Васильевич занят.
Старик неспеша разместил свое массивное тело на стуле против нее и, глядя прямо в ее полуискусственный лик, с жесткой ласковостью проговорил:
- Первый закон для тебя: предлагай старшим сесть. Второй закон: отвечай, когда тебя спрашивают, прямо и четко. Третий закон: спишь с начальством, не показывай вида, потому как начальники меняются… А теперь пойди и скажи Костьке, что дед Лашков к нему. - Подумал, добавил. - Дело есть.
Ту будто ветром сдуло с места. Она скрылась за обитыми кожей дверями, почти тут же выскочила оттуда, мгновенно облучив его угодливой карминной улыбкой.
- Константин Васильевич просит вас.
Проходя мимо нее в кабинет, он зорко отметил тщательно припудренные морщины вокруг глаз, предательскую крупичатость кожи под слоем крема, шиньон в редеющих волосах и подумал: "Не моложе моей Антонины да пострашнее, а ведь, поди ж ты, и ею не брезгуют".
А хозяин уже спешил встретить гостя, источая на ходу радушие и сердечность:
- Петр Васильевич! Какими судьбами? Не видно, не слышно. Я уж думал…
Старик озорно докончил:
- Помер.
- Ну, что вы, Петр Васильевич, - замялся, засмущался тот, и по смущению этому было ясно, что именно это слово и застряло у него на языке, - не заболел ли, думаю… Даже справлялся. - И опять нетрудно угадывалось: не врет, справлялся, только не о здоровье, а, не помер ли? - Садитесь, дорогой… Чайку?
И пока секретарша хлопотала со стаканами, в короткую ту минуту взаимной неловкости, какая всегда охватывает собеседников, связанных давней историей, где один остался должником другого, Петр Васильевич разглядел Воробушкина и нашел, что тот мало изменился со дня их последней встречи, потолстел разве.
Так же, как и тогда - в тридцать девятом - лицо в лицо с ним сидел приземистый, широкий в кости парень, глядя на него из-под низкого лба блестящими и мертвыми, как у мороженого судака, глазами. Только тогда в них отстаивалась мольба. И сидели они друг против друга, но в обратной позиции: молодой машинист Воробушкин - на скамье подсудимых, Петр Васильевич - за столом экспертов дорожного трибунала. И в его руках была судьба незадачливого паровозника.
Воробушкину предъявлялось обвинение в умышленной аварии. И кому не понятно, что это, по тем временам, означало!
Ни с того, ни с сего у поворота перегона Петушки-Роща, один за другим стали сходить с полотна паровозы. Счастливчиков, оставшихся в живых, сажали, их место занимала молодежь из ударного призыва, но крушения не прекращались. Тогда-то и была создана комиссия, в которую, в числе других, вошел и Петр Васильевич.
Осмотр места происшествия ничего не дал. Раздвинутые огромной силой рельсы, скрутивши-еся при сжатии спиралью, никак не объясняли происшедшего. Комиссия засиживалась до третьих петухов, но сколько-нибудь вразумительного объяснения так и не находила.
А уполномоченный особого отдела, - белобрысый парнишка с двумя кубарями в петлицах, - вызывал их по одному и чуть не плакал, упрашивая их поторопиться.
- Бросьте вы канитель разводить! Ясное дело - враг орудует. Вы что, и сами загреметь хотите и меня за собой потянуть! Какие могут быть разговоры: виноват, не виноват? Паровозы под откос летят? Летят. Один за другим? Один за другим. Так какая же здесь к черту случайность! Система! Система вредительства! А мы в объективность играем.
- Вот и надо выяснить в чем суть, - пытался было возразить Петр Васильевич, - тогда и врага будет легче обезвредить. Да и не нарочно же в самом деле машинисты на смерть лезут!
Сказал и тут же пожалел об этом. Рот лейтенанта, обрамленный едва пробившимся пухом, затрясся, задрожал от негодования:
- Пока мы здесь в шерлокхолмсов играем, враг разрушает наш транспорт. Хватит валять дурака. Закрывайте лавочку, иначе я с вами по-другому поговорю! Либералы, объективщики, черт бы вас побрал!..
Новоиспеченные эксперты почесывали затылки, но держались: свой брат погибает, путеец. Неизвестно сколько бы это продолжалось и чем кончилось, если бы однажды Петра Васильевича не осенило, после осмотра очередного паровоза, забраться и под прикрепленный к тендеру вагон.
Здесь-то и разгадалась тайна частых аварий. Один из тросов тяги оказался укороченным, и тяга на поворотах, неравномерно давя на тормозные колодки, вспучивала рельсы. И состав, начиная выделывать "восьмерки" прямо по шпалам, летел под откос.
Коротко, с исчерпывающей ясностью (обвинитель только головой покачивал) Петр Василье-вич обосновал свои выводы перед трибуналом, а когда сел, поймал на себе подернутый благодар-ными слезами Воробушкинский взгляд. После оправдательного приговора Лашков выходил из суда, пожимая по пути чьи-то руки, выслушивая чьи-то благодарности, но смысл происходящего вокруг с трудом пробивался в смутное его сознание: накануне от него ушел младший сын - Евгений. Ушел, не оставив даже записки. Дома, под присмотром десятилетней Тоньки, пластом без слез и слов лежала Мария.
Потом, выдвинувшись, и сам Воробушкин участвовал во множестве подобных комиссий, но экспертные заключения его - неисповедимы пути людской совести! - всегда отличались крутым обвинительным лаконизмом.
И вот теперь они снова сидели лицом к лицу, и Воробушкин, несколько отяжелевший и отмеченный начальственной осанкой, пододвигал ему чай и печенье:
- Хорошо, что заглянули. - Он нажал кнопку звонка; влетела, сияя готовностью ко всему, секретарша. - Анна, - он запнулся, - Ивановна, не соединяйте: срочное совещание. Ясно? - Она понятливо исчезла, хозяин снова обернулся к гостю. - Может, нуждишка какая, Петр Васильевич? Такому человеку, как вы, горисполком всегда пойдет навстречу. Не стесняйтесь…
Докучать занятым людям Петр Васильевич не любил, а просить тем более. Но в случае с Николаем, по его мнению, попиралась справедливость и оттого ему, считал он, не грех было и поступиться правилом. Просьбу старик изложил, как можно короче и убедительнее. Воробушкин слушал, сочувственно кивал, поддакивал даже, но, стоило ему узнать, о ком идет речь, как он тут же побагровел, вскочил с места и заметался по кабинету:
- Ну, нет, уволь, Петр Васильевич, - хозяин, забывшись, в гневе перешел на "ты", - это же головорез! Ты знаешь, кого он изувечил? - Он остановился прямо против гостя и назвал, явно желая произвести эффект, известную в городе фамилию. - Один из лучших наших товарищей, гордость, можно сказать, наша, а ты хлопочешь за негодяя, поднявшего на него руку! Не узнаю тебя, Петр Васильевич, товарищ дорогой.